Аскадор Дантейк

 

 

 

Кольчуга  БуянВоя

 

р о м а н – Sex-табу-взломщик

в упаковке фэнтези и приключений

 

 

авантюрная мелодрама

 

 

П Р Е Д Г Л А В И Е

 

 

– Хор, хор, хор, хор… – дружно, входя в ритм могучий, кричали необозримые, до горизонта, рати царские и били в такт черенками копий и рукоятями мечей по своим щитам червленым. В них полетели камни и колья наспех струганные, в них полетела брань и улюлюканье. Сплоченные шеренги воинов подняли щиты русские, и камни с кольями безнадежно отскакивали от них, не нанося ощутимого урона закаленным в боях, задубелым в битвах дружинникам царским. Пока в них бросают лишь чем придется, но скоро, совсем уж недалече время, когда полетят в них стрелы острые да пики и топоры боевые, скоро против них заработают вовсю камнеметные машины и рати новых, невиданных «воинов соврата» будут сметать их на своем пути. И тяжко придется тогда царю лукоморскому, сто раз сокрушится он, что сам, деспотизмом своим породил и разозлил Змея Горыныча двуглавого. И каждая глава мужицкой силушкой наделена, и огнедышащие пасти глав тех беспощадны и разяще пламя их – от него нет спасения.

Вот они на стягах, что развеваются на ветру. На фиолетово-алых полотнищах два уда перекрещенные – два похотливо восставших уда мужеских с главами ядреными, бесстыдными! На фоне улыбающегося Ярилы-Солнца это перекрестие кощунственное призывает к запредельному, мутит и мучает разум мужа, наводит на думы непотребные, порочные. Куда сгинули нравы, где целомудрие испокон русское? Что будет теперь с Лукоморьем Великим да могучим?..

– Смерть данеям проклятым! Бить их, бить всех до последнего! – вне себя от ярости, вопит царь лукоморский и, тряся бородкой золотистой, перстом указующим тычет дружинникам на рати разношерстные. Две силушки великих сшибаются в битве сокрушительной – лязг оружия, вопли, стоны, гибель, ржание лошадей боевых, топчущих теперь всех подряд, летящие окровавленные головы, руки и ноги: все смешалось в вихре беспощадного побоища.

Царь, в доспехи роскошные облаченный, взирает с холма за битвой решающей, и сердце ноет у него под панцирем лат златых: страшится он, что погибнет сам виновник и зачинщик всех бесчинств этих. Коварный, опасный даней главный нужен ему живым и токмо живым. Смерть без жалости всем, ему – нет. Ему – Колосаю Великому – жизнь, но такая, дабы ад показался раем по сравнению с жизнью той! Он за всё должен поплатиться, государь еще не поспел расквитаться с ним за всё!

– Десятину царства свого дарую тому, кто доставит мне в целости да сохранности Колосая-смутьяна! Щедро награжу любого и ко двору свому приближу за дело вельми важное! – вдруг кричит государь зычно в толпу богато разодетых подданных своих, и глашатаи его многочисленные вторят рьяно весть, скача на лошадях прямо в гущу сражения.

Но мало кто слышит сейчас весть повелителя: летят головы отрубленные, топорами тяжелыми проламываются шеломы стальные, крики, агония, смерть и страдания прощальные в сече великой. Кому теперь думать о царской награде, когда смертушка лютая косит наотмашь всех без разбора. И вряд ли выживет теперь Колосай – вождь отважных повстанцев: слишком могучи рати государевы, слишком скоро тают силы у битой армии возмутителей духа и плоти. Слишком обозлены богатыри-дружинники на предводителя смутьянов лукоморских, слишком важно для многих из них лично покончить с Колосаем, расквитавшись наконец за честь свою, за души смущенные да растревоженные.

 

Патриарх почтенный отвернулся от вида побоища: батальные сцены не притягивали служителя Господа, утомляли его сердце доброе и уставшее. Кто такой Колосай? Пошто столь много слыхать о нем повсюду, пошто так важен он аж для самого государя грозного?

И видит патриарх, как в небе темном сгущается образ из фиолетовых линий и постепенно проступает верхом на коне воин младой в доспехах лучезарных, в русском остроконечном шеломе златом и с ликом небесно-прекрасным. Русые кудри развевает ветер, роскошные очи сощурены добро, и огненное клеймо на щеке буквой «Д» пылает. Так вот он каков – Колосай! От красоты такой восхитительной сердце застонет у любого. Откудова он, пошто ранее не слыхивал о нем патриарх лукоморский? Поглядим дале, заглянем еще глубже во время и попытаемся уразуметь, что же это за диво такое – Колосай и бунтарское движение его небывалое…

 

Перезвон колоколов тревожно оглашает приход гостей дивных. Высоко на куполе монастырском, зόлотом сияющем, висит, за основание креста ухватившись, мόлодец в одёжи чудные облаченный. Сорвется вот-вот он, не сдержит купол его церковный. Как очутился он там, откудова взялся вдруг? А далеко за горизонтом, за гребнем скал обширных распростерлось море Буян, и ладьи на нем качаются, и ветер колышет гривы ржи густой в степи широкой. И дивится гость, смятенно озираючись, крест соборный обнимаючи – куда попал он и пошто он тут? Бегут со всех ног монахи снизу, дабы спасти странника, и не ведают еще Лукоморья жители, что иной – главный странник прибыл ужо в цитадель, в само сердце государства русского.

 

Златая корона слетает с главы царской и летит с балкона терема высокого и падает на кровоточащие тела погибших волков, ковром устлавших всю поляну внизу. Замирает царь, впивается дланями холеными в перила балкона и страхом леденеет сердце его. Там, средь волков поверженных, стоит победителем храбрый мόлодец окровавленный и упавшую корону на свою главу изящно водружает, и добродушно смеется над страхом царским, и кричит вызывающе: «Даней!..» «Даней-даней-даней!..» – вторит эхо во Вселенную, и звезды содрогаются от клича такого. И хватается царь за сердце, и отгораживается в ужасе от вида узника триумфального. И рухнул без чувств властитель коварный, и вздрогнул потрясенно патриарх: «Дива дивные грядут в государстве великом!»

 

Царь Лукоморья всего бьет челом шамаханской царице. Какой позор непростительный! Никогда, за всю бытность государства могучего самодержцы русские не преклонялись пред басурманами, не просили подмоги у извечных супротивников своих! Не можно будить силищу страшную: орды бесчисленные пронесутся безжалостно по земле русской, как саранча ненасытная, не оставят камня на камне от градов неприступных. Дым пожарищ вместо нив урожайных. От пашен, от деревень и слободок останутся лишь пепелища, стон и плач на столетия вместо смеха ребятишек растущих. Конец тогда государству древнему, народу великому, поскольку окрепли небывало орды кочевников алчных.

Безумен царь со свитой покорной, не сможет он загасить пожар, что сам и распалил необдуманно. И сердце болит за государство русское, которому достался правитель столь негодный, неосмотрительный.

Патриарх вздыхает тяжко, набираясь выдержки: видение не кончается – вельми важно откровение, открывшееся свыше.

 

С неба фиолетово-темного звезды бесчисленные одна за другой стали падать на землю. С гор высоких покатились они, увеличиваясь, и уже не звезды это, а колеса телег огромных, пылая огнем жарким, катятся и катятся с гор гудящих. Земля застонала тревожно и содрогнулась, огненные колеса десятками, сотнями, лавиной могучей, что края не видно, катятся в долины, в урочища темные. Крики людей за версты окрест оглашают ужасом последний оплот.

Луна полная, безучастно висящая, по краям замарила, меняя очертанья свои и как огромная монета из серебра холодного завертелась вокруг своей оси, стала приближаться, опускаться к гибнущей, израненной и пылающей земле лукоморской. Гибнут люди, вопли и стоны, приближается плоская, как монета, луна. И становится она буквой огромной, и буква эта – «Д»! «Даней, даней!» – все кричат вокруг. С шумом рассекая воздух – «шух-шух, шух-шух…», с безумной скоростью несется луна и вертится, вертится в пространстве, и горят края луны-буквы той – несчастья ли, освобожденье ли несет она государству великому?

Грядут перемены, и уже не отвратить их ничем…

 

Содрогнулось сердце патриарха почтенного. С чего ж началось все, с кого?.. Кто допустил все бесчинства эти? И увидел патриарх в небе темно-багровом, в клубящихся тучах мрачных, где громы и молнии, призрачный лик свой собственный, сотканный из линий фиолетовых, и ужаснулся велико. Он сам, попустительством странным, дозволил проснуться и разгуляться стихиям могучим. Он сам дал толчок переменам грозным, необратимым!

 

Взгляд его скользнул ниже, в темноту, и стали проявляться картины более ранних лет. Вот баня из бревен толстых срубленная, почерневшая от времени и непогод. Взгляд невольный влетает в оконце малое и видит, видит… Груди налитые, белые да нежные, от хотения торчком, колышут руки мужьи. Стон и вздохи страсти содрогают пространство, и кого похотят здесь – не разобрать совсем, сплелись тела жаркие и упругие и валит пар от топки каленой, совсем не узреть ничего. Вот босые ноги по снегу, за ними другие, смех женский и смех мужской. Всплеск в прорубь и бег обратно в баню знойную. Густо валит снег пушистый, пение голосов красивых слышится хором за частоколом высоким. Мужьи и бабьи голоса красно выводят песнь хмельную, и где-то кружки деревянные, чары медные да серебряные стучат, стукаются о столы дубовые, и вина льются рекой, пир горой стоит, и ноги сами в пляс идут неудержный. Еще не слыхать войны грозовых раскатов, и жизнь полной грудью дышит не надышится… скоро всему придет конец…

Вот осень поздняя шуршит в темноте душистой листвою. Сарай темный, полумрак, луна высвечивает лик боярский в шапке высокой. Но что же на заднем подворье делает боярин знатный? Согбен странно, склонился он, упершись в перелаз руками пухлыми. И сторожко выглядывает боярин из-за угла сарая, опасаясь, дабы не узрел никто уединения тайного. И очи у него не то страхом наполнены, не то от чувств напирающих увлажняются ужо. Колышется ходуном тело грузное, в одеяния дорогие облаченное, вздрагивает почтенный, то и дело напираемый сзади, и кудри рыжие и борода окладистая опускаются до самого перелаза. А на спину подол закинут, и кто-то сзади чудно возится за боярином, глухо стонущим, и красно ли, худо ли мужу почтенному – не разобрать совсем. Вздрагивают пухлые ляжки боярские, напирают на них чресла молодецкие, входит уд методично и с силою, и жмурится боярин, выступают слезы всё сильнее, изнутри распирает похоть знойная, колышутся борода рыжая, епанча, золотом шитая, сваливается шапка в сено душистое. Но кто ж услаждает его, откровенно похотит так? По доброй воле, аль силою в полон страсти греховной ступил он, сердечный? Не разглядеть в темноте молодецкого лика, чье тело, мышцами налитое, поддает и поддает вовнутрь человека знатного уд, твердый, как дышло, сорваться с которого никто бы не смог. Вздрагивает боярин да напрягается, прогибается в спине широкой, и стонет он сдавленно вдруг да сильно так, что задрожала глава красивая, завибрировало тело могучее, необъятное и прыснуло семя боярское в сено душистое, в темноту потаенную…

 

Нет, не может патриарх смотреть на такое. Лучше сюда обратить свой уставший взор. Вот пара влюбленная, он да она, оба молоды и стройны, целуются у сарая, воркуют в полумраке, искрятся под лунным светом, как призраки лучистые, как неземные ангельские существа. Отрадно зреть сие. Молодость, жажда жизни и любви не запретной. Здесь добро, здесь правда жизни вековечной, и радуется сердце от картины благой.

Но нет, не все так просто в обители той. Не желал патриарх, но взгляд его сам вновь выхватил образ странный. Снова баня, но уже иная: встает с полатей струганных нагой и дородный муж седовласый, взор его сокрушенный в сторону отведен, и отталкивает он от себя молодца обнаженного, путь преграждающего, и летит тот молодец аж в самый угол, опрокидывая собою кадку с водой. Вот в предбаннике со страсти всей бьет его муж тот почтенный по щеке, и плачет молодец сокрушенно, сам оставшись, стонет над жизнью своей загубленной. И стонет сердце у патриарха – дорог ему молодец этот, пороком мучимый, но сердцем добрым наделенный…

А вот другая картина. Степь широкая, ветер ласковый волнами колышет густой ковыль. Два коня в сбруе боевой мирно траву пощипывают. Рядом лежат два меча в ножнах, два лука и колчаны со стрелами, да одежда и доспехи воина знатного. Два копья перекрестием воткнуты в рыхлый чернозем. А чуть в стороне на камне большом, гладком и теплом под солнцем ласковым сидит муж почтенный, нагой совсем, телом молочно-розовый и могуче-дородный, вольно расставив ноги породисто-налитые и опустив на бедра руки свои, смотрит как приближается к нему воин младой и прекрасный, в доспехи облаченный. Тело мужа могучего сияет чистотою и свежестью породы русской, и любуется им молодец и ступает робко навстречу сердца благости. Уважительно стал на колени молодец пред богатырем почтенным так, что оказался меж гладкими коленями того. С интересом богатырь взирает, со смущением. А молодец робко кладет голову свою на могучее бедро спутнику. И растерянно, неуверенно еще начинает гладить волосы его русые богатырь. Что-то трогательно-доверительное есть в единении тайном. Ни души вблизи, они вдвоем на всю степь широкую. Ликом жарким от любви рвущейся молодец трется страстно, колышет по гладкому чреслу друга доброго, по животу могучему, и тот со вздохом, понимающе ужо ласкает волосы содруга свого. Лик младой скользит меж чреслами полными да сильными, и замирает богатырь, не зная, что делать теперь. Му́ка cладкая отразилась в очах его синих, и во взоре смятенном было многое. Несть числа битвам жарким, что выдержал воин почтенный, но этой пытки сладости не вынести ему.

Значит, и на войне продолжается жизнь, и находит человеков любовь аж в годины испытаний тяжких. Никакая бойня кровавая не в силах заглушить жажду жизни да сердца зов, и в этом – любви извечная сила.

 

Какая связь между виденными образами, для чего все это показали ему?.. Есть над чем задуматься патриарху, есть от чего прийти в смятение сердцу уставшему. Не хочет он дале смотреть – довольно. Чему бывать – того не миновать. Не сможет ничем воспрепятствовать он. А если и смог бы, так надо ль теперь?.. Пора бы тряхнуть как следует Лукоморье древнее, обновить обряды, уклад жизни его, изменить правление, своё отжившее. Все государства заморские развиваются споро, да токмо в Лукоморье патриархальном смен и в помине нет. Может, на самом деле пора впустить в застоявшуюся жизнь струю свежую, дать вздохнуть народу воздухом свободы от извечных тиранств государей, от глупостей, от догм зачерствевших?

Есть над чем задуматься патриарху лукоморскому. Отпустил он видения странные, откинулся на троне дубовом и вздохнул глубоко и тихо.

Займется он этим, токмо дайте срок. Обдумать бы всё да решиться на действа небывалые…

 

Глава 1

 

                                              – В чем смысл жизни, уважаемый о’Дент?

                                              – Для каждого человека особый смысл, сын мой.

                                              Хорошо, что тебя волнует этот вопрос.

                                              Ты еще очень молод: жизнь только начинается.

                                              Если и дальше будешь искать ответ, то

                                              обязательно найдешь его для себя.

                                              – Но так хочется знать это сейчас, а не в

                                              глубокой старости. Не существует ли какого-            

                                              то общего, универсального ответа?

                                              – Есть… Один для всего живого –

                                              совершенствование,эволюция, прогресс,

                                              движение, развитие.Можно назвать это по-

                                              разному, но суть одна – стремись к улучшению

                                              себя и всего, что тебя окружает, борись за

                                              добро,и ты сольёшься со Всевышним.

 

В келье их было двое: преклонного возраста патриарх отец Дентурий и восемнадцатилетний гость обители Корней Веолет. Сумрак и прохлада царили в пропахших ладаном уютных покоях. Осень золотистой листвой шуршала за узкими, вычурными решетками открытых окон. Закат ронял угасающий свет на мраморный пол и каменную стену. Юноша сидел в старинном дубовом кресле, с удовольствием протянув ноги к ласково потрескивающему в камине огню. Слева в таком же кресле с достоинством отдыхал степенный Дентурий – монах-адепт, вождь общины дентурианцев, царской крови прямой наследник Великого БуянВоя. В обиходе отца Дентурия с почтением называли о’Дент. Уважаемое имя его наводило мистический ужас на врагов и вызывало трепет благовения у друзей. Первые считали его демоном, вторые же – посланцем Божьим. Кто из них был прав, оставалось загадкой. Дентурий проповедовал свое учение, не во всем совпадающее с догмами канонического православия, царившего в Древней Руси. Особенный, непонятный, даже загадочный, он не устраивал многих властителей мира, в котором верно служил Господу. Ну, да об этом чуть позже.

Сейчас же возле неопытного в жизни юноши восседал спокойный, доброжелательный, несколько уставший после дня службы монах, чьего лица давно уже не видел никто из мирян. Лик Дентурия постоянно был закрыт густой вуалью. Об этой странности ходили разные легенды. Наиболее распространенная гласила так.

Когда-то в юности царевич получил сильные ожоги, обезобразившие его красивое лицо. После несчастья такого он – старший из двух царских сыновей – удалился в монастырь, прячась от глаз людских. Когда пришло время совершеннолетним наследникам умершего царя Бруслава занять престол, Дентурий добровольно отказался от бремени государственной власти. И царствовать в Лукоморье стал его единственный младший брат Карада Бруславич. Младший царевич, а теперь уже верховный деспот-царь откровенно ненавидел и презирал своего единокровного родственника-монаха, уже основавшего к тому времени свой странный для многих монастырь.

Карада Бруславич быстро завладел не только светской жизнью страны, но и Церковь была подмята под его жесткий контроль. Однако община Дентурия никак не вписывалась ни в государственные, ни в церковно-христианские устои общества. Царь лукоморский Карада, а вместе с ним и патриарх всего Лукоморья – глава Христианской Церкви Варфоломей были вынуждены считаться с чужеродной для них дентурианской общиной. Даже уйдя в монастырь, Дентурий по-прежнему и навсегда оставался старшим сыном ушедшего из жизни грозного царя Бруслава, равным по силе наследственности соперником своему младшему брату и, практически, теперь вторым негласным правителем великого государства Лукоморского.

Свою обитель Дентурий возвел на высоких скалах у самого моря Буяна. Монастырь дентурианцев со временем стал мощной, неприступной крепостью для врагов и гостеприимным убежищем для многих гонимых официальной властью инакомыслящих. Обитель Дентурия нависала реальной угрозой над дворцами все более ужесточающейся власти Карады, бессильной избавиться от царственного и непокорного монаха. Карада Бруславич уже несколько раз пытался не только оклеветать, но и физически уничтожить старшего брата, но тут-то Дентурий и показал свою неслыханную силу жизни, силу духа, фантастической неуязвимости, чем поверг коронованного братца, снедаемого черной завистью, в уныние, панику и откровенную злобу. Дентурий оказался абсолютно неуязвимым со всех сторон, чем заслужил себе добрую и недобрую славу одновременно. Но и об этом позже…

А пока о’Дент отдыхал в своей патриаршей келье, беседуя с необычным гостем Лукоморья. По стечению обстоятельств или капризу судьбы Корней Веолет попал в их средневековье из начала цивилизованного двадцать первого столетия от Рождества Христова. Он влетел, ввалился сюда из совершенно иного временно-пространственного измерения и Дентурию было интересно беседовать с необычным юношей, нашедшим, наконец, спасение в его неприступной обители. Глава таинственного монастыря уже многое знал о госте, о чем тот и не догадывался, но многое еще предстояло узнать.

В этой обителе Корней провел лишь первый день и чувствовал себя еще довольно скованно среди монахов, и уж особенно – перед легендарным о’Дентом. Юноше странно и удивительно было лицезреть так необычно облаченного главу дентурианцев. Кроме покрова-вуали, ниспадающей из-под черного обруча-венца на круглой шапке, патриарх неизменно носил длинные перчатки. Темные, до самого пола одежды покрывали его ноги, но не могли скрыть полноту крупного и, по-видимому, очень сильного тела. Говорил Дентурий густым, приятно хрипловатым голосом, с окающим чуть нараспев акцентом, как и все жители Лукоморья. Движения его были величественны, держался он всегда с достоинством, но, вместе с тем, просто и свободно. Все без исключения многочисленные обитатели монастыря любили его, уважали и боготворили, и было за что. Очарование этого человека, казалось, не ведало границ. Лик патриарха мало кто видел, но монахи и гости обители тянулись к нему, пожалуй, больше, нежели б родному отцу. Корней Веолет при первой же встрече с о’Дентом, также ощутил необычайное душевное тепло, излучаемое столь удивительным человеком. С ним было приятно и спокойно говорить. Но сейчас Корней не придавал этому значения, мысли юноши были прикованы к тяжелой личной проблеме, тяготившей его. И он даже не подозревал, какую важную роль в его жизни сыграет сидящий сейчас возле него почтенный монах.

– Сын мой, поведай, как ты попал в Лукоморье. Поведай о жизни твоей до прибытия сюда, в монастырь, о том, что привело тебя ко мне.

Корней вздохнул, собираясь с мыслями и, задумчиво глядя в потрескивающее пламя камина, приступил к рассказу, немного сбиваясь и явно волнуясь оттого, что Великому о’Денту может скоро наскучить его робкая речь. Но патриарх слушал очень внимательно, как-то по-отечески сочувственно, и гость, все более набираясь смелости и ощутимо раскрепощаясь, не заметил, как красочно и вдохновенно стал говорить о своей жизни и о своих юношеских волнениях…

 

Глава 2

 

Теплая майская ночь убаюкивала Киев. Старокиевская гора тихо смотрела сны. Корней любил в эту пору бродить здесь, возле Национального музея истории Украины, где стояла когда-то Десятинная Церковь. Он оперся рукой об один из чугунных  столбиков со свисающими до земли толстыми черными цепями, которые ограждали край перед крутым спуском к чернеющим внизу диким паркам. Корней смотрел задумчиво на россыпь ночных огней Старого и Нового Подола. Когда-то здесь, на киевских холмах, в лощинах и урочищах жили и правили князья и трудился мастеровой люд, ходили отяжеленные доспехами дружинники князей великих, стоял в небе перезвон сотен церковных колоколов. Какое интересное все-таки, первозданно-величественное и значительное было время! Но время это ушло навсегда, а Корнею так хотелось бы пожить в той старине глубокой, вдохнуть в себя полной грудью чистый аромат древнерусской романтики, окунуться в сказочно-былинные приключения! Утопия, наивная утопия. Но почему бы не помечтать? Корней Веолет с детства благоговел перед всем, что хоть как-то относилось к русской старине. Это было его – родное, он это знал, каким-то непостижимым образом чувствовал. И поднимался он сюда ночами по Андреевскому спуску, чтобы еще и еще раз насладиться самой атмосферой древнего, такого близкого сердцу славянства, которое он всегда тонко и трепетно воспринимал.

Тихо спали каменные половецкие идолы, охраняя стены музея. Если б они могли говорить, то наверняка многое бы поведали любознательному, интеллигентному юноше, мягко ступающему сейчас по древним камням. Корней прошел в центр широкого круга, выложенного из красного камня, вход в который охраняла каменная черная тумба с надписью “Княжеский дворец первой половины Х века”. Не единожды Корнею доводилось слышать, что именно здесь находилась личная церковь княгини Ольги. Правда это или нет – кто теперь знает? Но место для храма зодчими древности действительно выбрано было не случайно. Вся территория холма насыщена положительной энергией Природы. Животворящие лучи Земли и Неба пересекаются здесь и создают особую атмосферу душевного комфорта, которую очень хорошо чувствуют экстрасенсы. Особо же сильны эти лучи в месте, где стояла когда-то церковь Ольги. Недаром на протяжении столетий многие будущие матери приходили сюда и молили Бога о том, чтобы Он подарил им полноценное потомство. И дети рождались впоследствии здоровые, сильные и талантливые.

Корней сел посреди круга на траву. Земля еще не остыла после жаркого майского дня. В последнее время он специально приходил сюда с одним желанием: попросить Господа помочь найти ему девушку любимую да друга верного, которых, по какой-то иронии судьбы ему так и не удалось встретить в свои полные восемнадцать лет.

Ночь… Киевская ночь…

Корней долго смотрел на светящиеся под прожекторами золоченые кресты изящно-ажурной Андреевской церкви, потом закрыл глаза, сосредоточился на одной мысли, весь ушел в нее. То не было медитацией, он даже не знал, как можно медитировать, но по духовному устремлению своему был близок к этому. Очень близок.

И вот среди камней Ольгиной церкви ему привиделось. Юноша даже оцепенел от страха: так отчетливо и ярко возник вдруг странный образ. Перед ним явился позеленевший от времени бронзовый саркофаг, излучающий вокруг золотистое сияние. Оба торца крышки саркофага увенчивались одной лошадиной головой из бронзы. Изо рта их свисало по кольцу в виде венка. Корней открыл глаза, но саркофаг не исчез, напротив – стал предельно отчетлив, явственен, а сияние его усиливалось. Юноша попятился. Почему-то мелькнуло в мыслях: а вдруг этот заметный свет в ночи привлечет чье-либо внимание? Казалось: стоит лишь протянуть руку – и он дотронется до отлитой из бронзы вычурной обшивки… Но тут крышка саркофага сама начала медленно открываться, с тихим скрипом отваливаться набок. Корней остолбенел от ужаса: из темной глубины послышался тяжкий мужской стон. Юноша вскочил на дрожащие ноги и, выпучив глаза, бросился бежать. Не помня себя, он перепрыгнул через тяжелую цепь ограждения и, запнувшись в темноте, кубарем покатился по молодой траве под гору. Больно царапаясь о кусты, докатился до самого низа, с колотящимся сердцем взглянул наверх.

Над толстыми черными цепями еще продолжалось свечение. На глазах ошеломленного Корнея оно стало превращаться в огненный столб, и, словно пламя ракеты, понеслось в звездную черноту неба. Больше ничего. Столб огня растворился среди звезд, исчез. Корней схватился за голову: «Ведь это же что-то да значило для меня! А я... Какой же я все-таки!..»

Заглушив страх, цепляясь за траву, кочки и кусты, он полез по склону наверх. Тяжело отдыхиваясь, с колотящимся сердцем он встал возле цепей и огорченно опустил голову: видение исчезло, словно его и не было. На территории заповедника воцарились еще более непроглядная темень и тишина.

Корней снова зашел в круг и бессильно, внутренне замирая, опустился на место, где только что стоял загадочный саркофаг. Земля и трава здесь были приятно теплыми, почти еще горячими. И почему-то слезы начали застилать глаза юноши. Он вдруг ясно почувствовал, что в саркофаге этом и был ключ к его счастью, к его желанной судьбе. Внезапное чувство было так сильно, что рыдания сдавили горло. Но было поздно. Непростительно смалодушничав, он, похоже, потерял что-то заветное, дорогое, без чего уже не сможет жить. Откуда возникла эта уверенность, он не знал. Корней бессильно распростерся на траве, раскинув руки и ноги крестом, сквозь слезы смотрел на холодно мерцающие звезды. Сердце сжималось от тоски. Он закусил губу, в изнеможении повернул голову набок, шепча: «Вернись! Прошу тебя, вернись!..»

 

Глава 3

 

Было страшновато стоять на краю высокой скалы и смотреть вниз. Далеко внизу у отвесного подножия в бликах ослепительно-солнечного дня тихо пенился прибой. Море сине-бирюзовой равниной раскинулось до самого горизонта, крики чаек временами нарушали безмолвное величие.

Соленый ветер ласково обдувал обнаженное до плавок худощавое, темно-бронзовое от загара гибкое тело Корнея, трепал его коротко стриженные русые волосы, гладил лицо с правильными, тонкими чертами, заставляя щуриться его большие, выразительные глаза бирюзовой, как море, зелени. Корней страшно боялся высоты, и стыдился слабости своей. У него неудержимо тряслись колени и ныло под ложечкой, когда заставлял себя подходить к головокружительному обрыву. Но юноша давно и страстно мечтал стать десантником – сильным, ловким, находчивым, бесстрашным. Он не привык что-либо делать вполсилы: уж если мечтать и стремиться к чему-либо, то – на полном серьезе и с полной самоотдачей. Характер его еще по-юношески формировался, но даже в начальном развитии натуры уже четко прослеживалась очень важная черта – стремление добиваться поставленных в жизни целей, добиваться вопреки бесчисленным слабостям своей пока еще робкой и ранимой души. Он настойчиво готовил себя к службе в армии, беспощадно физически и морально совершенствуя свое тело и свой дух.

Помимо высоты Корней еще боялся панически и водных глубин, которые чудовищно давили душу мистическим холодом, как будто нашептывая мысль о неминуемой смерти. Но отступать было некуда. И, решив навсегда разом покончить со всеми своими страхами, он сам себе назначил изнурительную, леденящую душу экзекуцию в виде прыжков со скалы, да еще на большую глубину! Самым тяжелым и ужасным был первый прыжок: сердце чуть не разорвалось, когда он отделился от скалы и ринулся вниз навстречу уже неминуемому падению. Но после первого того прыжка, ужас перед высотой и морскими глубинами стал постепенно слабеть. Упрямый, целеустремленный парень стал чувствовать себя все увереннее и увереннее. Осознание собственного достоинства стало заметно укрепляться в нем. Ну, а чтобы не зацикливаться лишь на борьбе с фобиями, он нашел себе интересное занятие: собирать на живописном дне морском ракушки, в которых, как он слышал, иногда можно встретить и зрелый жемчуг. И это занятие незаметно, день ото дня, все более поглощало его.

Корней отошел несколько шагов назад, набрал в легкие воздуха и, разогнавшись до края скалы и вскинув руки, с силой оттолкнулся ногами и полетел в пропасть. Стройное тело грациозно и уже умело выправлялось в усиливающемся потоке воздуха. В головокружительном прыжке он неотвратимо падал в бездну лазурной ряби, уже довольно ловко переворачиваясь в тугих воздушных струях. Он летел вниз головой, смыкая перед собой руки, выпрямившись, словно стрела, шумно вонзился в воду. Пузырящийся шлейф тянулся за ним в морскую пучину.

Ныряльщик достиг дна, плавно стал на ноги, осмотрелся. Глубина была не слишком большой, и солнечный свет хорошо просачивался сквозь чистую толщу воды. Сказочное разноцветье покачивающихся водорослей и величественное великолепие кораллов обступало его. Стараясь не терять ни секунды, экономя воздух в легких, Корней сразу же приступил к поискам. Он быстро двигался вплотную к поверхности дна, внимательно разглядывая попадающиеся по пути раковины, заглядывая в коралловые пещерки, раздвигая колышущееся царство водорослей. Рыбы пугливо носились вокруг, крабы ползали по камням и песку. Ныряльщик взял одну раковину, проверил, раскрыв ее ножиком – там было пусто, другую – то же. Ладонью провел по гальке, нащупывая следующие, и тут ощутил осклизлую от зеленого растительного нароста, обтекаемую твердую поверхность. Раздвинув водоросли, увидел слабо выступающую из-под гальки и скользких валунов конусную крышку какого-то странного предмета длиной около двух и шириной до полуметра. Искатель жемчуга проплыл бы мимо, но тут внимание его привлекли два венкообразных кольца, выступающие с торцов и полузанесенные песком. Что-то кольнуло в сердце: он уже видел такие кольца в ту памятную майскую ночь в Киеве! Крепче стиснув губы, боясь от волнения выпустить остаток воздуха, он быстро поскреб ножиком по заросшему древней зеленью корпусу. Царапины тускло блеснули желтым металлом. «Неужели?!..» – поразила мысль. Преодолевая подспудный страх, лезвием и руками он разгреб камни по краям крышки, нащупав там продольный стык и, с душевным замиранием начал потихоньку расширять, увеличивать щель между крышкой и основанием. Наконец крышка тяжело поддалась. Корней поднапрягся всем телом и, переворачивая, с трудом отвалил ее в сторону. Так и есть: у ног его лежал, крепко вросший в морское дно, бронзовый саркофаг, в котором, сверкая хорошо сохранившимся металлом, покоились красиво инкрустированные доспехи древнерусского воина, видимо, когда-то погребенного здесь. Сам воин давным-давно превратился в прах, растворившись в просочившейся в саркофаг воде, но доспехи его сохранились на удивление прекрасно. Потрясенный увиденным, Корней осторожно провел ладонью по остроконечному шлему с носовой стрелкой, венцом, затылочным щитком и наушами, по кольчуге, нагрудному зерцалу, по длинному, зауженному к низу щиту, по прекрасно инкрустированной рукояти меча, по металлическим наколенникам и сапожным щиткам. Он чувствовал, что начинает задыхаться и, оставив на время свою удивительную находку, принялся рефлекторно, рывками, грести вверх, устремляясь к поверхности морской зыби.

 

Глава 4

 

Лопасти вертолетных винтов с гудением и свистом рассекали знойный крымский воздух. «МИ-8» летел высоко над скалистыми горами. Подернутая дымкой прибрежная полоса моря все ближе надвигалась внизу.

Старший сержант Глеб Гонза смотрел в иллюминатор, мысленно сверяя распростертый внизу ландшафт с подробно изученной накануне картой. Люк с лязгом раскрылся возле ног командира разведвзвода капитана Никуленко.

– Приготовились, – четко скомандовал капитан, обернувшись к десантникам, двумя рядами вставшим у обоих бортов. Солдаты по очереди двинулись на выход. Проверяя пристегнутые к парашютам карабины и, мельком оглядывая каждого подходившего, капитан четко выговаривал: «Пошел!» – и подталкивал того из разведчиков, кто замешкался, к проему люка.

Один за другим, увешанные ранцами с парашютами и оружием, сгруппировавшись, десантники проваливались, улетали в светлую бездну.

– Не задерживать движение! – торопил Никуленко.

Гонза, как заместитель командира взвода, подходил к люку последним. Он остановился, глядя на улетающих вниз, точками уменьшающихся товарищей, на их белые парашюты, быстро распускающиеся и уплывающие в сторону.

– В чем дело, старший сержант? – недовольно удивился капитан. – Почему задерживаемся?

Глеб ответил бойко и чуть-чуть вальяжно, с хрипотцой в голосе:

– Все нормально, товарищ капитан… Бум прыгать!

– Ну, так вперед! Чего ждешь-то?

– А… Вас никогда не мучили предчувствия?

– Вот еще! Нет, конечно, никогда, – отрезал тот. – Ты мне это брось! Перед нашим взводом стоит боевая задача. Мы должны ее выполнить в срок и все, как один, живые и здоровые, вернуться в часть.

Глеб кивнул: «Угу, понял», пожал крепкую ладонь капитана и плотнее натянул матерчатый шлем. С молодецким гиканьем он выбросился в пустоту.

Парашют, гулко шелестя в воздушном потоке, с хлопком раскрылся за спиной; Гонзу с силой подбросило, дернув за лямки ранца. «Фу, раскрылся, все-таки! – облегченно выдохнул он, поправляя на груди сползший автомат. – Похоже, зря я на себя тоску-то нагнал. Теперь мне сам черт не страшен, все в моих руках! А дембель неизбеже-е-ен…» – запел возбужденно и радостно, поглядывая, как на фоне покачивающихся серых скал в глубине плыли уносимые ветром белые купола его боевых товарищей.

Однако Глебу не нравился ветер, усиливающийся по мере снижения. Гонзу и его подчиненных разносило в разные стороны, причем выглядело это довольно странно. Парашютистов, выпрыгнувших из вертолета раньше, какое-то мощное воздушное течение разносило по огромному кругу и постепенно, по спирали, разбрасывало все дальше от холмистого центра намеченной высадки десанта, грозя изувечить солдат о вздыбленные вокруг высокие скалы.

Гонзу несло в сторону моря, и это было плохо. Совсем некстати: опуститься с парашютом на воду за несколько километров от объекта, да, быть может, еще и на глазах у противника. «И какого идиота-штабиста угораздило выбрать для высадки именно этот участок! – выругался он про себя. – Сколько теперь времени понадобится, чтобы я собрал своих пацанов?!» Что есть силы, пытаясь изменить скольжение в другую сторону, он натягивал стропы, но ветер был неумолим и нес его мимо прибрежных скал в море.

 

Шум вертолета растаял вдали. Корней еще раз взглянул на белые купола парашютов, словно невесомые одуванчики, плывущих в голубом, чистом небе. Будь это при других обстоятельствах, он, забросив все дела, долго с восторгом смотрел бы на опускающиеся купола, представляя себя там, в вышине, среди этих отважных ребят. Ведь он так давно мечтал о прыжках с парашютом, видел себя на службе в армии только десантником – воином необыкновенным, романтически-ярким и сильным, умеющим постоять за себя и преодолеть любые трудности. Да, он как мог готовился к службе в армии, обивал пороги военкомата, настойчиво просясь именно в десантную команду. Наконец он так надоел, что на него махнули рукой и пообещали удовлетворить просьбу.

Да, он с удовольствием смотрел бы и смотрел на плывущие в небе купола. Но сейчас его занимало дело более захватывающее и важное. На длинной веревке он поднял-таки из затопленного саркофага в первую очередь кольчугу. Она особо привлекла его своим интригующим ярко-желтым цветом хорошо сохранившегося металла. Еще мокрую, поблескивающую в каплях воды, в запутавшихся в ее звеньях обрывках водорослей и ила, притягательно сияющую желтыми бликами на солнце, юноша разложил ее на горячих камнях. Удивляла не столько ее разительная сохранность, сколько сам металл, из которого была сделана она. Сомнений уже почти не оставалось – кольчуга была из золота. А какой еще тогда – в древности – мог быть желтый, не поддающийся коррозии металл? Только золото! Корней, волнуясь, под тихое мелодичное позвякивание с усилием приподнял небывалую находку. Восторженно любовался он золотыми бликами ее бесчисленных колец. Примерил ее к своим худым плечам: для него оказалась она слишком велика; знатный воин, носивший ее когда-то, явно обладал богатырским телосложением. До чего же красиво и добротно сделана! И тут, будто какая-то неодолимая сила заманчиво потянула его облачиться в эту часть доспехов. А почему бы и нет? Ведь это так интересно! Эх, только жаль, что никто из дворовых друзей не видит его сейчас! Волнуясь, затаив дыхание, он, как зачарованный, начал осторожно надевать ее на свое обнаженное загорелое тело.

 

Глеб все же сумел опуститься на скалу совсем недалеко от высокого обрыва в море. Он быстро сбросил с себя оба ранца с парашютами и, подхватив автомат, побежал вдоль скалы. Прятать парашюты было некогда, еще с воздуха он заметил, как к нему бегут солдаты противника. Значит, разведка сегодня предстоит с боем. Ну, да – не впервой! Лавируя между камнями, пробежал немного, прислонился к большому камню спиной. Откинув голову, внимательно наблюдал из-за укрытия за цепочкой бегущих ему наперерез вооруженных противников в пятнистых маскхалатах. «Надо же, засекли!» – досадливо стукнул Глеб кулаком по горячему от дневного зноя камню. Это пехота чужих – «синих», их условных противников. Разведгруппе капитана Николенко предстояла сложная задача: добыть важные сведения перед началом учений. «Ну, хорошо, сейчас мы поиграем с вами в догонялки, коль уж так хотите…» – Быстро прикинув расстояние до преследователей и деловито поправив на голове голубой берет, Гонза  рванул дальше. Снизу послышались выкрики:

– Стоять! Стрелять будем!

– Ага, ща-ас, все брошу… – огрызнулся на бегу десантник. Сильные ноги уносили его быстро, скрывая все дальше за лабиринтами уступчатых скал.

Он бежал уверенно, опытно расходуя силы, однако еще не усталость, но палящий зной вызывал обильную испарину. Он предпочитал держаться поближе к головокружительному обрыву, чтобы в случае чего прыгнуть в море. Это лучше, чем плен у «синих».

Глеб добежал до поворота скалы и внезапно замедлил ход, увидев на просторной площадке перед обрывом паренька, странно облаченного в золотую, измазанную илом кольчугу. Корней стоял к нему спиной и не видел приближающегося десантника. Однако Гонзе некогда было удивляться необычности зрелища, он направлялся дальше. Юноша в кольчуге обернулся, пораженно разглядывая невесть откуда вдруг появившееся воплощение своей давней мечты – десантника. Живой десантник! Глеб же, пробегая мимо, приветливо, со смешком крикнул:

– Ну, зёма, ты даешь! – потом, обернувшись, добавил: – Обо мне щас могут спросить, так ты меня не видел. Лады?

Корней недоуменно пожал плечами и с готовностью, утвердительно махнув рукой, крикнул:

– Конечно, я не выдам тебя. Добро!..

Но, как только Веолет махнул рукой и крикнул «добро», сразу же исчез, будто растворился в воздухе.

Глеб, собравшийся было прибавить ходу, невольно остановился, ошарашено созерцая, как золотая кольчуга, став вдруг пустой изнутри, со звоном рухнула на камни. И паренька, на котором она только что красовалась, нигде не было видно. Как-то не по себе стало вдруг Глебу. Кулаками он протер глаза, усиленно проморгался, но странная кольчуга по-прежнему золотой грудой безжизненно лежала на камнях.

– Вот так фокус… Лихо! – присвистнул Гонза. Неуверенно позвал, оглядываясь по сторонам: – Эй, зёма, ты где? Хорош прикалываться-то!..

Но никакой «зёма» ему не отвечал. На мгновение Глеб озадачено замер и вдруг просто неодолимое любопытство толкнуло его подойти поближе. С трудом переводя дыхание после бега, он осторожно приподнял кольчугу; оглядевшись по сторонам, снова позвал исчезнувшего парня. Но никто так и не ответил. Зато хорошо теперь был слышен приближающийся топот кирзовых сапог преследователей. «А что, если?..» – мелькнула шальная мысль. И, недолго раздумывая (времени на раздумья уже не было), Глеб быстро облачился в кольчугу, предусмотрительно засунув под нее и автомат. Топот множества ног и прерывистый говор бегущих солдат были уже совсем близко. Вот-вот они выскочат из-за поворота скалы.

Гонза подскочил к самому обрыву, с замиранием посмотрел вниз. Прыгать без парашюта, да еще с тяжелой кольчугой на плечах было конечно страшновато даже для него, но другого выхода уже просто не оставалось: каждое мгновение уже неминуемо приближало его к позорному для десантника плену. «А, будь уж, что будет!» – решился он. Интуитивно догадываясь, что в прощальных жестах исчезнувшего незнакомца был, видимо, какой-то ключ к странному явлению, Глеб попытался скопировать его. Он тоже, как бы недоуменно, пожал плечами, даже скорчил соответствующую гримасу и, заорав: «Добро!» – махнул рукой и сиганул со скалы.

В какое-то мгновение десантник словно растворился в воздухе, исчез внутри золотой кольчуги, а та, бесформенно кружась и проваливаясь вниз, звонко плюхнулась в воду и медленно исчезла в жадно поглощающей ее бирюзовой пучине.

Топот преследователей там, на скале, пронесся дальше. Никто не успел даже заметить странного исчезновения диверсанта. Но ни Корней и ни Глеб не могли знать, какие удивительные приключения и тяжелые испытания ожидают их теперь, начиная с этих судьбоносных мгновений, резко переменивших жизнь каждого из них.

 

Глава 5

 

Корней с трудом размежил веки. В голове мутилось, все плыло перед глазами. Размытые силуэты, словно темные тени, склонялись над ним, что-то гулко шептали, но никак невозможно было разобрать, кто это и о чем говорит. Лишь иногда до сознания доносилось: «С того света. Он из того миру». Юноша начинал ощущать и осознавать, что лежит на спине и что тело его коченеет от холода. Он попытался пошевелиться и застонал, не в силах приподнять свинцовую голову. Тени над ним беспокойно оживились, склонились ниже. Корней повел правой рукой, ладонь скользнула по сыровато-холодному каменному полу. Кто-то взял его пальцы в жесткую теплую ладонь, приподнял голову, что-то подложив под нее. Наконец, усиленно напрягая зрение, Корней начал различать в тенях, склонившихся над ним, облаченных в черные рясы, бородатых монахов.

– Где я? – удивленно, слабо выговорил он.

– В монастыре святого БуянВоя, – последовал ответ.

 

Глеб увидел, что полулежит на самой верхней заостренной части золотого купола храма. Почувствовал, как тело его тут же заскользило вниз. Инстинктивно он ухватился за основание ослепительно сияющего золотого креста, покосился через плечо вниз и замер в ужасе: под ним не было никакой опоры, большая высота отделяла его от поверхности земли. С четырех сторон, несколько ниже, блестели еще четыре золотых купола с крестами, видны были сферические и конусные крыши церкви. Невдалеке, утопая в блекнущей зелени осенних садов, возвышалось еще несколько массивных церквей и подсобных построек, выполненных в духе русского средневековья. Вся территория этого, по-видимому, старого монастыря была огорожена ломаной линией высокой каменной стены с узкими бойницами.

Перистые облака лениво плыли под слепящим солнцем и теплая жесть церковных куполов, словно золотые зеркала, мягко отражала лучистые блики, пятнами ложащиеся с неба. Но Гонза похолодел, не понимая, как мог он вдруг оказаться здесь. И тут только вспомнил: он надевал кольчугу и… А дальше что? Но сейчас кольчуги на нем не было, по-прежнему он одет в боевое обмундирование десантника Вооруженных Сил. Но (о, несчастье!) оказывается, автомат, прижатый грудью к церковному куполу, выскользнул и с грохотом, подпрыгивая и звеня на позолоченных жестяных стыках, полетел вниз, и вскоре лишь чуть слышный удар о землю возвестил о его падении. Глеб начал с дрожью осматриваться и невольно, удивленно протянул:

– Ничего себе, фокус!.. Вот, так попа-а-ал…

Со всех сторон, без конца и края, глубоко внизу громоздились высокие и лежали пологие зелено-желтеющие горы, холмы, простирались равнины с извилистыми линиями диких, не асфальтированных дорог. Десантник висел лицом к морской водной глади, голубоватой дымкой распростершейся вдали, и большой бухте, подступающей к высокому, подковой выгнутому берегу. Но не это удивило его, а то, что он увидел там дрейфовавшие у берега корабли. Нет, это не были современные железные лайнеры. Далеко в море красовались древние деревянные ладьи со спущенными парусами, с носами, загнутыми вверх в виде разнообразных голов животных, как во времена славных викингов.

Взгляд Глеба снова скользнул вокруг, и теперь только он обратил внимание, что на береговой горе возвышается огромный златоглавый дворец сказочной красоты, поражающий величием и пышностью средневековых строений, со множеством остроконечных башен и теремов, с зубчатыми белокаменными крепостными стенами, ломаными линиями, опоясывающими дворец. Ниже стены, на пологой горе, ютились деревянные избы, заборы, огороды, пашни, были видны пасущийся скот и работающие крестьяне.

Через дремучие леса, мимо озер и болот, по деревянным мосткам через речушки вились ниточки дорог от златоверхого дворца к другому, не менее великолепному, расположенному далеко в глубине берега на холмах. Дороги тянулись, пересекались и снова причудливо разветвлялись повсюду. То там, то тут видны были на них запряженные телеги, лениво бредущие лошади, фигурки одиноких путников или всадников. Но вот Глеб обратил внимание на одного всадника. До него было далеко, но все равно нельзя было не заметить на всаднике древнерусских доспехов, овального, сужающегося книзу щита и копья, походно лежащего на бедре. Гонза оторопел, не веря глазам своим, ему стало жутко не по себе. Что это? Быть этого не может! Куда он попал?..

Руки, держащиеся за основание креста уже начинали уставать под тяжестью тела, и Глеб в отчаянии понял всю бедственность своего положения. Еще минута-другая, и он неминуемо сорвется вниз и разобьется. Что же делать, как спастись?! Неужели никто не поможет ему, должны же быть люди там – внизу! Что было сил он закричал:

– Люди-и! Помоги-ите-е, люди-и-и!

Покосившись через плечо на каменную площадку, десантник заметил вскоре выбегающих монахов, облаченных в черное. Они удивленно задирали головы вверх, с интересом, обеспокоено взирали на него, что-то оживлено обсуждали, показывая друг другу в его сторону. Трое из них побежали в сторону храма, и вскоре за покатостью купола их не стало видно. На ближайшей высокой колокольне, гулко вибрируя, ударил тяжелый колокол. Покосившись туда, Гонза увидел молодого монаха-звонаря, усиленно раскачивающего язык набатного колокола. Тяжело вибрируя в воздухе, звон раздавался все громче, все сильнее. Но тут к звонарю быстро поднялся другой монах, постарше, протестующе замахал руками, отнял веревку с языком колокола. Последний робкий удар угас, растаял в напоенном травами осеннем воздухе. В куполе, на котором с трудом удерживался юноша, вскоре откинулся трапециевидный люк и оттуда выглянул широкоплечий, бородатый монах средних лет с кустистыми бровями и длинными темными волосами. Он внимательно, серьезно смерил Глеба взглядом и, бросая ему моток раскручивающейся в воздухе веревки, крикнул:

– Держи, отроче! Перехлестывай через крест-то, да спускайся бережно.

   

Глава 6

 

Теперь Корней ясно увидел высоко над собой огромный, великолепно расписанный на библейскую тематику сводчатый церковный потолок, круглые и квадратные колоннады, возносящиеся и поддерживающие величественный свод. С четырех сторон виднелись арки над входами в другие помещения храма. Впечатляли золотые толстые цепи, под углом натянутые вверх. Все сияло вычурной позолотой, цветными витражами, густо пахло ладаном и еще какими-то необъяснимыми, присущими лишь церкви тонами и полутонами запахов, видимо, столетиями пропитывавшими воздух здесь.

Веолет с трудом приподнял голову, с усилием начал вставать, чувствуя себя неловко в пляжном одеянии перед окружившими его суровыми монахами.

– Я ничего не понимаю, – проговорил он. – Где я? Как тут оказался? Ведь… только что я был на берегу моря, и вдруг… здесь…

Вперед выступил важно опирающийся на красиво инкрустированный посох с золотым шишаком и драгоценными каменьями, темноволосый тучный монах в такой же черной, как у всех здесь, рясе и черном клобуке с крестом на голове. Борода его густая возлежала до самой средины солидного живота, во всем виде его чувствовалась властность, какая-то недобрая надменность и явное недовольство. Кожа лица и рук была смугловатой и холеной. Острый, жесткий взгляд темных глаз под кустистыми бровями смерил гостя недобро, сурово. Чуть склоняя голову то направо, то налево, он подозрительно и как-то презрительно осматривал Корнея с головы до ног, с ног до головы, наконец выпрямился величественно и сказал:

– И он еще спрашивает! Откудова ты взялся-то такой? Чего тебе надобно у нас?

Гул монашеских голосов вразнобой одобрительно зашумел, поддерживая главного здесь священника.

Корней растеряно пожал плечами, вопросительно обвел взглядом монахов: он ничего не понимал. Важный монах пристально смотрел на него, глаза его щурились в догадке:

– Сказывай-ка мне, отроче, не трогал ли ты некую кольчугу?..

– Кольчугу?.. Да, конечно! – спохватился юноша. – Я действительно надевал какую-то кольчугу. И вот… сразу после этого, каким-то… странным образом оказался здесь.

Монахи стали возбужденно, многозначительно переглядываться между собой. Глаза главного сузились еще больше.

– Как же она оказалась у тебя, кольчуга-то? – спросил он настороженно.

Монахи притихли.

– Да как вам сказать… Я нырял, понимаете, за ракушками нырял в море, и на дне морском случайно обнаружил бронзовый саркофаг. А когда открыл его, то там увидел древние доспехи…

Главный монах сурово поджал губы, явно сдерживая ярость. С силой стукнул он посохом по мраморному мозаичному полу, грозно воскликнул:

– Да как посмел ты вскрывать величайшую святыню, непутевый отрок!

– Но… я же не мог знать… – оторопел Веолет. – Да и все равно, рано или поздно, кто-нибудь обнаружил бы этот гроб. Не знаю, почему так получилось, простите, если я сделал что-то не так…

– Сказывай-десь, чего знашел ты там.

– Я ж говорю: древнерусские доспехи воина, по-видимому, знатного военачальника. Доспехи и оружие на удивление прекрасно сохранились…

– А видел ли ты того, кто был облачен в доспехи эти, кто покоился в саркофаге?..

Корней почувствовал, как все монахи вокруг напряженно замерли в ожидании ответа.

– Нет, – робко выговорил гость, – никого я там не увидел, наверное, за давностью лет не сохранилось даже праха.

Поджав губы, монах в размышлении кивал головой:

– Тако и есть, – промолвил он. – А что, братия, покажем-ка сему неразумному, чью усыпальницу осквернил он в мире том?

– Покажем, – загудели в сводах голоса, – пошто б не показать. Пущай поглядит.

Главный отдал кому-то команду.

– Ну, – хмуро сказал один сухощавый монах, взяв Корнея под руку и поворачивая его, – гляди.

Веолет обернулся к центральной части храма и теперь только увидел большой позолоченный, с богатым красным орнаментом, саркофаг, накрытый хрустальной конусной крышкой. Саркофаг висел метрах в пяти от пола на четырех, уже виденных Корнеем золотых цепях, тянущихся по диагонали равномерно к верхним капителям четырех массивных квадратных колонн. Сердце Корнея снова замерло, сжалось, как в ту памятную майскую ночь на киевской горе. Сердце словно почувствовало какую-то родственную связь того странного видения, явившегося незабываемой ночью у Десятинной церкви, с этим сказочно красивым и грозно-величественным саркофагом.

– Айда за мной, – потянул его за руку хмурый монах, и вскоре они вдвоем поднялись по небольшой винтовой лестнице на богато украшенную площадку, напоминающую театральную ложу. Проводник подвел Корнея к затейливым, толстым каменным перилам, и юноша увидел саркофаг теперь совсем недалеко перед собой, чуть ниже этой площадки. Сквозь граненую хрустальную крышку он хорошо различил покоящегося ногами к нему, могучего знатного древнерусского воина, точно в таких же доспехах, какие обнаружил Веолет на дне морском! Создавалось впечатление, что воин этот живой и всего лишь спит – так хорошо он сохранился. Красивое, правильное, мужественное лицо, русые вьющиеся волосы, борода и усы волнами ниспадали на красную ткань, устилающую саркофаг изнутри… Могучие ладони воина по-покойному скрещены на точно такой же золотой кольчуге, какую так неосмотрительно надевал юноша. Затаив дыхание, гость шепотом спросил у монаха:

– Кто это?

– Не ведаешь, кто? – спросил тот подозрительно. – Сие – великий родоначальник и основатель всего Царства Лукоморского – святой князь, пресветлый БуянВой, – ответил тихо, заметно окая, монах. Вскоре он потянул гостя назад.

Как только они спустились, в храм вбежал молодой монах и, показывая рукой на потолок, возбужденно обратился к главному важному монаху:

– Отче Варфоломей, там, на головном куполе, висит и кличет о помощи еще один. Одет чудно! Сие не наш…

– Да что же сегодня за оказия-то такая! Кого там еще могло занести, – недовольно процедил почтенный Варфоломей и с гурьбой подчиненных поспешил к выходу.

Корней остался стоять с угрюмым монахом, который только что показывал ему саркофаг, спросил его:

– Как вас зовут?

– Отче Алкаром кличут. А тебе зачем?

Слышно было, как во дворе густо ударил колокол, потом еще и еще.

– Я хотел бы узнать, если можно, что это за Царство Лукоморское, о котором говорили вы?

– А где мы живем, по-твоему? Вот сие царство то и есть. А ежели не ведаешь, то знай, что царство у нас могучее да красно цветучее. Государство русское, равного которому – нет и не бывать во всем свете!

– Я слышал, все говорили: «в этом мире». А что, есть и еще какой-то другой мир?

– Эвон, спросил! – удивился монах. – Так ты ж, видать, с того – другого – мира-то и есть! Сие ж тот мир, из которого, когда-то пришел и сам БуянВой Великий вместе со всем племенем и дружиной своей верной. А ты зря кольчугу-то надевал на себя. Ох, зря, паря… Теперича домой не повернуться тебе. Тут так и останешься. Отсюдова никто еще не возвернулся обратно.

– Как это? Почему?!.

– Вот чудной! А ну, идем-ка, посмотрим, кого к нам еще занесло, – оставил вопрос без ответа монах, увлекая Корнея на освещенный солнцем, теплый двор.

Но в это время три монаха вбежали назад в храм и по боковой винтовой лестнице, спешно застучали каблуками наверх. Корней похолодел: неужели монах не шутит, неужели с ним случилось действительно что-то столь невероятное и необратимо страшное, что не поддается никакому объяснению?

– Какой у вас сейчас век?

– Знамо какой – от рождества Христового начало пятнадцатого столетия.

– Как это?.. Вы что, шутите? – обомлел Веолет.

– Какие уж тут шутки… – озабоченно сказал монах.

Тут послышались шаги наверху, возбужденный говор, и по винтовой лестнице быстро спустились монахи, ведущие перед собой изумленного Глеба Гонзу. Корней не столько удивился, увидев его, сколько обрадовался. Перед ним был десантник, которого совсем недавно он видел на скале возле моря (значит, все это выдумки про иной мир!). Корней находится в нормальном, «этом» мире. А значит, скоро можно будет все выяснить, попросить у монахов какую-нибудь одежду взаймы и уехать домой. Веолет, искренне радуясь, бросился к десантнику, крикнул:

– Друг, и ты тоже здесь?

Глеб обернулся, обрадовался не менее, воскликнул удивленно:

– Зёма! А где ж мне еще быть? Ну, привет, дорогой, еще раз.

Ребята подошли друг к другу, Гонза спросил:

– Чего это с нами стряслось такое, зёма? Куда мы попали? Не пойму я ничего…

В церковь вернулись все монахи, и теперь их стало даже больше, чем поначалу. Быть может, весь монастырь собрался здесь?

– Я и сам ничего не пойму, – шепнул десантнику Корней.

Черноволосый отец Варфоломей недовольно коснулся золотым шишаком посоха широкой, обтянутой тельняшкой, груди десантника, спросил:

– Ты тоже надевал кольчугу?

– А куда ж мне было деваться, – дурацки улыбаясь, развел руками Глеб. – Да, надевал, а что?

– Выходит, нам следует ждать еще кого-то с того света?

«Ага, – смекнул Глеб, – все дело, видать, в той чудной кольчуге!» – и ответил:

– Почтеннейший, не знаю, как вас… кольчужка та, наверно, утонула в море, Буль-буль...

– Как утонула? – не понял монах.

– Ну, как. Обыкновенно! Я после этого вот парня надел ее и сразу прыгнул в море, поскольку за мной гналась пехота противника. Но до моря я, кажись, не долетел, а оказался почему-то на самой маковке вашей церкви.

Варфоломей чуть заметно облегченно вздохнул:

– А не лукавишь ты, юначе? Ты мне правду сказывай… Ну, а ежели так, как сказал, то сие еще не беда. – Он обернулся к монаху, снявшему Глеба с купола: – Кондратий, отведи-ка гостей непрошеных в гостиную, да подкорми их. Да облачи ты сего отрока: вельми срамно и глядеть-то на него.

Ребятам же строго сказал:

– До моего прихода останетесь в гостиной. Вечером буду говорить с вами.

 

Глава 7

 

– Вот так подфартило нам, зёма! – сказал Глеб, когда они наконец остались вдвоем в небольшой светлице на третьем этаже церковной пристройки. Здесь ее называли по-современному «гостиницей». Через распахнутое окно хорошо виден был двор монастыря со множеством пристроек, булыжной площадью и выложенными камнем дорожками, расходящимися в разные стороны.

Их скудно покормили в соседней зале с узкими, словно бойницы, окнами. Корнея одели в старые, но чистые, несколько великоватые холщевые штаны без карманов и длинную, висящую на его худых плечах, холщевую рубаху, перехваченную на поясе красной тесемкой. Обули в лапти, над чем долго посмеивался неугомонный Гонза. Глебу же одеваться особой надобности не было: он прекрасно чувствовал себя и в десантном своем обмундировании и был этим вполне доволен.

В гостиничной светлице у противоположных стен стояли четыре деревянные лежанки с плетенными из соломы матрацами и соломенными же подушками. У окна размещались дубовый, крепко сколоченный стол и четыре дубовых лавки. Ребята сели друг против друга за стол, задумчиво огляделись. Дверь за ними с той стороны закрыли на ключ, и получалось, что они теперь вроде как пленники.

– Труба дело! – Глеб досадливо взъерошил пятерней свои коротко стриженные светлые волосы. – Влип и я, как последний лох. Они забрали мой автомат и даже не показывают, потом, дескать, отдадут! Монашишки занюханные, чтоб их!.. А ведь мне сейчас, кровь из носу, надо выполнить боевое задание! Он посмотрел на наручные часы, – Замόк я… м-м… Замкомвзвода то есть, понимаешь? Когда вернусь, меня же сразу на «губу», да еще и «дембель» отсрочить могут, это у нас – раз плюнуть!

– Нашел о чем переживать, – вздохнул Корней, – «губа», «дембель»! Боюсь, что мы можем насовсем застрять здесь и такие неприятности, как «губа», покажутся тебе просто цветочками. Народ тут, видать, крутой, церемониться не любит. Страна эта знаешь, как называется? Лукоморье!

– Постой, постой, что-то знакомое... У Пушкина, кажется?

– Ну да:

«У лукоморья дуб зелёный;

Златая цепь на дубе том:

И днем и ночью кот учёный

Всё ходит по цепи кругом…»

– Вот никогда бы не подумал, что действительно есть страна с таким же названием! И говорят они здесь как-то интересно. Окают все…

– А я, – сказал Глеб, – когда висел там, наверху, на кресте церкви, сверху немного видел этот край. Пожалуй, зёма, ты прав, дело принимает самый, я б сказал, сурьёзный оборот…

Поглядывая сверху через закрытое окно на пустынный церковный двор, ребята сидели до сумерек и строили разные предположения. А когда совсем уже стемнело, дверь с лязгом отворилась и в комнату, освещая ее большими свечами, вошли три монаха, в одном из которых гости сразу узнали настоятеля монастыря Варфоломея. Горящие свечи воткнули в настенные подсвечники. Отец Варфоломей степенно, с достоинством сел за стол напротив юношей, два могучих монаха молча присели рядом. Ребята поудобнее примостились на крайней к окну лежанке.

Настоятель устало снял с головы клобук, положив его на стол, сказал:

– Ну, вот что, юнаки. Уже ночь, побудете покудова здесь, отоспитесь, а завтра поутру мои люди отвезут вас во дворец к самому царю.

Ребята удивленно подались вперед.

– К какому еще царю? Зачем?

– Да уж, знамо, не к персидскому, – хмыкнул отче, – а к нашему, лукоморскому. И затем, что не ваше сие дело – задавать вопросы, молоды вы еще.

Юношей все сильнее раздражало такое бесцеремонное отношение к ним. Не слишком ли много берет на себя этот самодовольный, бородатый, надменный толстяк? Корней Веолет по природе своей был очень горд, и его самолюбие изрядно задевало презрительное отношение к нему и его невольному товарищу. Не выдержав, он заметил:

– Не очень-то вы жалуете гостей своих, отче Варфоломей. Даже не спросили нашего согласия. Или у вас принято со всеми обращаться так по-хамски?

– Не ослышался ли я?! – в неверно мерцающих всполохах свеч видно было, как темные глаза настоятеля зло вспыхнули. Куда и подевались вся благость и достоинство в облике его: – Ты молокосос еще, чтоба поучать меня – патриарха лукоморского! Поналетели тут, нежданые да незваные, да еще язык свой поганый распускать удумали! Да я вас живо в темнице-то замордую, сгною, как червей навозных, сопляки! Тьфу!

Он решительно встал, нахлобучил на голову клобук, заложив руки за спину, прошелся по небольшой, полутемной светлице. Ребята переглянулись, челюсти у них отвисли.

– А что это вы с нами говорите, как с ублюдками какими-то? – сжимая кулаки и накаляясь, напрягся Глеб.

– Молчать! – нервно заорал вдруг патриарх и стукнул посохом о деревянный пол. – Холопье племя. Ишь!.. Да с кем вы препираться тут удумали? Молчать и встать, когда со мною молвите!

Варфоломей зло топнул сапогом и вдруг ткнул Глеба острым концом посоха в лицо.

– Ах ты ж, сука старая! – Гонза с криком обиды и боли откинулся к стене, схватился рукой за правый глаз, почувствовал, как из рассеченной брови кровь теплой струйкой потекла по лицу и по ладони.

– Как ты меня назвал, холоп? – и самодур-патриарх, быстро нагнувшись над Глебом, со всего маху ударил его шишаком посоха по голове. Но не подумал, видать, о последствиях своих «милых стариковских чудачеств»: десантник успел вывернуться и, словно кошка, взмыв в воздух, с криком «киа-а-а!» молниеносно ударил малоприветливого монаха каблуком сапога в толстый живот. Тот, тяжело икнув, повалился и рухнул на пол. Конвульсивно корчась, не в силах вздохнуть, он страдальчески, судорожно захрипел на полу.

Двое монахов-охранников, выхватив из-за пазух короткие мечи, бросились на Гонзу. Полосуя оружием воздух перед лицом мечущегося десантника, они остервенело наступали на него, но тот успевал ловко уворачиваться от их выпадов. Корней испуганно вскочил на кровать и не знал, чем помочь товарищу. К своему стыду Веолет совсем, ну, совсем не умел драться! Вот ведь позор-то! Но тут взгляд его упал на толстые свечи, с тихим потрескиванием горящие на стенах. Не долго думая, он выхватил из подсвечника две свечи и, неожиданно даже для себя, ткнул пламенем в лицо ближайшему монаху. Тот, выронив меч, с отчаянным воплем схватился за обожженное лицо. Глеб, воспользовавшись тем, что второй охранник на мгновение отвлекся, мигом злой кошкой поднырнул сзади и сокрушительным ударом локтя в шейные позвонки, повалил его, бесчувственного, на пол. Второго, все еще вопящего и рычащего от боли, он с силой оттолкнул к стене, подхватил оба коротких меча и заорал:

– Валим отсюда, зёма! Здесь нам делать нечего!

Однако ошарашенный Веолет все еще растерянно держал свечи в руке.

– Да бросай ты свечи, держи меч и прыгай за мной из окна!

Корней с трудом поймал брошенный ему небольшой, но увесистый меч. Прыгать с третьего этажа – значит, скорее всего, переломать ноги… А здесь остаться – пытки и верная смерть. Сейчас сюда сбежится весь монастырь, и тогда – конец. В лунном свете видно было, как Гонза выпрыгнул из окна – только гулкий шлепок о землю раздался внизу.

Патриарх сипло, взахлеб, со стонами задышал, стал грузно приподниматься с пола сначала на одно колено, потом на другое. Вот он руку со скрюченными толстыми пальцами протянул к оставшемуся юноше. Веолет со страхом отпрянул и бросился к окну. Вскочив на подоконник, на секунду нерешительно остановился, увидел, как снизу, еле различимый в сумерках, Глеб машет ему нетерпеливо рукой, то и дело озираясь, ждет его. Ноги Корнея дрожали, затаив дыхание, он… прыгнул и, смягчив падение руками, свалился совсем недалеко от каменной мостовой.

– Живой, целый? – Гонза быстро помог ему подняться. – Ну, и ладушки. Бежать можешь?

– Кажется, могу.

– Тогда не отставай, да меч не теряй. Бежим!

Наверху к воплям обожженного монаха прибавился сдавленный крик патриарха:

– Помогите! Ловите лиходеев! Братия, тревога всем! Поймать их немедля живыми!

Куда было бежать несчастным пленникам: территория монастыря со всех сторон огорожена высокой каменной стеной и монахи-сторожа уже спешили по узким улочкам с зажженными факелами. Беглецы заметались в поисках выхода, а преследователи окружали их справа, слева, и уже спереди, перерезая путь. Ребята поняли, что конец их близок и со всех ног бросились назад, свернули за поворот, на какие-то секунды скрывшись от глаз преследователей. Внезапно слева за черным зевом открытых ворот послышался тихий густой голос:

– Эй, юнаки! Я помогу вам. Скорее сюда! Ну же, поспешайте.

Ребята резко остановились и разом, сообразив, бросились на зов.

Кто-то крепко, но мягко подхватил их за руки и, шепнув: «Не отставайте от меня, я выведу вас из монастыря», – увлек беглецов за собой. Здесь было совсем темно, ребята то и дело спотыкались. Пробежали по какой-то тихой улочке вслед за неизвестным доброжелателем. Тенями перепрыгнули невысокий деревянный забор и вскоре оказались возле призрачно освещенной луной каменной монастырской стены. Неизвестный, голос которого, однако, показался Глебу знакомым, забросил на верхние зубья стены веревку с крюками, быстро закрепил ее и сказал:

– Быстрее, юнаки, поднимайтесь. Сией же веревкой опуститесь с другой стороны и сразу бегите в лес, он недалече. Переплывите речку, чтобы пущенные собаки не скоро нашли ваш след. Бегите к патриарху Дентурию, он добрых людей никому в обиду не дает. Ну, с Богом!

Крепкий, накачанный и выносливый Глеб легко подсадил худощавого Корнея и, когда тот начал стремительно карабкаться наверх, напоследок обернулся к спасителю, тихо спросил:

– Но кто ты? Я хочу знать, кому мы обязаны.

– Сие неважно. Скорее же, время дорого.

Но Гонза склонился поближе к спасителю и, пристально всмотревшись, узнал в нем монаха, снявшего его с церковного купола.

– Спасибо, отец Флор. Я сразу же, как увидел тебя, понял, что ты – человек! До встречи, друг! – и, крепко пожав широкую мозолистую ладонь монаха, быстро полез по веревке наверх.

– Помогай вам Господь, – услыхал вслед напутствие Флора.

В монастыре лаяли собаки, невдалеке послышались возгласы и перекличка бегущих людей, всполохи факелов заметались на соседней улочке, по которой только что промчались беглецы. Флор тихо нырнул в темноту, а ребята, взобрались на зубчатую поверхность стены. Веревка полетела на ее внешнюю сторону, и вскоре беглецы спустились в росистую траву. Спотыкаясь и поскальзываясь, они со всех ног бросились под гору, подальше от таинственного монастыря, навстречу не менее таинственной, неведомой стране – Лукоморью.

 

Глава 8

 

– Ё-моё! Не слабо ж мы попали! Как тебе это нравится?

Корней, запыхавшись, поочередно снимал с себя монастырские лапти, выливал из них воду и взволнованно поглядывал на противоположный берег. Неведомая речушка, через которую они только что переправились вброд, плавно несла свои черные воды неизвестно куда и неизвестно откуда.

Ночь стояла глухая, даже звезды не светили в небе. Зaто мелькали на той стороне мечущиеся всполохи факелов да раздавались грубые голоса преследователей и нервный лай собак.

– И откуда в монастыре столько псин? – недоумевал Глеб, опершийся в темноте о ствол дерева.

С той стороны послышались ругань, всплески и повизгивание: видимо, собак заставляли плыть вслед за беглецами.

– Да, «приветливо» встречает нас Лукоморье, – с грустью вымолвил Корней и уныло вздохнул: – Прыгал со скалы, прыгал… Допрыгался!

– Ой, не говори. Ладно, надо уходить, сейчас они будут здесь, – прокряхтел Глеб, быстро зашнуровывая свои опорожненные от воды десантные полусапожки.

Стараясь не шуметь, руками ограждаясь в темноте от веток и стволов деревьев, беглецы поспешили в глубь темного леса.

– Ну, допустим, нам удастся оторваться от них. Что дальше? – громко шептал Корней, стараясь не отставать от ловко лавирующего между деревьями товарища.

– Не боись, – ответил тот, – со мной не пропадешь! Разберемся, что тут к чему, устроимся и в этом мире.

Корнея пробирали промозглый страх и усталость. Интуитивно он чувствовал силу и надежность товарища по приключению, но сейчас реальная угроза неслась по пятам и заставить себя успокоиться ему никак не удавалось. Корней Веолет частенько с горечью осознавал, какой он все-таки слабак. Он не всегда был так ловок, как его сверстники, а сильным и выносливым вообще не был никогда, не обладал хорошей реакцией и смекалкой, быстро уставал, был тощ и зачастую неуклюж. Сверхмерное же чувство достоинства заставляло его страдать от неудач еще сильнее. Он был задирист по натуре, но драться не умел и потому бывал нередко бит ровесниками, начиная со школы и заканчивая профтехучилищем, которое совсем недавно закончил. Ему не везло в жизни, страшно не везло! Друзей не было, девчонки тоже не уважали его, как неудачника и скрытного парня. Но он так мечтал о своем счастье, так хотел стать лучше, совершеннее во всех отношениях! Он даже составил примерный план жизни, по которому собирался всерьез заняться самовоспитанием.

Были мечты, строились планы. И вот, кажется, всему приходит конец. Сейчас их схватят и, по-видимому, убьют, если не сразу, так попозже. Наверное, даже будут сильно бить, а то и пытать, а это для Корнея – страшнее смерти. Сможет ли он выдержать побои и пытки?

Спотыкаясь в остывающей темноте, уже не помня себя от страха и тоски по покинутой цивилизованной жизни, бежал он за товарищем, с треском обламывая собой ветки и сучья. Глеб крепкой пятерней схватил его за запястье и старался не выпускать. Он быстро увлекал товарища за собой и хрипло шептал:

– Да не ломись ты так громко, услышат же!

Голоса преследователей постепенно затихали вдали, лай собак слабел, огоньки мечущихся факелов поглотили темнота и черный, все более сгущающийся лес.

Сколько времени прошло – неизвестно. За кромками деревьев начало сереть утреннее небо, но с запада все заметнее надвигалась чернота туч. Подул предвестник дождя – ветер, наполненный запахом свежести и озона. Порывы его то слабели, то усиливались. В предрассветном зыбком тумане, разгоняемом предгрозовым ветром, уже можно было различить ветви, кусты и траву. Зелень леса заметно была разбавлена желтизной и багрянцем опадающих листьев. Слоистый туман на глазах разрывался, плыл и исчезал в воздухе. Вскоре от него не осталось и следа. Несмотря на черноту грозового неба, лес проступал все отчетливее и все ярче высвечивался при всполохах молний. Осторожно ступая по опадающей листве и росистой траве, беглецы быстро спустились с холмистого прилеска к лощине, где заметили петлящую, зажатую по сторонам лесными холмами, ухабистую узкую колею дороги.

– Ложись! – Глеб прижал спутника к траве.

Юноши спрятались за кустами дикой смородины возле самой дороги и из-за кустов увидели наконец выезжающую тройку лошадей, запряженных в громоздкую телегу. Уже вполне рассвело и можно было различить, что в телеге сидел бородатый розовощекий мужик в косоворотке, широких штанах и кожаных сапогах. Тройка спокойно шла, постукивая копытами по землистым, поросшим травой ухабам. Держась за ослабленные вожжи, мужик что-то тихо, мирно напевал себе под нос. Он был довольно крупный, широкоплечий и, по всему видать – крепкий. Глеб отметил про себя, что если вдруг придется драться, то одолеть этого ездока будет совсем непросто. А еще Гонза заметил – в телеге среди битком набитых холщовых мешков и деревянных бочонков, красовалась увесистая дубина с металлическими шипами, а на скамейке возле ног лежал и мощный лук и колчан со стрелами. Корней же, кроме того, обратил внимание и на колоритную внешность: мужик был недурен собой, русоволос, с мягкими, благородными чертами лица, налитым телом, распирающим косоворотку.

Поскрипывая колесами, телега тяжело проехала возле смородиновых кустов, обдав прячущихся за ними беглецов ароматами мёда, смолистого дерева и сливочного масла. Ребята переглянулись – что делать? Глеб понимающе приопустил веки, хлопнул друга по плечу, дескать: «Сейчас что-нибудь придумаю».

Гонза вышел на дорогу позади телеги, окликнул еще не далеко отъехавшего ездока. Мужик насторожено оглянулся, но лошадей приостановил. Корней тоже вышел из-за укрытия и последовал за товарищем. Ребята опасливо приблизились к телеге. Мужик с интересом смотрел на них, чуть прищурив зеленые глаза. Глеб ожидал, что неизвестный вот-вот схватится за оружие, но со стороны ездока пока не было видно и тени вражды. Гонза широко улыбнулся, радушно развел руки:

– Доброе утро, почтеннейший!

– Доброе, – густым басом спокойно и выжидательно ответил тот.

– Мы тут заблудились маненько. Нам бы, вот, дорогу найти, – сказал Корней, приветливо приподняв ладонь. – А нельзя ли нам присоединиться к вашей телеге? Мы совсем немного проедем, а потом уйдем своей дорогой.

Мужик хмыкнул, погладив русую бороду, подумал, затем ответил спокойно, приятно окая:

– Чего ж не можно, сидайте. Вам докуда ехать-то, до Барбариной заимки али подале?

– Да нам... – Ребята нерешительно переглянулись. – Нам бы куда-нибудь. Ну, в общем, лишь бы подальше от здешних монастырских владений.

Ездок ничего не ответил, пристально смерив их доброжелательно-пронзительным взглядом, кивнул на мешки в телеге. Беглецы не заставили себя приглашать дважды, тут же присели на задний краешек телеги, привалились спиной к мешкам и свесили ноги. Тройка тронулась, и телега, раскачиваясь, так же спокойно покатила по ухабистой колее. Мужик сидел широкой спиной к попутчикам, словно и забыв о них. Глеб все косился на дубину, мирно перекатывающуюся среди мешков. Могучий незнакомец, не оглядываясь, потянулся рукой назад и переложил дубину себе под ноги. Беглецы напряглись, не зная, что может последовать дальше, но старались держаться спокойно.

– Простите, – не выдержал затянувшейся паузы Корней, – куда мы едем сейчас?

– Подале от монастыря, сами же сказывали! – невозмутимо ответил ездок.

– А… неужели вам не интересно, кто мы, откуда и зачем здесь? – ляпнул Корней, и Глеб, удивленно набычившись, толкнул товарища локтем в бок, дескать помалкивай уж!

Однако мужик ответил:

– А чего пытать вас. И так все разумею.

– Неужто? – хмыкнул Глеб.

– Видать, сбёгли из монастыря БуянВоя, – пояснил удивительный мужик. – Вот и ищете, где бы укрыться от глаза всебдительнейшего патриарха Варфоломея.

Небо хмурилось, начали падать редкие, но крупные капли дождя. Незнакомец дернул вожжи:

– Но-о, пошла, кобылка. Эй, чьо, чьо, пошла, родимая! Средняя кобылка у меня заводная, ей послушна остальная упряжка, – полуобернувшись, добродушно пояснил он.

– Как ты догадался о нас? – удивился Глеб.

– Монахи до сих пор с собаками рыскают по лесу, меня пытали, не видел ли двоих таких-то. Даже награду сулили за помощь в вашей поимке. Видать, – дюже вы патриарху-то насолили. Так бы просто не подняли на ноги всю эту ораву.

– А ты, похоже, не очень-то сочувствуешь им, мужик? – спросил Глеб. – А как насчет нас выдать, не появилось еще желание?

Ездок хмыкнул недовольно:

– Эвон, выдать! Ежели пожелал бы имати вас, то и сказывать ничего бы не стал. Сопереживать им я не охоч. Кто они мне? У меня другой хозяин, ему и служу, как умею. А эти прихвостни нехай побегают, им сие токмо на пользу буде. Абы народ честной не трогали. С них станется…

– Что же это за монахи такие, что за патриарх, если народ его боится? – спросил Корней.

Громыхнул гром, ослепило резкое сияние. Молнии уже полыхали почти беспрерывно, удары грома становились все оглушительней, весомее. Вслед за первыми каплями резанул ливень. Беглецы зябко съёжились на мешках. Возница бросил им большой лоскут плотной парусины: «Укройтесь». Себе же на голову и плечи нахлобучил нечто вроде дождевика-балахона. Ливень быстро напитал водой полные мешки в телеге, но это, видимо, не беспокоило хозяина.

– А как вас зовут? – перекрикивая раскаты грома, спросил Корней.

– По-простому – Проня... Вообще – Параня Панкратыч. А вас как звать-величать?

Юноши представились.

Ливень прекратился также внезапно, как и начался. Редкие капли еще долетали до земли, как бы догоняя своих шумных собратьев, но и они скоро выдохлись, перестали падать со светлеющего неба. Ребята сбросили с себя парусину, мужик отложил в сторону свой балахон. Раскаты грома становились все слабее, реже и уходили куда-то на запад. Небо, еще совсем недавно свинцовое, уверенно светлело на востоке, и лучи солнца пятнами заиграли на мокром, сразу похорошевшем, ласково умытом лесу.

– Скажите, Проня, в какой стране мы находимся? – не терпелось поскорее уточнить Корнею.

– Знамо в какой – в Лукоморье, на земле великой русской. Вы-то, я тоже смотрю, не чужестранцы, однако говор ваш какой-то чудной и одёжа вон на старшом чудная. Из каких же краёв занесло вас к нам?

– Издалека, Панкратыч, издалека… – задумчиво ответил Гонза.

Вдруг из лесу с левого края дороги раздался пронзительный свист, тут же, с правого края, последовал другой. Паранина упряжка тревожно заржала, сама пустилась рысью по ухабистой дороге.

– Ах, лиходеи!.. А ну, держитесь, да покрепче! – Панкратыч сердито сплюнул и, замахнувшись длинным кнутом, со свистом опустил его на круп «заводной кобылки». Теперь тройка рванула по ухабам что было сил. Попутчики, еще ничего не понимая, вцепились в края громыхающей телеги.

С обеих сторон дороги наперерез упряжке выкатилась орава мужиков с рогатинами, вилами, дубинами, мечами, саблями да копьями.

– Ого, – сказал Глеб. – Это кто, разбойники?

Параня схватил лук, проворно вправил в него стрелу. Тетива зазвенела, и один мужик, впереди всех бегущий навстречу телеге, пронзенный стрелой, вскинулся, выкатывая глаза, покатился к обочине. Преследователи злобно и задорно заорали, заулюлюкали, потрясая разномастным оружием, быстро выстроились по краям дороги, готовые к нападению.

– Держитесь, молодцы! – быстро обернулся к ребятам Параня и резко осадил лошадей.

Упряжка скоро, с грохотом вдруг стала разворачиваться, разбойники бросились к ней с трех сторон, однако ездок умело выправил телегу, и тройка уже набирала скорость в обратном направлении. Один бородатый мужик успел вцепиться в упряжь крайней лошади и, подтягиваясь, завис на ней. Параня кнутом нещадно хлестнул разбойника по голове, тот, заорав и чуть не угодив под колеса, отлетел на обочину. Разбойники бежали со всех ног, но уже отставали все больше и больше. Наконец крики и ругань преследователей затихли за поворотом дороги, угасая в лесу. Упряжка постепенно сбавляла ход.

– Наше счастье, что у них не оказалось лошадей и луков, – сказал Глеб.

– Ну, а как же теперь назад? – поинтересовался Корней. – Возвращаться-то вам все равно придется.

– А мы сией дорогой не поедем, – ответил Панкратыч.

– И частенько до вас тут разбойнички домогаются? – зевнув, спросил Глеб.

– Да по-разному быват. Все больше нападают на богатых да на обозы, что идут от пристани с заморским товаром. А у меня-то чего брать? Так, мелочишка разная. Hy, дaк ведь они, быват, и мелочишкой не побрезгуют, да мало того, еще и душу вытрясут. Сие, видать, еще молодая шайка, ни коней у них, ни оружия путного. Дa, все одно: лучше им не попадаться. Шайка обормотов, она и есть – шайка.

– А ты ловко, мужик, стрелой орудуешь, да и кнутом недурственно. Где так наловчился-то?

Параня недовольно покосился на Глеба, наверное, не по душе ему было грубовато-фамильярное обращение юноши.

– Ты мужиками вон их называй, – показал кнутом назад. – А «наловчился» я оружием владеть, когда ты еще под стол пешком хаживал. В дружине княжеской старшим был, чтоб ты знал.

– А-а… – Глеб пожал плечами. – Ну, извини... Значит, мы с тобой вроде как одного звания будем. Я – тоже старшой во взводе, замкомвзвода стало быть. А сейчас что, уже при дружине не состоишь?

Зеленоватыe, красивые глаза Парани, с чуть оттененными синевой веками снова весело засияли. Он хмыкнул:

– Да вот, видишь ли, не пришелся я ко двору княжескому. Правду-то не всюду любят. Да и по годам я уже не подходил. Отправили меня, значит, отдыхать. Вот, я и поступил на службу к боярину Барко.

– Не сладко, наверное, на службе-то?

– А чего мне… Я не сетую. Боярин наш – человек! Не лютует попусту, как, быват, другие хозяева; платит справно, меня уважат. Чего мне сетовать?

– А семья у вас есть? – поинтересовался Корней.

Параня посерьезнел сразу. Наступила неловкая пауза. Корней уже пожалел, что спросил. Бывший дружинник слегка щелкнул хлыстом по спинам лошадей, телега покатилась быстрее. Наконец, как-то нехотя, он сказал:

– Нету семьи. Род мой закончился на мне. Князь, у которого я служил, извел жену мою. Детишек так и не довелось родить...

Ребята понимающе, сочувственно помолчали. Дорога пошла под гору.

Лишь спустя некоторое время Корней все же решился спросить:

– А кто, простите, этот князь?

– Бруслай… – Параня, сдерживая нахлынувшую обиду и неприязнь, плотно сжал губы. Видно, воспоминания о службе у князя все еще тяготили его. – Бог все одно накажет сего насильника и вора, как есть накажет...

Тройка выкатила с пригорка, и из-за деревьев вдруг блеснула широкая река. Они подъехали к самому берегу. Параня спрыгнул на траву, зашел в чащу ивняка, полощущего ветки в воде, что-то отвязал там и, поднатужившись, за толстую веревку начал вытаскивать почерневший от времени бревенчатый плот. Попутчики слезли с телеги и поспешили на помощь. Вскоре плот был пришвартован к низкому травянистому берегу. Панкратыч забил в землю два кола, крепко привязал плот и осторожно завел на него всю упряжку с телегой. Плот отвязали и запрыгнули на него. Орудуя длинным шестом, дружинник медленно оттолкнул его от берега. Глубокая прозрачная вода, плавно покачивая, плескалась о бревна, бережно несла их по течению.

Лошади стояли смирно, не пугаясь воды: видно, не впервой хозяин их сплавлял груз таким путем.

Солнце уже светило вовсю. Птичье щебетание наполнило лес. Где-то с перебоями куковала кукушка. Ребята с интересом наблюдали, как в чистой глубине реки стаями проносились косяки рыб. Рыбы здесь было так много, что некоторые особи серебристыми молниями то тут, то там сплавлялись, выпрыгивая из воды… Параня деловито распряг лошадей, через голову снял с себя рубаху, обнажив по пояс свое крепкое, полное тело. Засучив штаны, он сел на край плота, с удовольствием опустил ноги в прохладу воды. Попутчики тоже подсели по бокам. Впервые за все время путешествия с мире ином юноши наконец расслабились, вздохнули с облегчением, любуясь красотой вокруг.

– Хорошая у вас тут природа, – довольно щурясь от солнца, заметил Корней.

– А у вас, чего, не такая?

– Да она-то такая… Вот только нет уже той первозданной чистоты. Аромат не тот, – улыбнувшись, посмотрел на Панкратыча.

Параня добродушно покосился на него. Корней скользнул взглядом по гладкому, налитому телу, по крутым плечам, полным, мускулистым рукам дружинника. Как привлекательны, на удивление красивы они! Впервые в жизни юноша обратил вдруг внимание на безупречную красоту солидной мужской стати, на гармоничность телесных форм. Панкратыч был сильным мужчиной, но сила эта не была жилистой или грубой. Напротив, мощь мужицкая была скрыта в благородно-полном, нежно-розовом теле. Такой глянцевато отсвечивающей коже могли бы позавидовать многие из женщин.

Взгляд Парани, добродушно-озорной, изумрудными искорками брызгал удивлением, смешанным с игривой сумасшедшинкой. Голубоватые веки и тени под красивым изломом пушистых бровей придавали глазам еще большее очарование. Добрые, чуть приметные морщинки в уголках глаз над огненно-румяными, чистыми, как после бани, налитыми щеками, оттеняли красоту. Волнистые русые волосы, небрежно зачесанные назад, короткая борода и пышные, аккуратно подстриженные усы не скрывали четкого рисунка губ, крутого подбородка и крепкой шеи. Корней залюбовался красавцем-славянином, однако заставил себя отвести взгляд и погрузить его в прозрачную глубину вод. Но тут Параня озабоченно встрепенулся, обернулся назад, внимательно вглядываясь в бревна плота. Он взобрался на плот и быстро скинул с себя широкие портки. Корней затаил дыхание: могучий, гладкий живот русича, словно пухлая женская грудь, заколыхался от движений. Корней поймал себя на мысли, что ему захотелось вдруг подойти сзади и из-за широкой, крепкой спины Парани обнять, погладить этот необъятный добрый живот.

Дружинник снова, но уже нагишом, присел на край плота, опираясь на перекатывающуюся мускулами, мощную руку, осторожно, по грудь, погрузился в струящуюся воду, подвел свое тело под плот, поднатужился, видимо, доставая и перехватывая что-то ногами и свободной рукой. Глеб подвинулся к краю плота, спросил:

– Нужна помощь, Панкратыч?

– Не надобно, я сам, – прохрипел тот, силясь что-то перетянуть под водой. – Опять постромки слабнут, подтянуть – и все… Ужо не впервой. – Параня изогнулся, слегка замочив волосы, выхватил из-под воды скользкую пеньковую веревку, перехлестнул и туго завязал ее на боковой скобе. Расслабляя мускулы, придерживаясь рукой за плот, русич лег животом на воду вдоль течения. Хрустальные струи ласково журчали, обволакивая его прозрачным покровом. Слегка перебирая превосходно скроенными полными ногами, с явным удовольствием он плыл под молчаливый созерцательный восторг Корнея. Юноша неотрывно смотрел на перекатывающиеся молочно-розовые ягодицы пловца, на его могучую гладкую спину и бедра, достойные кисти Рубенса. Такой мужской красоты телесной Веолет не видел еще никогда и, кажется, впервые открыл для себя этот пленительный феномен. Тело мужчины, оказывается, может быть таким прекрасным – самим совершенством! И если существуют на небе ангелы – именно так должны выглядеть они…

Гонза спросил иронически:

– Нам тоже нырять или как?

– Нырять не надобно, – повернувшись, сказал Параня. Было видно, что ему не хотелось выходить из прохладной купели. Однако он оперся руками и круглым, блестящим от воды коленом о темный край плота и взобрался на него.

Славянин спокойно, как ни в чем не бывало, надевал портки, а Корней любовался им, не в силах оторвать глаз. Параня стоял перед ним, завязывая поясную тесьму на солидном животе. Капли воды тихо стекали по крутым плечам, по полной груди с нежно-розовыми сосками, по налитому животу. Вода, сродни взгляду Корнея, не в силах расстаться, на прощание капельками гладила и ласкала красавца богатыря. Русич почувствовал пристальный взгляд юноши, смутился и встал боком, отвернулся в сторону леса. Глеб заметил странное внимание своего товарища и непонимающе пожал плечами. Спросил у Парани:

– Как думаешь, Панкратыч, здесь не могут нас достать те ухари с большой дороги?

– Я добре знаю сей путь, – ответил тот. – Мы делаем большой крюк от дороги. Тем бандюгам лень пробираться к реке через плотные заросли. Водой мы будем позднее, но уж верно – с целой головой.

Глеб поразмыслил, сказал:

– Вот, хороший ты человек, Панкратыч. Одного я только не могу понять: почему ты не расквитался с этим князем Бруслаем, чего не грохнул его сразу?

Параня похлопал пристяжную лошадь по гривастой шее, молча поправил уздечку, ответил неохотно:

– Всему свой час, друже. Найдется и на него управа.

Глеб неудовлетворенно приподнял запекшуюся от крови бровь.

– Но ведь ты же мужчина! И вон какой здоровенный. Да я бы на твоем месте сразу удавил этого козла! Не понимаю я тебя…

– Радуйся, что ты не на моем месте, – сухо ответил дружинник.

Корней взял товарища за плечо, сказал тихо:

– Не приставай к человеку. Не видишь – ему и без того плохо.

Гонза пожал плечами: «Да ладно! Мне-то чего…» Корней приблизился к солидному лукоморцу, встал напротив, с трепетом положил ладонь на его широкую, мощную, но податливую грудь. Параня взглянул на него, в глазах лукоморца блестели сдерживаемые слёзы. Видать, тяжелы ему были вопросы Гонзы, переживал он в душе от воспоминаний грустных. С некоторым удивлением Параня смотрел на малознакомого юношу – на Корнея. Ему странен был сочувственный, неравнодушный взгляд, теплое, ласковое прикосновение руки. В замешательстве дружинник отвел глаза. Корней осторожно скользнул ладонями по круглым, ещё прохладным от воды бокам Панкратыча. Тот мягко взял юношу за запястья, отстранил руки, произнес неловко:

– Ну, добре, добре... – и отвернулся, надевая на себя рубаху.

Корней отошел на кормовую часть плота, смотрел возбужденно-отсутствующим взглядом на желтеющий по берегам осенний лес, благоухающий ароматами увядающей зелени, земли и воды. Дуновения ветерка рябили поверхность реки, ласково наполняли легкие. Природа здесь была действительно прекрасной, она очаровывала своей лирической первозданностью, свежестью и сердцу милой русской простотой. Природа была прекрасна. Но еще прекраснее – отставной древнерусский дружинник! Корней удивлялся воцарившемуся в душе своей сладкому смятению. В груди все замирало и стонало от переполнявшего, неведомого ранее чувства, такого нового, странного и томительного. Словно он приобщился вдруг к сладостной красоте, великой тайне, ранее скрытой от него.

С гулко колотящимся сердцем, Корней сел на корме плота, опустил ноги в чуть бурлящую, завивающуюся мелкими водоворотами воду. Приятная прохлада заструилась от ног по всему телу. Он сидел спиной к попутчикам и чувствовал на себе осторожный взгляд русича. Глеб подсел на корточки рядом с товарищем, сказал:

– Послушай, парень. А может, у нас как-нибудь получится свалить из этого мира в наш – нормальный, а? Как ты думаешь?

Корней ответил со сдержанным вздохом:

– Я не знаю, каким образом мы сможем вернуться обратно. Для меня самого это загадка. Ты же понимаешь, что причиной всему – та самая кольчуга. А как ею пользоваться, не знаю, наверное, нужно сосредоточиться и, возможно, тогда она перенесет нас обратно. Но возвращаться в монастырь сейчас нереально, нам просто головы снесут. Пока, думаю, надо переждать и у кого-то узнать побольше об этой кольчуге.

– Да, – досадливо крякнул Гонза, – вляпались мы нехило. Ну ничего, будем кумекать. А давай-ка спросим у Панкратыча, может он что-нибудь да знает. Мне кажется, ему стоит доверять…

Параня ответил на приглашение, подсел возле юношей поближе к Глебу, подальше от Корнея. Ранимое сердце парня неприятно зацепила эта явная отстраненность к нему русича, но он постарался не подать вида. Дополняя друг друга, беглецы начали рассказывать лукоморцу о том, как они попали в этот мир и что не знают, как найти выход. Панкратыч внимательно слушал, иногда с досадой покачивая головой. Под конец рассказа вздохнул:

– В серьезную переделку попали вы оба, отроче. Разумею теперь, чего за вами так охотится сам Варфоломей. В монастырь возвертаться бойтесь – погибель верная. Верхушка монастырская знает о кольчуге все и вас, как участников и очевидцев постараются извести. Кольчуга БуянВоя – сие запретное окно в другой, ужасный мир с железными лодками и огнедышащими Змеями Горынычами. Я, как и все обычные люди, мало знаю о сием. Так, ещё с детства слышал о кольчуге чудной разные легенды да сказания. Хозяином ей был сам БуянВой – основатель государства Лукоморского, и с его смертью железный запрет лежит кому-либо надевать ее на себя.

– Что же это за таинственный БуянВой, нельзя ли полюбопытствовать? – спросил Корней. – И что за чудо-кольчуга, с которой мы так неосторожно имели контакт?

Панкратыч уселся поудобнее, скрестив ноги на плоту, и степенно, с расстановкой начал свой рассказ.

 

Глава 9

 

В глубокой древности, когда не существовало еще Киевской Руси и не было еще царства Тмутаракани, кочевые арийские племена спасались от нашествия свирепых полчищ готов, наваливающихся с Дуная. У племен ариев уже тогда между собой было много общего: сходный язык, обычаи, образ жизни, мифология. Во главе каждого родового племени стоял свой вождь-князь, что тогда в первозданном смысле означало «отец племени, хранитель очага».

Несколькими потоками арии (впоследствии одна из их ветвей получила название – славяне) шли по огромной, неведомой земле, где лишь иногда попадались малочисленные местные племена. Часть ариев смешивалась с аборигенами, а часть шла дальше к неведомому морю и огромной реке, эллинами называемой Борисфеном. От кочевничества арии постепенно переходили к оседлому образу жизни, от скотоводства снова возвращались к земледелию. Начала складываться новая культура и прочные обычаи.

Среди родственных племён отличалось одно племя, называемое тогда уличами, где новым главой стал сильный воин, наследник древнейшей княжеской династии и династии волхвов, молодой БуянВой. Это был не по годам умный, талантливый вождь, с благоговением называемый в племени Посланником Неба. В названии этом действительно крылся какой-то мистический смысл. Помимо ума и тонкой интуиции БуянВой обладал некими сверхъестественными способностями. Он, например, мог свободно подниматься в воздух, там бесследно растворяться и, таким образом, совершенно невидимый, при необходимости в любом месте беспрепятственно поражать врага. БуянВой обладал способностью мгновенно перемещаться в пространстве на большие расстояния, видеть и слышать то, что находилось за тридевять земель. Мало того: БуянВой был совершенно неуязвим. Тело его не брали ни острый меч, ни сабля, ни копье. Он мог плавать в кипящем котле, подолгу сидеть под водой, ничего не есть и не пить, почти не теряя при этом в своём могучем весе. Враги, черные маги и чародеи панически боялись его, а родное племя молилось на него, как на бога, и, похоже, он действительно был сродни языческим богам для своих соплеменников.

Со временем БуянВой возмужал. Из великолепно сложенного, красивого юноши он стал могучим, зрелым богатырем, равного по силе которому в то время не знали ни в одном арийском племени.

Большинство арийцев к тому времени обрели оседлый образ жизни. Однако племя БуянВоя, одно из немногих, продолжало кочевать по плодородным степям, отражая наскоки все увеличивающихся неизвестных до этого диких азиатских племен, называемых печенегами. БуянВой решил перейти к оседлости, приучить племя свое к земледелию, но это было совсем непросто. Изнурительные нашествия кочевников-азиатов вынуждали его снова и снова сниматься с места и искать более безопасные степные просторы и лесные чащи. Но уж таков был характер соплеменников БуянВоя: им был тесен лес, душа просила простора, привольной жизни, однако в степи стало вообще невозможно появляться без больших потерь в битвах с печенегами.

И вот тогда БуянВой решился на небывалое до той поры переселение. Со всем своим оставшимся племенем он задумал переселиться в мир, похожий на земной, но только существующий параллельно с нашим обычным миром и еще мало занятый варварскими племенами. Сам князь мог свободно, по собственному желанию перемещаться в тот первозданный мир. Но, чтобы переправить туда целое племя совершенно разных, неподготовленных людей, необходимо было придумать нечто особенное. И БуянВой придумал. Он изобрел и собственноручно, с помощью искусных кузнецов, выковал золотую кольчугу. Ту самую золотую кольчугу.

В тиши лесов, в строгом и тайном уединении, несколько лет БуянВой известным только ему способом наделял эту кольчугу великой чудодейственной силой, и наконец она была готова к своему грандиозному предназначению. О, это было великое детище, небывалый сплав человеческой воли, силы мысли и удивительного, чудодейственного металла!

И вот, втайне от других племен, началось великое переселение народа уличей в параллельный мир, мир тогда еще не столь опасный, первозданный и сказочно красивый.

Переселение это происходило способом очень простым и доступным для любого из членов племени. На соплеменника надевали золотую кольчугу, и через некоторое время человек словно растворялся в воздухе, исчезал, а кольчуга, уже не имея опоры, с тихим звоном падала на землю. Так БуянВой переправил всех своих людей в одно приморское место, сразу же очень понравившееся его соплеменникам. Они оказалась в огромной живописной бухте лазурно-синего моря. Бывало, что море неделями бушевало штормами, и назвали за это его Буяном (быть может, и в честь своего великого вождя тоже). Берег был очень красив: высокие скалистые горы соседствовали с зелеными могучими холмами, дремучими лесами и просторными, такими желанными и привычными для глаз степями! Здесь было изобилие дичи, птицы и рыбы. Земля же оказалась настолько плодородной, что уединенно поселившееся здесь племя уличей прекратило кочевать и  начало строить свое первое городище, которое заботливо обнесли бревенчатым частоколом только лишь для защиты от диких зверей. Городище располагалось возле самого моря, на берегу красивого залива, на высоких холмах, поросших дубравниками. И назвали это первое городище Лукоморьем, что означало «находящееся у луки моря». Началось небывалое по силе новое развитие и размножение племени. Теперь никто не мешал уличам строить свою, неповторимую и богатую жизнь, и арийское племя стало быстро культурно совершенствоваться, изрядно опережая в развитии ариев в оставленном воинственном мире.

Но святой БуянВой (теперь его называли святым) не порвал окончательно со старым миром. Уходили поколения за поколениями, а таинственный БуянВой оставался почти таким же, полным сил, здоровья и зрелости вождем. Он почти не старел и этим вызывал мистический страх у многих. Проходили годы, столетия. Он воспитал немало талантливых учеников-волхвов, с которыми время от времени путешествовал в зарождавшуюся тогда Древнюю Русь. Таким образом, родственная нить, связывающая уличей с другими арийскими племенами, не прерывалась. Очень малая толика знатных людей старого мира все же знало тогда о чудо-переселении БуянВоя. Но со временем тайное знание это в старом мире исчезло, затерлось в веках, словно его и не было.

Государство уличей называлось Улучьем, а со временем, как и главное городище-город, стало именоваться Лукоморьем. Прошли века, столицу перенесли в глубь земель лукоморских, в Златоград, еще его называют – Царь-город. А старое городище, с которого и началось государство наше, захирело и исчезло с лица земли. О нем сейчас мало кто помнит, да и то лишь по преданиям. В общем, кому теперь это нужно? Культура и ремесла в Лукоморье развивались быстрее, чем в старом мире, а продолжительность жизни лукоморцев значительно увеличилась. Народ зажил лучше. В Днепровскую же Русь тем временем пришло и закрепилось христианство. БуянВой при жизни захватил еще период великого распространения новой христианской веры на Руси. БуянВой приветствовал это религиозное течение, на то время считая его самой прогрессивной и приемлемой для ариев верой. Уже на склоне лет своих он стал активным подвижником внедрения христианства и у себя в Лукоморье. Дружен был и с Владимиром-крестителем, князем киевским. Они несколько раз встречались и даже в чем-то помогали друг другу, но параллельность миров держали в строжайшей тайне от непосвященных.

БуянВой умер в очень преклонном возрасте – приблизительно двести–двести тридцать лет от роду. Он ведал сокровенными знаниями, позволяющими продлять годы жизни. Свои знания бесценные он не мог не передать кому-то из своих последователей. Но вот кому были переданы они – до сих пор загадка. Перед смертью он завещал своим ученикам-волхвам похоронить его бренное тело в старом мире. Положили его в саркофаг в полном боевом облачении, надев, по преданию, на него ту самую чудо-кольчугу. Саркофаг опустили на дно морское, как и завещал Великий Посвященный, именно в том единственном месте, где незримо существовало главное окно из одного мира в другой. Таким образом, получилось, что мощи БуянВоя параллельно существовали в двух мирах. Кольчуга, как бы раздвоившись сама, раздвоила и прах великого князя. Со временем в Лукоморье создали монастырь святого БуянВоя, где до сих пор с почестями хранится или его усопший двойник-матрица, или же сам его прах, что, наверное, одно и то же.

Лишь немногие посвященные в Лукоморье обладают тайными знаниями о возможности переселения в иной мир. Эти знания тщательно скрываются и из поколения в поколение передаются только избранным. Предполагают, что часть этих посвященных есть руководство монастыря святого БуянВоя. Это, видимо, официальный патриарх лукоморский Варфоломей и его трое ближайших помощников: двое старых монахов Алимпий и Феврост, а также митрополит одной из епархий Климент. Известно, что эта таинственная четверка влиятельных священников рьяно следит, чтобы при их жизни никто не смог проникнуть в святая-святых переселения в иной мир. За малейшую попытку узнать о возможности контакта с другим миром – смерть. Подробности этого таинства не имеет права знать даже сам царь всего Лукоморья Карада Бруславич – отпрыск древнего рода, семя свое которому дал сам Великий БуянВой. Однако старший, единственный брат Карады патриарх Дентурий, кажется знаком с некоторыми тайными знаниями своего славного предка. В частности, знание о продлении жизни, похоже, ведомо ему. Может быть, это и домыслы, но молва народная редко бывает безосновательной. Дентурий – особенный человек, в нем есть какая-то загадка, притягательная для многих, разгадать которую никто пока не в силах. Ходят упорные слухи, что душа Великого БуянВоя еще раз воплотилась в первенце царя Бруслава, который ныне известен, как о’Дент (отец Дентурий).

Царь Карада ненавидит своего брата Дентурия. Черная зависть и постоянный страх лишиться трона совсем извели его. По царской указке патриарх Варфоломей объявил Дентурия еретиком и предал анафеме. О’Дента стали преследовать, покушаться на его жизнь, и вот тогда-то и обнаружилось, что некоронованный, но, по сути, второй полноправный царь лукоморский обладает почти той же могущественной сверхсилой, какой когда-то обладал его древний славный предок БуянВой (а может, это сам БуянВой и есть, только в новом теле?). Дентурий и его ближайшие монахи оказались совершенно неуязвимыми перед любыми нападениями на них. Все сходится на том, что БуянВой воплотился под именем Дентурия, чтобы исполнить какую-то очень важную миссию. Однако ортодоксальная православная церковь не признает в нем миссионера, упрямо отрицая перевоплощение душ – реинкарнацию, отрицая закон причин и следствий – закон Кармы. Ортодоксы противятся всему, что им невыгодно, затуманивая сознание доверчивых людей полуправдами, полуистиной, и все это лишь для того, чтобы жирно править и беспрекословно властвовать над душами и умами своей доверчивой паствы. Вот что такое ныне – ортодоксальная Православная Церковь в Лукоморье. Поэтому Дентурий со своими религиозными новациями и совершенствованием им – как кость в горле. Сейчас мало кому интересны истинные знания о’Дента. За ним пошли лишь избранные – соль земли лукоморской, те отважные юноши и мужи, которые вместе со своим вождем Дентурием и держат на себе, на мощи духа своего уже много лет государство в равновесии, всеми силами уберегая его от каких-либо войн, а значит – от катастрофы. Да, Дентурий силен, можно смело сказать: по сравнению с обычным человеком – он всесилен. Но и он, в конечном итоге, смертен, как оказался смертен в свое время его славный предок Великий БуянВой. Похоже – сам  Дентурий отлично знает, кто он такой и чей в нем могучий дух. Но почему он молчит, почему он не откроет народу истину своего предназначения? Может, не пришло еще время и он не желает повторить путь величайшего из Учителей человечества Иисуса Христа? Может, он решил пойти другим путем и «не метать бисер перед свиньями», а сначала воспитать армию учеников, сильных духом последователей своих, которые уже наверняка, все вместе смогут изменить и людей и державу? Может, именно для этого он и организовал свой православно-эзотерический монастырь, где воспитывает представителей новой расы лукоморцев – богоподобных людей, сверхчеловеков светлого будущего.

Это очень пугает убогого духом царя Караду, которому перевалило за пятый десяток, но он недалеко ушел в своем ущербном духовном развитии. Он желает лишь продлить свою жизнь и отодвинуть старость. Он мечтает о власти, власти без пределов во времени. И он наверняка смог бы добиться желаемого, будь он не столь эгоистичен, будь он хотя бы просто терпим к заслуженной славе и сверхспособностям своего старшего брата. Так нет же, гордыня и славолюбие не позволяет Караде-царю пойти на поклон к брату своему, покаяться и принять обновленную веру, провозглашаемую Дентурием. Увы, Карада Бруславич пошел совсем иным путем, ведущим – в никуда. Он начал выпытывать у Варфоломея тайное знание о неуязвимости и о долголетии, надеясь, что уж такой-то посвященный должен это ведать. Но, похоже, что ни Варфоломей, ни кто-либо другой, кроме Дентурия и его избранных монахов не владеют великим секретом. Возможно, что блюстители непроницаемости двух миров владеют лишь информацией о способности перемещения из одного мира в другой, да и то лишь при помощи чудодейственной кольчуги. Тогда знания их ничтожны, и они боятся, что люди прознают об этом.

От страха замыслил царь лукоморский изжить со свету брата своего. Ночи Карады стали бессонными, но он так и не смог придумать средство для уничтожения вождя дентурианцев. От бессильной злости, снедаемый завистью лютой, стал Карада просто пакостить родному брату своему. Для Дентурия теперь наступили особо опасные времена. Он неуязвим, но ведь и сверхчеловек может когда-то устать, расслабиться и допустить ошибку, которой непременно постарается воспользоваться ворог его. О’Денту следовало бы поостеречься младшего брата своего – тирана коронованного, силу коварства которого недооценивать просто нельзя.

Идет невидимая, жестокая война. Два государства в одном не смогут долго существовать. Когда-нибудь это должно закончиться и рухнуть. Но кто окажется сильнее – силы мракобесия и тьмы, возглавляемые царем Карадой, или силы света, управляемые царем-адептом Дентурием? Поглядим. Время покажет.

 

Глава 10

 

– Да, Панкратыч... Не очень веселый рассказ, – покачал головой Глеб.

– Сколько всего вы знаете, – задумчиво сказал Корней. – Много ли людей в Лукоморье столь сведущи?

– Думаю, совсем немного, – вздохнул Панкратыч. – Знания эти дает мне, все боле, боярин Барко, которому служу верой и правдой, – умный и добрейшей души человек. Он ценит мою тягу к знаниям, и приблизил к себе, наверное, потому да еще за радение в службе. А для меня – души отрада, что такой чистый, светлый человек покровительствует мне. Боярин не любит людей ленивых умом и духом. Но большинство народу все больше в заботах о хлебе насущном, а вот о душе своей бессмертной мало кто заботится, да и то больше для виду, лишь потому, что принято так. Людей не тревожат последствия дел их и дум греховных, заповеди нарушают на каждом шагу, зря надеясь, что батюшка-поп отпустит им все их грехи. Нужен яркий человек, нужен сильный вождь, способный разбудить спящий дух народный. Но где его найти, отыскать-то где?.. Даже Великий Дентурий, похоже, запутался в сией поистине непосильной заботе. Даже он пока не может исправить то, что веками властолюбивые владыки церкви православной понапридумывали в изначальной вере нашей. Да-а… тут надобен иной человек… – со вздохом закончил могучий лукоморец.

Корней с уважением посмотрел на бывшего дружинника, для него это стало приятным открытием, откровением оглушительным: Панкратыч не так уж прост, как выглядит. Он умен, он душевен, и душа его болит за благо народа, частью которого есть и он сам. «Параня, Паранюшка, как ты прекрасен! Эх, побольше бы таких-то людей!.. Какое счастье, что встретил я тебя! А может быть – несчастье… ведь скоро расстанемся мы…»

Солнце уже грело вовсю. Панкратыч зачерпнул пригоршней воды, сполоснул свое раскрасневшееся лицо, вытерся рукавом.

– Нелегко вам будет, молодята, вернуться в ваш мир. Ох, вельми складно… Вы видели кольчугу дважды, и боюсь я, что боле ее и не узрите. Свора варфоломеевская не успокоится, по всему царству лукоморскому будет упорно искать вас. Где-то вам надобно схорониться и переоблачиться: вельми один из вас приметен в таком-то вот зеленом кафтане. Да к тому же говор ваш чудной, сразу вас и выдаст. Вы вот что: следите за моим говором и уже сейчас приучайтесь молвить по-нашенски.

Ребята, конечно же, обратили внимание, что в этой стране слова произносят, налегая на «о», окающее наречие звучало несколько непривычно, но, надо сказать, мелодично и довольно приятно, придавая неповторимый, чарующий колорит местной речи.

– Да уж мы пОстараемся, – также налегая на «о», почесав затылок, стал подражать Глеб. – Вот только слОва-то у вас все такие закОвыристые, сОвсем не просто сразу все их втемяшить в гОлОву. ГОлОва-то, чай, не казенная!

Панкратыч по-доброму усмехнулся, сказал:

– А ты не больно жалуй себя. Уж краше мати думную главу, чем вовсе лишиться ее. А пока вам надотъ где-то схорониться, – в раздумье Панкратыч наморщил красивый благородный лоб. – Завезу-ка я вас к одной старушенции, тут как раз по пути будет. Она накормит вас и покажет, как добраться к Дентурию, а уж Дентурий-то в обиду вас никому не даст.

Параня взял шест, широко упираясь ногами в бревна, начал подталкивать плот ближе к правому берегу. Вскоре они причалили к лесистой березовой поляне. Лукоморец оставил плот в прибрежных кустах, вывел упряжку на берег. Попутчики его тоже вышли, разминая ноги.

Солнце постепенно клонилось к закату. Горьковатый от лесных ароматов ветер трепал березовые листья, нежные лоскутья белой бересты на стволах. Сели на телегу, поехали полянами, прилеском, очутились в сумрачном, красноватом от заката лесу. Панкратыч вел упряжку ловко, умело, видать, одному ему известными невидимыми тропинками. Гости из иного мира молча сидели в трясущейся на ухабах телеге, придерживая норовящие выскочить тяжелые бочонки и увесистые мешки. Каждый думал о своем.

Корней испытывал чувство признательности к этому малознакомому русичу, жителю еще неведомого, притягательного и пугающего опасностями мира. Параня Панкратыч сам взялся им помочь, и от этого становилось как-то теплее на душе, чувство надежности согревало сердце: «Есть, все-таки, добрые люди и здесь, значит – не пропадем».

Глеб же сидел сумрачный, ему совсем не нравилось это путешествие в иной мир – абсолютно все равно, сколько во вселенной миров, со всякими их проблемами. Хотелось поскорее вернуться в цивилизованную армейскую казарму к своим пацанам. Даже вечно кислая в недовольстве красная физиономия капитана Николенко с бешеными глазками представлялась сейчас милой и до боли родной. Похоже, действительно «накрылся» его скорый дембель. Ох и влетит ему, когда он вернется в свое подразделение! Сразу на «губу»… Да уж, лучше так.

Лес стал совсем густым и труднопроходимым. То и дело приходилось уклоняться от хлещущих по лицу веток, прикрывать голову руками. Упряжка замысловато петляла между могучими кряжистыми дубами, соснами и осинами. Это был настоящий девственный, дремучий лес. У Корнея в груди все замирало от восторга. Какими мрачно-волшебными казались здесь краски опускающегося заката! Юноша чувствовал, как влюбляется в этот сказочный русский лес. Как это было близко сердцу его! Казалось – добрые сказки из детства оживали здесь. Когда-то Корней мог лишь мечтать о том, чтоб самому очутиться в первобытном, воспетом русским фольклором лесу. В чувствительном, романтичном юноше словно проснулся зов его далеких предков-русичей, которые жили, воевали и любили среди такой вот, милой сердцу, природы, были частью ее. Несмотря на опасности, которые, кажется, неизбежны в мире этом, Корнею Веолету постепенно начинало нравиться таинственное, овеянное легендами и преданиями Лукоморье, а богатое воображение рисовало массу интересного и замечательного впереди. Уж если встретились только лишь за один прожитый в Лукоморье день такие люди, как Параня Панкратыч, монах Флор, то значит здесь тоже можно жить! И, как знать, может, жизнь в этом мире окажется намного содержательнее и приятнее, чем в обычном измерении, с его душной и почти бездушной цивилизацией, где властвуют черствые, безликие люди, где злоба да ханжество подстерегают на каждом шагу, где, увы, не встретился друг настоящий, где не изжиты корысть и предательство, где, чего ни коснись, почти все упирается в деньги, деньги и еще раз деньги... А вот здесь Корнею почему-то привольно и хорошо. Он с удовольствием развалился в телеге, поглядывая украдкой на широкую спину Панкратыча, на его выпирающие над поясной тесьмой круглые бока, на крепкую шею и огненно-медный в закатном мареве ореол волос. Если б не эта дурацкая борода!.. Впрочем, даже борода не портила Параню. Панкратыч был красавцем-мужчиной хоть со спины, хоть с лица. Жаль будет расставаться с ним, но, видимо, придется. От этой мысли загрустилось сразу. Что ожидает впереди, к чему готовиться?.. Но какое-то странное доброе чувство по-прежнему теплом плавилось в груди, заставляя юношу снова с надеждой посмотреть в будущее здесь. Он словно заново родился в этом, столь старом, но для него пока – новом мире. Он чувствовал: что-то должно произойти, нечто очень важное в жизни его. Наверное, это «что-то» – очень хорошее и даже долгожданное. Эх, скорей бы…

Уже стемнело, когда путники подъехали наконец к покосившейся изгороди, за которой, слабо различимая в плотных сумерках, чернела избушка с остроконечной крышей. На коньке крыши с торца, на фоне синего звездного неба чернела деревянная голова какого-то рогатого животного, и в единственном малом оконце слабо мерцал огонек. Параня гулко постучал кнутовищем по хлипкой калитке, крикнул:

– Эй, хозяйка!.. Выходь-ка гостей встречать!

Дверь избушки (правда, без курьих ножек) со скрипом отворилась. Еле различимая в темноте, вышла согбенная старуха.

– Хто й там? Кого нечистая тут еще принесла! – ворчала хозяйка, но, подойдя к калитке и присмотревшись сквозь щели в досках, воскликнула: – Да никак Пронька-Паранька! Или я белены объелась?

– Он самый. – Панкратыч добродушно хохотнул, погладив свой необъятный живот и озорно поправив пальцами усы. – Впущай старая, впущай гостей важных. Знатно повезло тебе – вон каких молодцов на постояльство привез! Будет тебе о чем с ними покалякать, ты ведь у нас великая охотница лясы-то поточить!

– Уй, да будет тебе! Лясы-балясы, сказанешь тоже, – старуха отворила ворота, щурясь в сумерки, приветливо взмахнула рукой в сторону избушки. – Проходьте гостечки дорогие. Ужо, коли сам Пронька привез, значит, почет вам да жалование.

Панкратыч завел под узцы упряжку во двор. Ребята по скрипучим, черным от времени половицам с интересом вошли за старухой в избу. Параня едва втиснулся в дверь следом. Хозяйка радушно пригласила присесть к столу. Гости сели на колченогие тяжелые лавки пред отполированным долгой службой массивным дубовым столом, в центре которого горела масляная коптилка.

Теперь только смогли ребята разглядеть хозяйку. Это была согбенная старушка в темном цветастом платке, из-под которого выбивались седые пряди, в длинном сине-бордовом сарафане, расшитом русским орнаментом – с петушками да жар-птицами. Узловатые руки – загорелы, по-крестьянски жилисты и, видать, сильны. Длинный мясистый нос и глубоко посаженные под кустистыми бровями круглые глаза напоминали о сказочной Бабе Яге, хоть вовсе и не страшной. Она приветливо улыбнулась гостям, показав три великолепно уцелевших зуба. Фальцетом ласково пропела:

– Ну, Пронька-боронька, уважил старую. Ай, каких добрых молодцев привез! Сроду-роду таких не видывала. И где ты их токмо подхватил? А один вон, одет-то как чудно! Иноземец, али как?

– Наши, русские, оба, – поправил Панкратыч, степенно поглаживая бороду. – Ты помоги им схорониться, Чередуха. Ищут их псы Варфоломеевы. Не простые сие гости у нас. Они аж из старого мира пожаловали. Ненароком оказия такая случилась с ними, а обратного пути, сердечные, не ведают. Да они тебе сами все и расскажут.

– Ои-й, Царица Небесная... – Старуха удивленно и сочувственно всплеснула руками, покачала головой. – Из старого-то мира, вот так-так!.. Ай, да ну!.. Ты не сумлевайся, дружок, подсоблю молодцам, чем смогу. И укрою, и переодену, и накормлю. Все, что скажешь, сделаю.

Параня удовлетворенно встал:

– Ну, вот и добре.

– А ты куда собрался?

– Мне ехать надобно, хозяин будет беспокоиться о товаре. Поспешать буду. Ну, счастливо вам оставаться всем! Мира да спокойствия всем желаю.

Панкратыч прижал ладонь к груди и всем разом отвесил поясной поклон. У Корнея сжалось сердце: вот и пришло время расставания. Как быстро, как быстро время пришло!.. Юноша соскочил с лавки, подошел к русичу.

– Я вас провожу... Можно?

Глеб иронично поджал губы, тихо хмыкнул.

– Ну, проводи до калитки, – согласился русовласый богатырь.

Они вышли в остывающую осеннюю темноту. Корней прикрыл за собой скрипучую сенную дверь. Прошли по двору. Параня остановился возле лошадей, взялся рукой за уздечку. Сердце Корнея колотилось, под ложечкой ныло, не переставая.

– Какая звездная ночь, – глухо вздохнул он, чтоб хоть что-то сказать. – У вас всегда такое чистое небо?

– По-разному. Ты хотел меня о чем-то спытать?

– Да, Параня. – Видишь ли... – Юноша, замявшись, уставился в темноту. – Как же мне сказать-то… представляешь – не могу… не могу подобрать слов!..

– Ну, добре, мне пора ехать. Прощевай, друже.

– Параня!.. – Корней кусал губы, понимая в ужасе, что теряет свой шанс – так и не состоявшуюся дружбу, и, наверное, навсегда. – Останьтесь. Как же вы в такую темень. Опасно же!..

– Э, мил-человек, за меня ты не больно сокрушайся, я тут каждое деревце да каждый камешек ведаю...

– А люди лихие, разбойники лютые! – и вдруг вырвалось: – Возьмите меня с собой, Параня, я буду защищать вас, буду, буду… как брат, как…

Панкратыч, по-доброму засмеявшись, крепко обнял его сильной рукой и сразу отошел:

– Чем же ты защитишь меня, дружок? Но, все равно благодарствую на добром слове. Кабы я был богат, то, пожалуй, взял бы тебя к себе. Но, извини, ничего не могу тебе предложить. Беден я. Состою в прислуге у боярина и ничего не имею. Не имею даже права никого усыновлять без его согласия. Тебе надобно искать богатого и влиятельного покровителя. Завтра Чередуха покажет вам дорогу в монастырь Дентурия. Хотел бы я, чтоб ты нашел там то, в чем нуждается душа твоя.

– Спасибо, Параня… я даже не знаю, как благодарить вас. – Корней снова замялся: – Может, мы еще встретимся, когда-нибудь?..

– По-всякому может статься. Коли не помрем, то может и свидимся. – Лукоморец дружески хлопнул юношу по плечу. – Добрый ты, отроче. Будет у тебя талан в жизни, токмо не кручинься! Вижу, гнетет тебя что-то… Но и сие минует. Держись, друже!.. Прощай.

– До свидания, друг. – Корней с чувством сжал сильную, широкую ладонь отставного воина, и вскоре телега с легким скрипом и похрапыванием лошадей растворилась в лесной темноте.

Корней в раздумье закрыл ворота и медленно пошел в избушку.

Стол с нехитрой снедью был уже почти накрыт. Каравай хлеба нарезан толстыми кусками, румяные ломтики сала красовались в глиняной чаше, куски вареного мяса, маринованные грибы, огурцы, толстые глиняные кружки с вином, рядом – расписные деревянные ложки. Хозяйка хлопотала у чисто выбеленной печи и радушно переговаривалась с Гонзой. Корней застал лишь отрывок разговора.

– … древность у вас несусветная, – говорил Глеб. – Как вы тут только живете?

Старуха, подбоченясь, ответила:

– А как можем, так и доживаем, – зацепила ухватом большой чугунок, аппетитно дымящийся какой-то похлебкой, поставила на стол. – На гульки не бегаем. Спину гнем, правда, как проклятые, день-деньской, зато не голодные да не холодные. По миру, слава Тебе, Господи, еще не пошли.

– Разрешите присесть? – вежливо спросил Корней.

– Милости просим, милости просим, – засуетилась старуха, несколько раз отмахнулась от назойливого гнуса, обернулась назад, крикнула:

– Илька, мать твою за ногу, опять напущал кровопивцев-то, ирод! А ну, выходь, поздоровкайся с гостями.

Глеб смачно хлопнул себя по щеке, прибив раздувшегося от крови комара. С печи из-под занавески свесились белые босые детские ножки; на дощатый пол, недовольно сопя, спрыгнул всклокоченный, белобрысый и веснушчатый, чумазый парнишка лет восьми-девяти.

– Ишь, вымазался опять, чисто чертеня безрогое! – Старуха схватила тряпку из разноцветных лоскутов и начала бесцеремонно вытирать недовольную светлоглазую физиономию. Илька сопел и мычал терпеливо. Бабка слегка подтолкнула его к столу, сказала:

– Сидай вечерять, – с любовью взъерошила его шевелюру. – Охальник мой окаянный, не дает скучать старой. – Посадив парнишку за стол напротив гостей, сама присела рядом, приветливо повела сухой, натруженной ладошкой. – Угощайтесь, гостечки дорогие, все, что есть, уж не взыщите за скудость да за бедность угощеньица-то.

– Ну что вы! – восхитился Корней. – Это же самая настоящая, здоровая крестьянская пища; уж один только запах аппетитный делает вам честь, как хозяйке.

Старуха смущенно махнула рукой, хихикнула, морщинистые щечки ее порозовели:

– Ой, уж и скажете такое!

Глеб тоже вставил:

– А чего, я поддерживаю. Пахнет очень вкусно.

Мальчик потянул бабушку за рукав, проныл:

– Баб, не хочу я исти. Отпусти, голова болит.

Чередуха отпарировала невозмутимо:

– Не хочешь, не ешь. А голова не …опа: завяжи да лежи.

– Дак я пошел?

– Куды! Ишь, хвост он расфуфырил! Я те пойду! – И загорелой рукой мягко придавила собравшегося было шмыгнутъ с лавки малыша. – Ладно, съешь ложку-другую и ступай ужо.

Но мальчик демонстративно отвернулся от бабки и от гостей, надулся.

– Ты чё, Федул, губы надул? А ну-ка, не вредничать мне тут. На обиженных воду возят, – деловито наставляла внука Чередуха, большой деревянной поварешкой разливая по глиняным мискам суп гостям. Потом налила парнишке, и лишь последней – себе. Подвинула миску и расписную деревянную ложку внуку. – Давай-ка, наяривай. Поднадулся, понимаешь-ли! Губы толсты – брюхо тонко. Ешь, давай, ну!..

Мальчик начал неохотно, лениво хлебать, время от времени с любопытством зыркая исподлобья на гостей.

– Это ваш внук? – поинтересовался Корней, с удивлением и восхищением беря расписную ложку. Вот она – натуральная русская старина, во всем, даже в посуде и столовых приборах! Красота… даже не верится!

– А чего – не похож на меня? – Старуха добродушно покривилась в усмешке, кивнув на мальчика.

– Как две капли, – согласился Глеб, с удовольствием глотая горячий суп.

– Ага, особливо носом, наверно, – подтрунила над собой Чередуха. – Мой нос Бог семерым нёс – одной подарил.

– Ну что вы! Да вы – просто очаровательная женщина, – успокоил деликатный Корней, изысканно держа деревянную ложку в тонких пальцах.

– Хи-хи, холера, – старуха смущенно качнула головой, зарделась. – Сказанул же такое!

Глеб, запрокинув голову, еле сдерживая слезы, заржал. Корней тоже, не удержавшись, прыснул со смеху.

– Ну, бабуля, шутница, – давился Глеб, – ну, убила. Наповал!

Чередуха, видя, что так легко подняла настроение гостям, чуть склонив голову, сама затряслась тихонько в беззвучном смехе, показав три своих великолепно сохранившихся зуба.

Обстановка была самая, что ни на есть домашняя. Гости с большим удовольствием и аппетитом подналегли на предложенный ужин, перебрасываясь шутками с радушной хозяйкой. Она же не столько ела, сколько любовалась двумя заезжими молодцами, с радостью по-стариковски подшучивала, меткими остротами своими все больше и больше покоряя признательных гостей. Наевшись досыта, оба юноши, обессиленно отмахиваясь руками, хохотали вместе с хозяйкой. Они изрядно надорвали животы от смеха, но ее невозможно было остановить. Поток, казалось бы, простых крестьянских острот лился как из рога изобилия, умиляя и восхищая гостей меткостью и глубиной заложенного смысла.

Малыш давно уже спал на теплой печи, а трое взрослых все говорили и говорили, душевно, как старые-престарые друзья. Чередуха охотно рассказывала красавцам-молодцам о жизни в этой, доселе неведомой им стране. Рассказы ее неизменно перемежались крестьянскими прибаутками, шутливыми, но меткими характеристиками людей. Слушать ее, было удовольствием необычайным и  весьма полезным.

Удивительна, оказывается, эта страна – Лукоморье! Здесь властвуют два могучих царя. Здесь живут и несут службу ратную былинные богатыри русские. Знать дворцовая купается в роскоши невиданной. Прибыльная купеческая торговля со странами заморскими нередко соседствует с немыслимыми междоусобными битвами на воде и на суше. Один царь люто борется с другим за власть, и битвы властителей державы не ограничиваются лишь противостоянием в плотном мире. Но те же цари дружно объединяются для отражения еще большей угрозы со стороны полчищ кочевников-азиатов. На этом-то неизменном единстве пред общими опасностями и стоит веками и процветает великое государство Лукоморское, с которым считаются во всем мире и далеко за морями-океанами. Все, кто не ленив, живут здесь в достатке да благополучии. Ну а для удальцов-молодцов жизнь в Лукоморье всегда богата приключениями.

У Глеба все больше и больше разгорался боевой огонь в голубых глазах, мысленно он уже предвкушал азарт битв на полях сражений и неотразимые победы в любовных авантюрах с великосветскими дамами и соблазнительными пышногрудыми крестьянками. Теперь он внутренне даже радовался, что попал наконец в такую полусказочную страну, где может сполна разгуляться его беспокойная, деятельная и бесстрашная душа.

Корней – тот вообще, кажется, был вне себя от счастья. Надо же – не в мечтах, а в жизни реальной он может, наконец, окунуться в сказочно красивую, колоритную и полную приключений былинную древнерусскую жизнь! Не беда, что, в отличие от своего крутого товарища, он далеко не так бесстрашен и пока слаб физически. Корней никому не покажет своих слабостей, он будет держаться так, что все вокруг будут восхищаться им и очень его зауважают! Он будет продолжать тренировать свое тело и волю, чтобы стать настоящим мужчиной! Он так мечтает об этом, а значит – обязательно добьется своего. А возможности для этого теперь появляются, кажется, небывалые.

 

Глава 11

 

Наутро Чередуха вывела гостей в золотистое, колосящееся рожью поле. Остановились на перекрестке двух пыльных, чуть сыроватых от росы дорог. Юноши тепло попрощались с хлебосольной шутницей-старухой.

– Куда будем путь держать, Глеб?

– И бабка, и Панкратыч – настойчиво посылают нас к Дентурию. Видать, неплохой он мужик, этот монах ихний. Так что, давай прошвырнемся пока туда, поболтаем с ним о том, о сем, а дальше видно будет.

Оставив перекресток позади, полной грудью вдыхая чистый, ароматный воздух полей и щурясь от восходящего ласкового солнца, весело направились они, куда указала Чередуха. Глеб беззаботно насвистывал. А чего былo переживать! Старуха дала им в дорогу котомку с едой, переодела обоих в старую, но чистую крестьянскую одежду и хорошо растолковала, как дойти до спасительного чудо-монаха. Все свое десантное обмундирование Глеб оставил на временное хранение у старухи. Так что если и встретится им вдруг по пути кто-нибудь из псов Варфоломеевых, то вряд ли узнают беглецов теперь.

Дорога петляла, то скрываясь во ржи, то снова появляясь на пригорках, уходила далеко к скалистым горам, за которыми лежит легендарное море Буян. Там, на берегу крутом, стоит монастырь неприступный – обитель загадочного Дентурия. И это уже не сказки, не вымысел: реальный, удивительный мир окружает их. Порывы ветра, волнами пробегая по колосящейся ржи, доносили со стороны царства таинственного запах моря. Душа Корнея полнилась предчувствием праздника, воображение рисовало диковинные виды старины русской, все более и более наполняя сердце юноши сладкой тревогой и предчувствием скорых счастливых перемен.

Внезапно сзади, с перекрестной дороги, послышались топот копыт, скрип колес и позвякивание колокольчиков. Не успели беглецы спрятаться, как увидели над морем колосьев вылетающую из-за поворота тройку лошадей, запряженную в квадратный тарантас, увешанный разноцветными шелковыми ленточками и бубенцами. В проеме настежь открытой боковой дверцы тарантаса сидели, свесив ноги, два молодых русича, оживленно, громко переговариваясь. Они беззаботно смеялись, беспечно болтая ногами. Русичи были ярко разряжены в разноцветные кафтаны да панталоны. Крепкий, кряжистый бородатый кучер, иногда оборачивался к ним и скалил в усмешке зубы. Дружный хохот то и дело раздавался в веселой компании.

Но веселье приутихло, когда они заметили пытающихся спрятаться Глеба и Корнея. Кто-то из русичей удивленно закричал:

– Смотрите, смотрите! Никак сама Мадрайя переобулась в лапти и прячется от Карады-царя! О-хо-хо-хо-хо! И-хи-хи-хи-хи!

– Где, где Мадрайя? Ты чего – спятил?

– Да ну же, смотрите, вон русоволосая, сие ж она!

– Сдурел, да то ж отрок, а не девка.

– Можа и отрок, но как похож! – и, уже обращаясь к беглецам, звонким, задорным голосом крикнул:

«Эй, гей, прохожий,

Прятаться негоже.

Вылезай-ка изо ржи,

Кто ты есть, нам покажи,

Доложи и расскажи!»

– Чем сидеть – лучше лежи, – в рифму, тихо и многозначительно уточнил другу Глеб, сидя вместе с ним на корточках во ржи.

Другой голос с тарантаса – погрубее первого – добродушно поддержал:

– Эй, путники достославные, а ну-ка выходите на свет божий. Да не бойтесь – никто вас тут не тронет да не обидит. Ну, давайте, все равно мы вас уже приметили.

Ребята переглянулись, пожали плечами, настороженно встали.

– Боятся… ты гляди! Вот ведь чудной народ! – звенел с тарантаса молодой, задорный голос.

Несколько поколебавшись, юноши все же подошли к двуконной запряжке. Лошади дернулись, взбили копытами пыль. Но длинноусый бородач-кучер в потешной ушастой шапке натянул вожжи, и лошади нетерпеливо затанцевали на месте, зазвенели бубенцами. Ребята вблизи увидели двух пестро разряженных скоморохов лет двадцати пяти – тридцати. Бросились в глаза их кожаные сапоги с острыми, загнутыми кверху носками, разноцветные панталоны в обтяжку, просторные длинные рубахи «в горошек» под расстегнутыми красным да зеленым кафтанами. Оба были навеселе. Они соскочили с тарантаса и смело приблизились к путникам. Кучер оставался на облучке, с интересом косясь на незнакомцев.

Первый – помоложе, гибкий и стройный, был типичный альбинос: белые, подстриженные «под горшок» волосы, белые брови и ресницы, чуть голубоватые, почти бесцветные глаза. Второй же, постарше – темноволосый, сероглазый, по крепкой фигуре, похоже, атлет-силач.

Младший – тот, кто первым заметил беглецов, звонко сказал с изысканно-шутливым поклоном:

– Добрый вам день, странники почтенные. Не обессудьте, что задержали вас.

Юноши сдержанно поздоровались.

– Ежели хотите, можем вас немного подвезти, – густым голосом предложил старший – силач.

– Вот уж спасибо, – хмыкнул Глеб. – Только нам ведь, кажется, не по пути? – чуть покачивая головой, насмешливо и снисходительно уточнил: – Другой дорогой едете вы, совсем в иную сторону.

– Ну и что, – недоуменно развел руками атлет. – А нам не все равно, какой дорогой ехать? Хоть так, хоть эдак, придется делать крюк.

– Короче, – отрезал Гонза, – чего надо-то?

Русичи не сводили глаз с Корнея, потом переглянулись между собой, и по их взглядам было понятно, что они приходят к какому-то схожему мнению.

Атлет кивнул младшему скомороху:

– Говорил же тебе, что отрок.

– Да, – вздохнул тот, – но как схож!

– Эй, – не выдержал Гонза, – на кого это он там еще похож?

– Сейчас растолкуем, – поспешно заговорил альбинос, видя, что путники уже поворачиваются уходить. – Один из вас ликом так уж схож на царицу шамаханскую Мадрайю. Да вы, я думаю, слыхали о такой!

– Ничего мы не слыхали и не видали: моя твоя не понимай, – бросил Глеб. – Но даже если он будет похож на всех царей, цариц и слуг дворовых вместе взятых, что из того?

– Уважаемые, путники почтенные, – деловито протянул атлет, – ну что за недоверие? Мы ведь вам не желаем никакого зла. Давайте спокойно побеседуем, обсудим кой чего. Может, мы сможем вам чем-то помочь, а вы – нам. Садитесь в наш шарабан. По дороге поболтаем и высадим в любое время, как только захотите выйти. Путь-то далеко, небось, держите?

– К Дентурию направляемся, – сказал Корней.

– Эвон куда! Пешком только к ночи доберетесь – в лучшем случае.

Глеб прикинул, что в тарантасе, действительно сподручней. Они хоть не будут так бросаться в глаза своим преследователям из монастыря, и махнул рукой:

– Ладно, поехали.

– Вот сие дело! – снова повеселели скоморохи. – Милости просим.

Гости разместились на устланных подушечками скамейках, и тройка понесла шарабан по дороге, которой только что начали идти беглецы.

В тарантасе здорово трясло, но гости почувствовали себя превосходно, сидя за небольшим столиком напротив хозяев. Через торцевой проем им было видно, как кучер весело размахивает кнутом, подгоняя лошадей. За открытой боковой дверцей пробегали золотистые поля, горы вдалеке, усыпанные багрянцем и золотом осенней листвы, скалы, снова поля.

Скоморохи шутливо перемигнулись, ловко налили из деревянного бочонка в четыре бронзовые чарки красного душистого вина, две подали гостям. Чокнулись чарками за знакомство, выпили. Сладкое вино оказалось довольно крепким, быстро хмелящим. Беглецам стало хорошо, они и не заметили, как языки их быстро развязались. Вскоре они подружились со странствующими артистами.

Скомороха-атлета звали Филимоном, он то и дело брал в руки струнный музыкальный инструмент, напоминающий не то бандуру, не то балалайку, пел веселые песни. Младший, Юстя, озорно подмигивая гостям белесыми ресницами, виртуозно насвистывал в бронзово-костяную дудку. После каждого куплета песни, топая в такт ногами, насвистывая, скоморохи заразительно подпевали:

«Эй, гусли мои, самогуды мои,

Сами песню поют, сами в пляску зовут,

Сами, сами, сами, сами, приговаривают.

И-ги-ги-ги! Оп-оп-оп-оп!..»

Кучер, по имени Лорик, то и дело оборачиваясь, намекнул, чтобы и ему налили. Но Филимон, икнув, ответил:

– Перебьешься, старый хрычундра. Ты у нас сегодня за вожжами, тебе – не положено. Вот приедем, тогда и налижешься. – Рубанув в его сторону сильной ладонью, добавил: – Любишь кататься – катись к чертовой матери!

Однако кучера это совсем не обидело. Ощерившись в пышные усы, он лишь добродушно сказал:

– Ладно, будет зубы-то скалить. Возьметесь вы за вожжи – тоже дождетесь у меня.

Видимо, такое панибратское обращение в их компании было принятой для всех нормой. Хозяева, уже изрядно под хмельком, больше не пили, но гостям с готовностью налили еще по чарке, после которой Глеб и Корней, развеселившись, тоже принялись лихо подпевать:

«Эй, гусли мои, самогуды мои,

Сами песню поют, сами в пляску зовут…»

Вскоре гости узнали, что трио скоморохов разъезжает по Приморской Руси, зарабатывая себе на жизнь озорным лицедейством, песнями да плясками при знатных дворах, где их многие уже давно знают, игру их любят и с удовольствием приглашают. Сегодня они едут по приглашению, переданному царским гонцом. Едут в Златоград – дворец самого царя лукоморского Карады Бруславича. Завтра Карада празднует совершеннолетие своего единственного сына – царевича Асидора. Будет много знатных гостей, в том числе и заморских. Предстоит большое пиршество и народные гуляния. Целую неделю во дворце будет небывалое веселье под хмельной разгул русской души.

Гости, в свою очередь, честно рассказали историю их появления в Лукоморье. Скоморохи были очень удивлены, но, правда, не до такой степени, чтобы не поверить невольным гостям их страны.

Филимон, почесав затылок, сказал:

– Теперь понятно, почему вас направили к Дентурию. Ярыжки – лазутчики патриаршие – будут волками рыскать по всему Лукоморью и постараются проникнуть в обитель, в которой хотите схорониться. Дентурий может взять вас под свое покровительство. Но даже под его защитой они будут пытаться достать вас, чтобы убить. Нельзя вам сейчас в таком виде показываться на миру – можете не добраться до спасителя своего. А что, если... – Филимон задумался, потом внимательно посмотрел на Корнея, в глазах силача-скомороха заискрилась усмешка: – У меня, кажется, появилась неплохая мыслишка! Мы уже говорили, что ты, Корней, очень схож на Мадрайю – царицу шамаханскую...

– Уж не предлагаешь ли ты мне сыграть ее роль? – усмехнулся Корней.

– Вот именно – сыграть роль! – подтвердил Филимон.

– С ума, что ли, сошел! – испугался юноша. – Я же не женщина, и вообще… Какие глупости!

– Нет, ты послушай, – восхитился идеей товарища Юстя. – В сием что-то есть. Мадрайя по крови – полушамаханка, полурусичка. Но она от рождения, по праву наследства – царица шамаханская. Царство ее сейчас находится в бескрайних степях прилукоморских, далече отсюда. Царица эта тоже приглашена Карадой на празднество. И царь лукоморский очень расчитывает на сей приезд: ведь всем ведомо, что он мечтает женить сына своего единого на молодой, вельми красивой, а главное – вельми влиятельной царице степей. Он мечтает соединить свой знатный род со столь же древним азиатским родом Муртузинов, к которому принадлежит эта коронованная особа. Грезит Карада обрести мощную поддержку своему престолу со стороны воинственных племен Великой Шамахании. И все лишь для того, чтоб изничтожить мощное царство брата своего родного. Злоба на брата-соперника никак не утихает в подлой душе царя Карады. Однако не токмо сие связывает Караду с Мадрайей. Ходят слухи упорные, что он сам безумно болен душою о ней и готов на многое, дабы заслужить ее расположение. Желание оженить своего сына-царевича на Мадрайе – один из способов завладеть ею. Но мы знаем точно, что царица шамаханская ответила Караде Бруславичу отказом. Не пожелала она ехать на именицы царевича: видать, почувствовала, куда клонит царь коварный. Сослалась на неотложные дела. Карада, говорят, после отказа стал злее и свирепее прежнего, хотя и старается не показывать свою необузданность перед гостями заморскими, которых уж полон дворец.

– Карада Бруславич – грозный царь, – вмешался Филимон. – По малейшей прихоти его могут опять полететь невинные головы. А в одной из царских темниц вот уже две недели томится наш старый друг и наш вожак Исидор. Карада повелел заточить его за слишком смелые шутки про царя, сказанные на площади принародно. Ого-го, при теперешнем-то скверном настроении владыки, заключенным, посаженным по его личному повелению, вряд ли уцелеть. Однако в наших силах улучшить его настроение. Если ты выдашь себя за царицу Мадрайю и все обойдется хорошо, то, пока Карада будет стараться развлечь тебя, мы устроим побег Исидору. Собственно, ради сего мы и едем во дворец, а не для того, чтоб развлекать тирана.

– Я понимаю вас, ваши дружеские чувства, – замялся Корней. – Но вряд ли я сумею справиться со столь ответственной миссией. Не представляю, как вообще это выглядело бы... Я ведь не знаю языка шамаханского, да и в вашем-то языке путаюсь. К тому ж при первом же взгляде на меня каждый поймет, что я не девушка. Это ж очевидно! Знаете… сумасшедшую авантюру вы задумали. Это настолько скользкий путь, что согласиться на такое, значит заведомо совать свою голову в петлю, а то и того хуже...

– Погоди, – перебил его Филимон, – мы все обмаракуем до мелочей, дай токмо малость с думками собраться. Насчет схожести не переживай: оденем и накрасим тебя так, что даже Мадрайя перепутает – где она, а где ты. Голос сделаешь потоньше, по-бабски. Научим, как надо вести себя в царском обществе. Наш язык ты добре разумеешь, а шамаханский на Руси мало кто слыхивал. Ляпнешь, наворотишь чего-нибудь нерусского, знать царская уши-то и развесит. А Карада, думаю, на мелочи так вообще не обратит внимания. Он токмо один разок и имел честь посетить царственный шатер шамаханский. А больше никогда Мадрайю не видел. Карада ослеплен манией женить своего сына на ней и на радостях даже очевидные оплошности может воспринять как своеобразие и достоинства желанной невесты-царицы.

Корней смущенно заулыбался:

– Но я не знаю... Играть девушку, да еще такую – безумие какое-то!

Глеб хлопнул товарища по плечу:

– А я бы, на твоем месте, рискнул, – хохотнул подбадривающе. – Редко кому выпадает везуха на такое приключение! Под румянами царицы ни один варфоломеевский ярыга тебя не узнает. А я мог бы изобразить из себя твоего ближайшего помощника-слугу, а если будет надо, так и служанку. Ведь нехило ж придумано, зёма. Я бы – ух, рискнул!

– Но ведь царице, как я понимаю, – задумался Корней, – нужны телохранители, куча прислуги, которая будет сопровождать ее и туда, и обратно…

– Сие мы уладим, – сказал Филимон. – Сейчас мы заедем к нашим старым, надежным друзьям в кочующий театр. Обтолкуем с ними кой-чего. Они принарядят вас с Глебом так, что мать родная не узнает. Обучим вас, как вести себя в обществе. Наши друзья-актеры и сыграют роль вашей свиты. Театралы – народ опытный, битый жизнью, так что не подведут. Всем артистам предстоит теперь очень важное дело – выручить из полона нашего общего вожака и вдохновителя на борьбу с карадовщиной. А сие многого стоит. К тому же сей бродячий театр здесь проездом, никто их тут не знает пока, но они – наши верные единомышленники. Так что решай, Корней. От тебя сейчас зависит многое. Ну, а потом, когда мы выкрадем Исидора из темницы, чинно и спокойно исчезнем из дворца и вас доставим к Дентурию. Пусть пиршество продолжается, а мы тем временем все уже будем далеко.

Корней вздохнул тяжко, потом решительно сказал:

– Ладно, убедили. Ради освобождения вашего вождя, ради дела справедливости – я согласен. Будь что будет!

– Молодец! Вот это парень! – Все трое бросились обнимать и радостно трясти юношу.

Корней смущенно отбивался:

– Ну да ладно, вам. Голову ж оттрясете. А и вправду… Я ж с вами, так чего мне бояться?!

– Вот тут ты прав, – рассмеялись товарищи. – Чего нам бояться? Все вместе мы – сила!

 

Глава 12

 

У просторного сводчатого окна своей богато убранной светлицы стоял государь Лукоморья. Опершись на усеянный драгоценными каменьями посох, с высоты терема он безучастно смотрел на расплескавшийся в полнеба багровый закат, опускающийся за золотыми куполами церквей, за крышами просторных дворцовых палат да за белокаменными стенами крепостными.  Полные белые руки, холеные пальцы в бриллиантах да золоте перстней гневно сжимали рукоять посоха. Шелковистая, с золотым отливом бородка чуть вздернута высокомерно, а губы сердито сжаты. Голубые, выразительные глаза гневно прищурены. «Проклятие, – думал самодержец, – пропал праздник! Начисто пропал, эта зарвавшаяся басурманка – девчонка, соплячка – уж чрезмерно много возомнила о себе. Кто она такая? На одну длань возложить – другой и прихлопнуть, тьфу – мокрого места не останется! А строит из себя! Надо ж учинить сие – прислать гонца с вестью, что не сможет приехать! Да кому, в кои веки такая непочтительность позволительна была? Он ей в отцы годится, он ей в мужья годится, он ей… да что там!.. И в такой-то день, к которому он, Карада Бруславич – великий владыка лукоморский – так долго готовился! Царь, перед которым трепещут все вокруг, так нагло унижен отказом какой-то неумытой царицы степей. Какая дерзость, какой позор!.. Ведь столько надежд возлагали он и сын его на встречу эту. Неужто почувствовала она предстоящее сватовство? Ох, погоди же, Мадрайя, не забуду я тебе сего, никогда не забуду. Не выдержит душа моя, войной пойду на тебя, соплячка невоспитанная. Хоть и сильно царство твое кочевое, но не устоять ему пред сокрушительной силищей ратей моих богатырских! В полон возьму тебя силою, девчонка проклятая, ужо заставлю сыну моему рабыней презренной быть, а не женой ныне желанной. Собачонкой выть будешь, в конуру посажу да объедки с моего стола есть заставлю. Сапоги мои целовать будешь и вылизывать, сквозь слезы песни петь свои нерусские, душу мне услаждая!»

Так думал Карада Бруславич, и все кипело, бурлило в нем. Если б не предстоящее торжество и тьма званых гостей заморских, уже сейчас бы повел он войско великое на Шамаханию. И хоть далеко уже не молод был; вот уже и волосы, некогда пышные, золотистые, заметно поредели, возле глаз и над располневшими скулами появились морщинки, и тело утяжелилось, досадно округлилось полнотой непрошенной, а хочется ему еще чего-то, о чем-то он еще мечтает, грезит по ночам. Одна лишь власть над людом беззащитным не дает душеньке услады полной, не хватает чего-то и тяготит, тяготит… Все тяжелее и тяжелее отделаться от мысли, что не только по причинам важности государственной стремится он женить сына на этой взбаломошной царицей кочевников и скотоводов. Да, не только поэтому. Лишь один раз довелось им общаться лично, когда проездом гостил в ее шатровом лагере в степи широкой. И запала она ему в сердце тогда, полюбилась, да так сильно, что даже спать он теперь не может спокойно. Одиноко ворочаясь на широком ложе под роскошным балдахином, все думает о ней, все желает ее, хоть и пытается гнать думы такие прочь. Но понимает царь, что безнадежное дело в его летах – рассчитывать на взаимность, стар он для чудо-красавицы юной. Потому и спешит познакомить ее с отпрыском своим, а затем и поженить их, дабы иметь возможность быть рядом с нею, чаще видеть ее и, быть может, когда-нибудь... кто знает?..

Он стоял перед окном в красных сафьяновых сапожках на босу ногу, в длинной белой рубахе на голое тело и все смотрел, смотрел на постепенно темнеющее небо, на гаснущий закат. Мучительно наморщив лоб, пытался представить себе ее образ, и злоба, граничащая с отчаянием, боролась в нем со странным, горько-сладким чувством, никогда еще не испытываемым в молодые годы. Тогда он женился не по любви, а по царскому расчету, понятия не имея, что существует чувство более сильное, чем физическое влечение. Его половина, царица Анисия не смогла разбудить в нем любви настоящей. Вот уже два года, как умерла она, оставив ему сына наследника – бездаря еще того! Не смогла Анисия разбудить в Караде сердца пыл, и все время он страдает, мучается, понимая, что недополучил чего-то, завидуя удачным парам и ненавидя всех счастливцев на свете. Один он, совсем один… Остался лишь сын – красивый, паршивец, но ленивый и упорно не желающий даже поинтересоваться делами государственными, которыми когда-то ему все же заниматься придется… Ах, Мадрайя! Обида и злость распирали его. Царь сурово ударил посохом в мозаичный камень пола, полуобернувшись, крикнул грозно:

– Амвросий!

Кованая золотом, дубовая дверь открылась, и поспешно, с готовностью вбежал знатно разодетый, но без шапки рыжебородый, коренастый боярин Aмвросий. Первый вельможа у престола царского, он был наиближайшим помощником и советником государя лукоморского. Просунув руки в локтевые разрезы опашени, он почтительно прижал ладонь к груди, отвесил поясной поклон, сказал сладким, заискивающим голосом:

– Слушаю тебя, Сиятельное Величество.

– Пиши указ мой. Сразу после праздника велю войску моему идти войною на Шамаханию клятую.

– Но как же, батюшко?..

– Молчать! Пиши, чего велю, – топнул ногой царь, – тут мне, в деле таком, твои советы не надобны. Сам порешу – такому и бывать... Тьфу ты, жалко – вестуна шамаханского рано назад отпустил. Да ничего, с объявлением войны пожертвую ей нашего гонца. Пусть трепещет, негодница. И быть на том!

– Слушаюсь, государь-батюшко, – со страхом отвесил поклон первый советник.

– И еще, – продолжал грозно, – всех, кто наперекор мне какое неприятие чинил и в темницы досель посажен – казнить отрубанием рук, ног и головы, сие во втором указе напишешь. Завтра поутру указы печатью скреплю и – конец вольницам ворогов моих! Довольно я терпел – война, беспощадная смертная война всем супротивникам, под корень всех их, каленым железом и мечом, кистенем острым да петлей тугою, всех порешить! Всех – до единого!

– Вели слово молвить, батюшко.

– Чего еще?

– А Исидора-охальника тоже отрубанием головы, того... Ты же хотел запороть его до полусмерти на площади…

Царь, подумав, бросил:

– Сего рифмоплета живьем в котле, да на медленном огне, дабы не сразу исдох, сварить. И на площади, где он посмел насмехаться надо мною, чтобы народ видел мучения его, дабы никто не смел более хаять царя-вседержителя. Туда его – нечестивца, туда! Да проследи, дабы не сбёг никуда до окончания праздника. Лично за его сохранность ответ несешь. Всех узников казнить поутру, сразу после праздника, как токмо гости заморские разъедутся. Я самолично на казни быть желаю. Зреть хочу, как рифмоплет-охальник будет корчиться и о пощаде молить. И тогда пощажу его. Да – пощажу! Пускай, полусваренный, изуродованный, со страшными язвами на теле всем напоминает о неминуемой каре царской... А теперь сказывай: все ли поручения исполнены, все ли подготовлено к торжеству и приему гостей, достаточно ли вина да пива для черни голодраной?

– Как было велено, царь-батюшко: все поручения исправно выполнены, вся Дальняя палата до потолка забита бочонками с зельем хмельным. Хватит, чтоб упиться не токмо столице лукоморской, но и всей округе златоградской. Однако жалко спаивать смердам тако справно вино, батюшко, ведь столько денег из казны на него истрачено, ну, просто сердце кровью обливается! Можа, квасом дешевым, перебродившим обойдутся?..

– Я те дам – квасом! Укороти язык свой, лопух старый! Ты что, хочешь осрамить меня на все царство-государство, да чтоб по странам заморским слух пошел о скаредности царя лукоморского?! – Вседержитель гневно затряс посохом перед лицом трепещущего боярина. – Я те дам – квасом! Не дай бог, чего не по моему учинишь, сам лично голову тебе отсеку да собакам выброшу! Ух, негодник, удумал чего!

– Да я, я… – Боярин, страшно перепуганный, пятился, ладошкой прикрывая бородатое лицо свое перед наступающим разъяренным владыкой. – Прости меня, кормилец, глупость я смолол, виноват, батюшко...

Царь отступил, бросил раздраженно:

– Ты – мой первый советник! А в последнее время, я гляжу, всё больше мякина в голове вместо мозгов-то! Срам! Еще раз какую нелепицу смелешь, полетишь к чертовой матери из хором моих. В вотчину свою боярскую вернешься, грядки нюхать. А я себе другого – поумнее да поизворотливее знайду. Тебе ли не ведать, сколько охочих метит на место твое! И чего я токмо терплю и держу тебя, сам не разумею!

– Помилуй, батюшко, милый кормилец ты наш сиятельнейший, прости меня. – Боярин бросился на колени и стал целовать полные, гладкие да нежные руки владыки. – Всем стараньем, всем раденьем докажу тебе верную службу да ума изворотливость проявлю, не гневись на меня, спаситель и покровитель. Все, что хошь, сделаю для тебя, токмо намекни, токмо дай понять…

Карада почувствовал теплые слезы, падающие на его пальцы, сказал отходчиво:

– Да будет тебе… Встань, боярин. Негоже первому советнику в ногах валяться. Ты лучше умишко свой почаще напрягай да лови каждое слово мое, тогда и жить будешь сладко, и служить – припеваючи да долго. Вот таков мой сказ.

Боярин послушно встал, не поднимая виноватой головы с проседью в густых волосах, все еще дрожал от страха.

– Уразумей, Амвросий, нельзя даже холопов в постоянном страхе да нужде держать. Надобно порой и слабинку малую давать, на мелочах видимость создавать о великой милости царской. Тогда и бунтов не будет, и сторонников у нас поприбавится. То, что вино дорого – радение твое похвально, но не жалей ты зелья, дармовое пиршество черни голодраной сторицей нам окупится, вот увидишь. С народа свого я всегда возьму все, чего токмо пожелаю взять. Но лучше, когда подданные наполняет казну царскую безропотно, да еще и с благодарностью. Учись думать шире, Амвросий. Пущай погуляют недельку да надолго запомнят милость царскую. Вот и слава пойдет по миру о щедрости Карады-царя. Сила пригодна, она надобна, но и ей – свое место да время. Я завсегда сумею применить силушку, дабы не забывала чернь упрямая, что во всем и полностью от меня зависит. Ступай, Амвросий, сделай, как я велел, и можешь отдыхать до утра. Завтра спозаранок у тебя будет хлопотный день. На тебе висит забота за все празднество великое. Завтра я погляжу, на что ты еще годен.

Царь небрежно отмахнулся от вельможи, а тот, захлебываясь от благодарности, что удержался на должности важной и вообще остался жив, подобострастно кланяясь, закрыл за собою дверь.

 

Глава 13

 

– Как? Приезжает?! – воскликнул царь, ошеломленно глядя на шамаханского гонца, распростершегося перед ним в нижайшем поклоне. Грамота была составлена верно, подлога быть не могло. Как же это?

Первого гонца, двумя днями ранее, он поспешил отправить назад. Но сегодня, рано поутру, прискакал этот – другой, с известием, что властительница Мадрайя решила все же посетить именины царевича лукоморского. Но неужто правда?

Карада Бруславич стоял в просторной светлице уже почти одетый к торжеству. Он даже не стал дожидаться, пока слуги закончат его праздничное облачение, и приказал впустить гонца от Мадрайи немедленно.

Сын его – именинник Асидор – стоял рядом, также тщательно одеваемый слугами в бархат да шелка заморские и в белые искристые меха.

– Батюшка, я ничего не понимаю, – удивленно повел царевич красивым изломом брови. Выжидательно посмотрел на отца, надеясь, что тот хоть что-то объяснит ему. Но венценосный родитель и сам был в полном замешательстве. Еще раз, вытянув в руках развернутую грамоту, он силился разобрать красиво размалеванные на нем вереницы нерусских букв. Но туговато ведал он грамоту шамаханскую. И из множества подданных, как назло, никто степной грамоте не обучен. Лишь в конце на русском языке приписка, дающая несомненную надежду. Что делать? Верить ли столь странному повороту взбалмошной царицы? Хотя… на то она и царица нерусская, что можно ожидать от нее всего, чего угодно! Ну, добре, ему бы только поскорее женить на ней сына, и ужо тогда-то грозный владыка лукоморский покажет сией девчонке сопливой, как надобно почитать старших! Однако сомнение все же тяготило его. Уж не подвох ли какой удумала шамаханка, чтоб испортить празднество великое? Но какой же в этом резон? Бессмыслица полная! А может, какие силы вражеские решили надсмеяться над ним, впустив в хоромы его царские какую-нибудь самозванку, похожую на Мадрайю? Да нет же, нет: надо быть самоубивцами, чтобы учинить такое. Все твари живые боятся смерти, и никто не посмел бы отважиться на проказы дерзкие: ведь все знают крутой нрав и ум царя лукоморского! Да и где бы нашли вторую такую красавицу – похожую на царицу степей, да так, чтоб вседержитель лукоморский доселе не ведал о ее существовании? Нет, такого быть просто не может: вот же, печать смоляная, что сорвал он с послания царицы – в точь такая же, как и на прошлом послании, да и папирус с буковками – дорогόй, ничем не отличается от первого. Только вот почерк... Почерк-то другой, да и краски иные!.. Э-э… Ну да у царицы может состоять на службе несколько писарей. Ведь у Карады же, кроме главного писаря-ябедника и первого советника Амвросия, тоже есть несколько дворовых писак...

Вседержитель, прищурившись подозрительно, свернул послание в свиток, силясь побороть дрожь в голосе, спросил гонца:

– Сказывай-ка, вестун, пошто передумала владычица ваша?

– О, цар, болшой цар, – то и дело кланяясь, с улыбкой отвечал, одетый в лисьи меха широкоскулый, раскосый гонец. – Наш царыца передумаль. Она чему-то захотель видеть твой сы-ы-ын, – указал сложенными ладошками на величественно подбоченившегося царевича. – Царыца быля жалько за отказ. Она не сумель усидеть, не видья молодой царэвич. Велыкий Мадрайя совсем скоро будет во дворец, тут…

Царь Карада устремился к сводчатому окну. Слуги, облачавшие его, быстро расступились, затрепетали, боясь ненароком помять праздничное платье. Белая, в черных мушках, горностаевая мантия соскользнула с плеча, шлейфом потянулась за длинной рубиновой полосой накидки. Сияющая бриллиантами золотая корона съехала на затылок. Царевич поспешил за отцом. Карада Бруславич распахнул окно, глядя с высоты терема царского за зубья крепостной стены, где вдаль, в колосящиеся поля вилась долгая грунтовая дорога. С трудом он начал различать там легкое облачко пыли и крохотные фигурки всадников, чинным эскортом сопровождающих шатер на колесах…

 

Глава 14

 

Утопая в роскошных подушках, средь цветастых ковров с бахромой, Корней слегка отодвинул бордовую занавеску шатра и смотрел на приближающуюся столицу царства Лукоморского.

На огромных холмах возвышался сказочный Златоград белокаменный – Царь-город, как еще называли его лукоморцы. Два белых кольца крепостных стен то ступенчатыми изломами, то плавными линиями вились вокруг столицы, утопающей в яркой пышности осенней листвы. Терема да дворцы причудливые в разноцветии стягов, празднично плещущихся на ветру, золотое утреннее сияние бесчисленных маковок церквей радостно восхищали глаз подъезжающего гостя.

Сердце Корнея безумно стучало от волнения – смеси страха перед опасностью и умиления перед красотой, созданной зодчими неведомого мира. Он повернулся к Глебу, который чинно восседал рядом на скамейке для слуг. Товарища трудно было узнать. Руки странствующих актеров исправно потрудились над его новым обликом. Теперь Корней видел перед собой своего верного слугу Куюндина Туючи, слегка раскосого, молодцеватого, крепкого воина – телохранителя царицы степной. На Глебе-Куюндине, чуть набекрень, красовалась высокая шапка из серебристого соболя со свисающими сзади тремя пушистыми хвостиками. Из-под шапки сбоку на грудь ниспадала черная, как смоль, косичка с вплетенной в нее золотистой ленточкой, тонкие черные усики свисали к подбородку. Белесые от рождения брови блондина стали черными и изогнулись роскошными дугами, почернели ресницы и стала смуглой кожа. Одет Гонза был в роскошную меховую шубку, бордовые атласные шаровары, расшитые золотым орнаментом, серебристые сапожки на высоких каблуках, с золотистыми шпорами и острыми, кверху сильно загнутыми носками, окованными золотом (Глеб балдел от этих, как он выражался: «моднячих» загнутых носков).

Всем был хорош новоявленный первый помощник царицы Мадрайи. Вот только выдавал его неазиатский цвет, хоть умелым макияжем и раскошенных до неузнаваемости, но предательски голубых глаз. «А, ничего, – успокаивал себя и друга Глеб, – пусть думают, что Куюндин – янычар, такой же полукровок, как и Мадрайя». На том и сошлись, поскольку версия оказалась вполне правдоподобной… К тому же вряд ли тут кто-либо видел живых слуг знаменитой и экстравагантной Мадрайи. Разве что царь Карада и его подданные. Но Корней скажет, что поменял первого помощника своего на Куюндина и всю прислугу поменял тоже.

Глеб, важно выпятив грудь и подперев кулаками бока, подмигнул другу, дескать, не робей, прорвемся! Корней сдавленно вздохнул: «Е́ду сам в пасть волчью. Что ожидает там, что будет?..»

Придирчивым взглядом Глеб еще раз окинул друга с головы до ног и не нашел ни одной оплошности в его новой, столь разительной внешности. Сидела возле Глеба – ни дать, ни взять – вылитая царица шамаханская! Гримеры из кочующего театра так виртуозно изукрасили его лицо, что даже Глеб Гонза поневоле нет-нет, да и заглядывался на товарища, любуясь им. Как-то даже пошутил: «И почему ты не девчонка! Надо же, как жалко…»

Облик новой Мадрайи был действительно сногсшибательным, обворожительным. Большие, лишь чуть-чуть от природы раскосые, изумрудно-зеленые глаза с длинными естественно-черными ресницами. Тонкий, правильный овал лица, чуть подрумяненные щеки, голубоватые тени век. Тонкий, безупречный нос, алые губы. Красивый античный лоб оттенен шелковистыми каштановыми локонами удачно подобранного парика. Множество длинных косичек в разноцветье переплетенных лент и золотых да бриллиантовых монист, сочеталось с пышностью вьющихся волос. Царственную голову венчала бутафорская, но достаточно похожая на драгоценную, диадема и островерхий золотистый колпачок, украшенный развевающейся дымкой пушистых красных перьев. Облачен Корней-Мадрайя был в расшитое позолотой длинное красное платье со шлейфом и высоким кружевным малиновым воротником, выступающим из-за наброшенной на плечи собольей шубки. Великолепно расшитый оклад с позолотой пуговиц и множеством застежек. Малиновые пышные кружева на подложных округлостях девичьей груди. Бронзовые, загорелые запястья, утопающие в алой пене кружев, точеные, тонкие пальцы в перстнях да кольцах из настоящего золота с бриллиантами. Золотые месяцевидные серьги, чудом прикрепленные к мочкам ушей.

Сходство с истинной царицей, как сказали, было поистине поразительным. Актеры, которым доводилось видеть настоящую Мадрайю, были просто в восхищении, и единственно, чего они побаивались немного, так это того, что наряженный юноша выглядел несколько даже привлекательнее женского оригинала.

Белые зубчатые стены Златограда подступали все ближе. Процессия, цокая множеством копыт по мостовой, въехала на широкий каменный мост над заполненным водой, поросшим кувшинками рвом. Приближались решетки кованных позолотой главных ворот столицы. Пред их огромными сводами стояли навытяжку несколько здоровеных бородатых стражей в поблескивающих на утреннем солнце доспехах, в остроконечных шлемах, с червлеными, сужающимися книзу, тяжелыми щитами, с копьями да мечами. Впереди них стоял их могучий бородатый начальник в красной шапке с высокими, поднятыми с торца раздвоенными полями-окладом и золотым гербом-бляхой, венчающим их. Строгого кроя красный кафтан и красные сапожки безупречно облегали его сильное тело.

От волнения впечатлительный Корней был близок к легкому обмороку. «Сейчас, – лихорадочно думал он, – нашу труппу самозванцев разглядят как следует и схватят. Обязательно схватят. И пойдем мы вместо пира на плаху. О Небо, помоги мне совладать с собой и не подвести товарищей! Господи, пронеси!»

Шамаханская процессия остановилась в конце моста, ближе к крепостной стене. К шатру царицы в сопровождении двух разодетых по-шамахански актеров подошел начальник стражи лукоморцев. Глеб отбросил полог шатра, соскочил на булыжную мостовую, сложив ладони вместе, вежливо поклонился русичу. Тот, прижав ладонь к груди, тоже в ответ низко поклонился гостям, для порядка густым басом, спросил:

– Откудова едете и кто такие будете, почтеннейшие?

– Со Шамахании-царства наследники Муртузина, – деловито выставив вперед ногу, ответил Глеб, всем своим видом манерно подчеркивая высокий и важный пост свой в иерархии царской. – Цар Карада приглашаль царыца шамаханская, – показал рукой на шатер.

Корней сделал над собой невероятное усилие и не поклонился почтенному русичу, а напротив – сидел с надменным лицом, свысока взирая на начальника охраны. Русич снял свою гербоносную шапку, прижал к груди и важно, с достоинством отвесил Мадрайе нижайший поклон. Потом, почтительно держа шапку в согнутой руке, пятясь, ступил несколько шагов, и лишь затем развернулся и твердым шагом направился к своим воинам, что-то скомандовал им.

Массивные ворота с натужным повизгиванием стали медленно подниматься. Стражники выстроились в две шеренги по обе стороны дороги, и процессия гостей чинно въехала в легендарный Златоград.

Но это был еще не сам дворец. Вокруг на холмистых склонах ютились где черные от времени, где свежевыстроенные срубы изб и избушек. Всюду, почтительно сняв шапки, стояли крестьяне, крестьянки, простоволосые и в платках, сновали и галдели ребятишки. Простой люд, пригородные жители, тихо переговариваясь между собой кто с интересом, а кто и с неприязнью смотрели на гостей-азиатов.

С высоты холма ударил громкий, переливчатый звон колоколов, видимо, в честь первого прибытия знатной гостьи. На высоком холме, за второй белокаменной стеной виднелись крыши и верхние этажи дворцовых палат, золотые купола и множество стягов, развевающихся на ветру. Там – голова, центр деспотичной власти в государстве великом. И там же, в царском детинце, их ожидали нетерпеливо.

Еле скрывая любопытство, Корней с напускным равнодушием осматривался вокруг. «Вот она – Русь-матушка! Вот оно, где счастье, житъ-то людям! Разве мог я мечтать, что появлюсь здесь, да еще в такой роли. Хм… Скорее бы уже сбросить с себя эту личину дурацкую, да нормальным уже, полноправным гражданином сказочного государства окунуться с головой в жизнь лукоморскую! Примешь ли ты меня, Лукоморье таинственное, или суждено мне тут сгинуть бесславно? Если б знать, что ждет впереди!..»

Перед ними тяжело поднялись кованные золотом узорчатые врата, навстречу процессии степенно выехали несколько разодетых всадников. Они пристроились спереди и по бокам, и с почетом сопровождали гостей, показывая дорогу. Многоголосый колокольный перезвон звучал все сильнее, все радостнее. Царские стражники – молодцы в красных кафтанах, шапках и сапожках, опершись на широколезвийные длинные алебарды, торжественно выстроились по бокам брусчатой дороги, которая промеж пышных белокаменных палат вилась к видневшемуся на холме, утопающему в садах царскому дворцу. Корней поглубже вдохнул напоенный осенью чистый, прохладный воздух, глядя на величаво гуляющих по аллеям садов разодетых, видимо, заморских, вельмож под руку с дамами.

Гости большей частью толпились возле еще закрытого входа в Трапезную палату. В воздухе зависло напряженное ожидание начала торжества. Корней занавесил полог, смущенный множеством любопытствующих взглядов, пытавшихся разглядеть в полумраке шатра прославившуюся редкостной красотой царицу варваров. Юноша в изнеможении откинулся на высокие подушки. Глеб подбадривающе хлопнул его по плечу, тихо рассмеялся:

– Спокуха, зёма, мертвые не потеют! – Корней, закатив глаза, понимающе кивнул – да, товарищ умеет успокоить, нечего сказать.

– Да ладно. Расслабься, браток… Все будет тип-топ. Рядом с тобой – Глеб Гонза, – уточнил сладко: – Куюндин, Ваша Вашесть. После этой диверсии в лагерь ужа-а-асного врага, – растопыренными пальцами Глеб показал смешную ужасность, – с вас причитается царственная награда!

– Угу, – вздохнул Корней, – будет тебе награда – Орден Сутулого отвесят, и уноси ноги пока жив.

– Ах, как смешно, – покачал головой товарищ.

Процессия остановилась. Глеб-Куюндин ловко соскочил с царственной повозки. Тут же слуги-шамахане поднесли украшенные богатыми коврами носилки с походным троном. Глеб придерживал лже-Мадрайю под руку. Корней вышел из шатра и без труда пересел на чуть покачивающийся на актерских плечах трон. Носилки с бесценной царицей поплыли над широкой дорожкой, выложенной разноцветными плоскими камнями. Под колокольный перезвон, Корнея несли прямо к широким каменным ступеням Трапезной Палаты. Глеб-Куюндин горделиво шел справа от носилок, украдкой зыркая по сторонам, оценивая обстановку. Толпа ожидающих приглашения вельмож с готовностью расступалась. Лишь бородатые бояре в горлатных шапках, в длинных, с высокими воротниками, богато убранных кафтанах, с посохами в руках, достойно продолжали стоять группой возле пузатых витых колонн у входа в Трапезную. При виде солидных и очень важных, неприступных бояр у юноши заныло под ложечкой. Взгляды боярские, казалось, прожигали его насквозь, будто кричали: «Самозванец! На погибель свою явился ты сюда!». Что за наказание – он у всех на виду! Отовсюду смотрят на него оценивающе, и со стыда он готов провалиться сквозь носилки, сквозь землю-матушку... Зачем он только согласился на эту авантюру! О, ужас! Это конец! Сейчас его разоблачат и схватят всю их группу!

Но никто их пока на хватал, наоборот, бояре один за другим стали снимать с себя шапки меховые, почтительно склоняя простоволосые головы перед давно ожидаемой и желанной избранницей царевича лукоморского.

Огромная красная двухстворчатая дверь, красиво вызолоченная, была еще закрыта. «Что же, – думал изнемогающий Корней, – так, до бесконечности, меня и будут держать тут на всеобщем обозрении?..»

Но вот наконец два богатырски сложенных стражника в золотистых парчовых кафтанах, таких же золотистых шапках, красных сапожках, с алебардами, тисненными по лезвию орнаментом, плавно, с усилием открыли двери навстречу гостям.

По команде важного пожилого воина, носилки с Мадрайей первыми вплыли в огромный роскошный зал, в торце которого за ступенями, устланными дорогими коврами, возвышались три золотых трона. Сквозь высокие разноцветные витражи окон дневной свет радужными бликами ложился на мраморную мозаику пола, на искусно расписанные русским орнаментом и великосветскими сценами колонны и стены, плавно переходящие в своды расписных потолков. Трапезная была необыкновенна. Все здесь дышало живым великолепием русской царственной старины.

Возле каждой мощной колонны торжественно, навытяжку стоял стражник в золотистой парче, с алебардой. Высоко над тронным местом, на террасе за мраморными перилами, виднелись нарядные музыканты с дудками, какими-то трубами необычайной длинны, арфами, барабанами… Все замерло в ожидании великого представления, которое начнется с минуты на минуту.

По знаку суетливого рыжебородого боярина в зеленом кафтане носилки Мадрайи остановились посреди зала. Слуги-русичи поднесли какие-то крытые коврами козлы, наверху которых, на возвышении, и поставили носилки с восседающей шамаханкой. Сзади и по обе стороны от носилок выстроилась разодетая в меха шамаханская свита.

Наконец, в зал двумя потоками двинулись гости, прибывшие ко дворцу ранее, но впущенные в трапезную лишь после знатной царицы. В два крыла возле тронов выстроились бояре. Вдоль стен устраивалась, пестрея нарядами, многочисленная заморская знать. После них заходили, судя по светлым, благообразным лицам, русские князья, дворяне, придворные вельможи.

Наконец все выстроились, наполняя зал гулом множества голосов. Прозвучала громкая команда, и пронзительно, торжественно отражаясь эхом во всех частях зала, заиграли трубы.

С торца трапезной по обе стороны от тронного места, словно поднятые крылья, к двум расписным дверям вели беломраморные ступени, устланные посредине красными ковровыми дорожками.

Но вот, левая дверь открылась плавно и, в сопровождении парадно одетых слуг, в зал стал спускаться сам царь лукоморский под руку с царевичем. Почтительный гул множества голосов прокатился по залу. На государе и сыне его были белые горностаевые мантии поверх красно-золотистых пурпурных платьев. Только у царя платье было подлиннее, шлейфом тянулось оно по ступеням следом за ним, и на коротко стриженной светлой главе переливалась драгоценными каменьями блистательная корона.

И хотя величественная пара была еще далеко и лица их плохо различимы, Корней сразу же почувствовал на себе взгляды царя и царевича. Жар ударил в лицо лже-царицы, в горле пересохло. Он стиснул пальцами костяные четки, поглубже вдохнул, готовясь к несусветному лицедейству: царская процессия направлялась прямо к нему! О, Боже!..

Сквозь музыку, в зале громко закричали: «Слава, царю-батюшке! Слава, вседержителю Караде Бруславичу! Слава царевичу Асидору Карадовичу!» Царь и царевич, улыбаясь, сдержанно отвечали гостям лишь легким кивком.

Корней во все глаза смотрел на приближающуюся царскую семью. Теперь их можно было хорошо разглядеть. Царевич, безусловно, был красив, статен, синеок, с длинными, чуть вьющимися волосами. Но виновник всего торжества этого как-то мало привлекал внимание юноши. С замиранием сердца Корней взирал на самого царя. Как завороженный, он все смотрел и смотрел на лукоморского тирана. Во внешности Карады Бруславича вроде бы ничего особенного и не было: пожилой, солидный блондин с небольшой, без усов, бородкой, короткая, аккуратная прическа под короной. Но что же так притягивало внимание Корнея? Юноша поймал себя на мысли, как приятен и по-отечески тепел лучистый взгляд правителя Лукоморья. Невольно он залюбовался неброской вроде бы русской красою благообразного лица Карады: его правильным лбом, незатейливым, но таким приятным изломом бровей, выразительными глазами, с прищуром тайным, с загадкой в их синей глубине. Аккуратный, небольшой нос меж румяных налитых щек и гладко выбритые, сияющие свежестью полные скулы. Аристократически-четкие очертания губ алых и вовсе пленили чувствительного юношу.

Царь и царевич со слугами, почтительно склонившимися вокруг, остановились возле самого трона шамаханской царицы. В зале повисла звонкая тишина.

– Вельми почетно зреть тебя, величайшая из владычиц, – сказал Карада Бруславич.

Корней несколько снисходительно улыбнулся в ответ, не кивнув, а в знак благоволения лишь прикрыв оттененные макияжем веки. А у самого забилось сердце, да так сильно и предательски громко, что, казалось, многие в зале сейчас услышат этот стук. Страх и робость охватили Корнея.

Царь исподволь любовался зардевшейся, явно взволнованной Мадрайей. Волнение ее, кажется, передалось и ему. Как он мечтал снова увидеть ее! Ох, как он этого желал! И вот она здесь. Наконец-то он может познакомить ее с сыном. Но как хороша Мадрайя! А как надменна! Он с улыбкой покосился на отпрыска своего и увидел, как и царевич, завороженно, не отрываясь, влюбленным взглядом уже удивленно испепеляет царицу. Вот так-так!.. Неужто капризный, избалованный сынок его влюбился наконец, да еще с первого взгляда? Сердце отца возликовало – все складывалось как нельзя лучше! Подарок сыну удался на славу, даже больше, чем царь ожидал. Вот и славно, вот и хорошо. Но, похоже, еще больший праздник сегодня у самого повелителя лукоморского. Это ему подарок безмерный, это он сегодня именинник – именинник сердца!

Корней понемногу расслаблялся облегченно. По-видимому, ему пока удается производить нужное впечатление. Да... но самое страшное – это разговор, по которому легко его могут разоблачить... Ну уж нет, коль он начал эту игру, то должен, просто обязан довести ее до конца! Детство закончилось, начинается ответственная взрослая жизнь! И словно какой-то озорной бес вдруг стал подначивать его. Ему страшно захотелось рисковать, импровизировать, производить сногсшибательное впечатление на этого солидного мужчину в царском облачении. А, будь что будет! И Корней лукаво, озорно подмигнул владыке.

 Контраст, произошедший в поведении Мадрайи, был так неожидан и ошеломляющ, что Карада-царь заметно стушевался, покраснел. Заискрившийся вдруг в изумрудных глазах царицы лучистый, озорной свет мог любого повергнуть в сладостный трепет! С великим трудом сохраняя невозмутимость внешнюю, самодержец подвел к ней единственного сына:

– Позволь представить, блистательнейшая владычица, наследника Асидора Карадовича.

Корней мило улыбнулся царевичу, грациозно протянул ему свою, унизанную перстнями, смуглую от загара руку, сказал ласково:

– Оцень, оцень рада. Какой красывий царевиць. Здрастывуй, Асьидор. Я поздравлять тебья с имыныны. Желать тебья… м-м-м, тебье счастя болшой, болшой!

Царевич расцвел в улыбке, элегантно припал на колено, затем встал и коснулся пушком юношеских усов нежной и шелковистой длани царицы шамаханской. С трудом отрываясь от руки ее, сделал шаг назад, не поднимая в волнении глаз. Царевича трясло, руки-ноги немели, никогда такого он еще не испытывал – неужели влюбился?!

– Карада, вельикий, ты знать, я пльёхо говорить по-руськи. Иногда-а, сие, как у вас там, мой толмач… Да, мой толмач, первый помочник и телеса-хоронител Куюндин Туючи, пускай он перекладывать слова-а. – Корней повел рукой, и загримированный, в черном, с косичками, парике Глеб, готовно сложив руки, поклонился царской династии.

– О, у тебя, царица степей, появился новый помощник! – улыбаясь, воскликнул царь. – Ай да хорош молодец! Я гляжу, у тебя и прислуга вроде как новая. А что же случилось со старой прислугой, как поживает твой помощник Чандрэк?

– А… – махнула рукой Мадрайя. –  Чандрэк, как сие … виноватый быль. Я его чуть-чуть наказаль. О, да, я поменяль много слуг. Холёпы потребьно ставить порою на место.

– Вельми согласен с тобою, – подтвердил царь. – Однако ты стала совсем хорошо говорить по-нашему. При первой встрече ты молвила иначе…

– Ой-й, – Мадрайя кокетливо засмущалась, – я сильно готовиться, стараться к тебе на празник говорить, – махнула рукой, как бы спохватившись, виновато добавила: – Учундина гамангашик, я опоздать перкер кочи брздым, э-э... – Поморщившись, пальцем пригласила к разговору помощника.

Куюндин с готовностью, бойко начал переводить ее произвольную тарабарщину, объясняя царю, что опоздали они потому, что везли богатые степные подарки царю и, конечно же, царевичу лукоморскому. Но, поскольку со стороны степи в лесах орудуют лихие русские шайки, то царица сочла разумным сделать крюк по безопасному берегу моря. И вот на краю высокого обрыва над морем, где дорога сильно сужалась, прижатая с одной стороны отвесной скалой, кони шамаханские начали нервничать. Никогда не видевшие моря, испуганные грохочущим глубоко внизу прибоем и огромной высотой, начали биться они в страхе, шарахаться, жаться к скале. Одна лошадь упряжки наскочила на соседнюю, подмяв ее под себя и порвав постромки, третья лошадь стала крутиться на месте, задними копытами сорвалась, и полетела в пропасть, увлекая за собой всю поклажу. Как погонщики ни бились, пытаясь усмирить и удержать лошадей, две тяжело груженые телеги вместе с лошадьми и погонщиками полетели в пучину морскую. Обе этих телеги были доверху загружены подарками. Все пропало. Большая часть вооруженной охраны царицы, пытаясь удержать драгоценные упряжки, уже не смогли справиться и со своими лошадьми и тоже с криками и грохотом увлекаемых камней унеслись следом. Началась такая сумятица и паника, что царица вместе с жалкими остатками свиты своей еле удержались на том злополучном пятачке. Слава всем богам Шамахании, сохранившим владычицу, она осталась жива! Царица Мадрайя очень опечалена, что на праздник такой большой приехала без подарков, но пусть великий лукоморский владыка и царевич простят ее за это, она обязательно отправит им другие поминки* из степи, как только вернется с праздника к себе домой.

 

*Поминки – дары, подарки (старорус.)

 

Государь сочувственно покачал головой, утешив гостью ласковым взглядом: главное – она жива, а подарки – вовсе не важны.

Вскоре династия царская, извинившись, откланялась, поскольку было необходимо начинать торжество. Царь с царевичем развернулись и в сопровождении богато разодетой свиты направились к золотым тронам своим.

«Фу-у… – Корней откинулся на спинку, – кажется, пронесло. Неужели поверили? А, ладно, дальше видно будет, проверить-то легенду о подарках все равно не смогут сразу. А если и захотят когда-то найти погибшие, несуществующие дары на дне морском, ряженая шамаханка и окружение ее к тому времени будут уже далеко отсюда. Будем играть дальше. Пока что здорово, просто лихо все получается. Эх, не сглазить бы! Приключение начинает даже нравиться, ей-богу! А царь-то каков! По слухам – деспот, тиран, но пока что лишь милейшего, обаятельнейшего человека в облачении царском вижу я перед собой. Этакий колобок румяный, ничего, кроме симпатии к себе не вызывающий. Ай да царь!»

Карада Бруславич горделиво воссел на главном троне, слева от него, на троне поскромнее, царевич. Слуги, почтительно, низко сгибаясь, подали владыке державный золотой жезл и скипетр. Стоящему слева Амвросию царь, опустив веки, дал знак – пора начинать. Первый дворцовый вельможа с готовностью, упруго махнул посохом в сторону когорты бояр – постоянной опоры и поддержки государевой. Музыка сразу стихла. Из величественной боярской шеренги вышел седовласый солидный человек, отличающийся от других коротко стриженой бородой и ясно-голубыми, проникновенными глазами. То был боярин Барко – тот самый, у которого служил теперь Параня Панкратыч. Корней с симпатией смотрел на этого красивого, осанистого человека; в нем отсутствовали те надутость, напыщенность, преисполненность собственной важности, что так неприятно отличали остальных, отягощенных длинными бородами, бояр. Бывают же люди, которые с первого взгляда внушают к себе симпатии окружающих. И не важно, каков человек на вид, важно, что он излучает какие-то незримые духовные лучи, от соприкосновения с которыми, людям становится спокойнее, радостнее, уютнее на душе. Сегодня Корней впервые увидел боярина Барко. Если б юноша мог заглянуть в будущее, то был бы поражен, каким удивительным образом судьба свяжет его с этим светлым человеком.

Барко встал посреди зала лицом к царскому трону, вытянув руки, развернул украшенный вязью матерчатый свиток, начал громко, как в храме, чуть нараспев читать:

– Милостивейший владыко всего Лукоморья, пресиятельнейший наш государь-батюшко, властитель сердец наших, дум и чаяний, Карада свет-Бруславич! От имени боярства лукоморского освяти милостью твоею обратиться к отпрыску твоему единокровному, сиятельнейшему, как Ярило-Солнце, царевичу Асидору.

Царь утвердительно опустил, затем снова поднял жезл. Боярин продолжил:

– Свет-царевич, Асидор славный, наследник рода БуянВоя Великого, мы – бояре Лукоморья бескрайнего и могучего, с сердечным ликованием, все, как один поздравляем тебя с совершеннолетием долгожданным. Радуемся повзрослению твоему, возмужанию и видим тебя достостойной, достославной сменой отца твоего могучего, сиятельного и милосердного, затмевающего Ярило-Солнце славою и силою своею. Верим – когда придет час возложить тебе на плечи свои бремя дел государевых, ты будешь также мудр, отважен в решениях нелегких и радетелен любовью к государству твоему славному и могучему, продолжишь дело великое по умножению и укреплению царства Лукоморского, государства непобедимого. Желаем тебе, свет-царевич, здоровья богатырского на многие лета, трудолюбия неисчерпаемого во славу рода БуянВоевого и отечества процветающего. Ты, сокол ясный, – наша надёжа и любовь. Желаем тебе достостойной избранницы сердца твоего – будущей матери отпрысков твоих царственных. Пусть же не прерывается нить жизни и царствования потомков БуянВоя славного, пусть же властвует в веках семя его святое, пусть же Лукоморье богатое, зависть ворогам внушающее, всегда гордится правителями своими соколиноокими!

Зал взорвался множеством возгласов:

– Сла-ава! Сла-ава! Да здравствует наследник БуянВоя Великого! Сла-ава, сла-ава!..

Слуга поднес Барко широкий, богато инкрустированный драгоценными каменьями меч. Боярин принял меч, торжественно подошел к трону именинника и, склонив седую голову, подал меч Асидору. Лицо царевича сияло от счастья, он не мог, не в силах был скрыть радости своей – теперь он, почти наравне с отцом, имеет право самолично принимать решения о войне и мире. Теперь ему будут подчиняться свои, а не отцовские, рати боевые. Конечно, он еще не коронован и при жизни отца не имеет власти над державой и Церковью, не это сейчас волновало его. Главное – он отныне мужчина, первый воин государства великого. А это для тщеславия юношеского значило больше, чем просто царь. Пусть теперь Мадрайя заносчивая посмотрит на него да восхитится им! Где еще она сможет найти себе такого влиятельного, славного родом и красивого жениха?

Асидор сделал важное лицо, подбоченясь, поставил меч-подарок острием вниз, оперся рукой на переливающийся драгоценными каменьями набалдашник золотой рукояти оружия. Корней из глубины зала улыбнулся ему, подумал: «Царевич – мой ровесник, но какая пропасть между нами и между нашими судьбами! Ему, еще до рождения, было уготовано все самое лучшее, а уж при жизни-то, ясное дело, баловали сверх меры. Мне же не дано почти ничего, кроме бесконечного одиночества и бедности. А может, царевич тоже одинок в душе и нуждается в друге верном? Нет, вряд ли… Глядя на его самодовольное лицо, этого не скажешь. Я бы, например, точно не смог подружиться с таким – слишком многое, абсолютно во всем, разделяет нас. Между нами не может быть ничего общего. Да и какая возможна дружба, если начинается она с обмана? Пусть это и похоже на игру, на театр… но театр сей уж очень опасен. Со смертью все мы, обманно прибывшие, играем здесь…»

Корней поежился, принялся исподволь оглядывать зал. Беспокойство его нарастало. «Почему же нигде не видно скоморохов? Они отправились во дворец раньше нас. Уж не случилось, ли с ними чего? А может, пока я тут сижу, да речи слушаю, они освобождают Исидора?» Взгляд его задержался на группе князей. «Кто из этих князей надутых – Бруслай, так подло поступивший с Панкратычем? Вон стоит важный и большой, как бочка винная, краснолицый, с маленькими глазками, черноволосый князь. А вон – худой, костлявый, рыжий и остроносый. А может, вон тот – сутулый, почти горбатый, с бородкой до пояса и бегающими темными глазками? Пожалуй, только эти трое выделяются – не просто внешне мало приятны, отличает их какое-то недоброе, отталкивающее выражение лиц. Остальные князья на вид солидны, важно-степенны, хоть и разного возраста, но во всех них чувствуется благородная кровь... Что до бояр – они все пожилые. У всех, кроме выступившего с поздравлениями седовласого красавца-боярина, бороды-лопаты. Что это за мода такая – носить нелепейшую заросль на щеках? Среди двух десятков их, собравшихся в зале, красавцев немного. Но самый яркий здесь – боярин Барко, что стои́т теперь почетно по левую руку от царевича. Как притягательно-душевно выделяется он!..»

Корней смотрел на облюбованного им солидного боярина с нескрываемым удовольствием. Седовласый, полный Барко был привлекателен не только своей прощально цветущей, колоритной красотой. В каждой черточке лица, благородного и светлого, особенно в ясно-голубых глазах его крылось столько обаяния, какого-то домашнего добродушия, что от одного лишь взгляда на него приятно и томительно щемило в груди. Красив, ох как красив боярин Барко!

Корней перевел взгляд на государя. В синих глазах владыки мерцали искорки добродушного лукавства. Как-то странно, непонятно он смотрел на Мадрайю. Держа на колене, вплотную к большому, круглому животу скипетр, царь развалился в сияющем зόлотом и бордовым бархатом троне и все посматривал пристально на званую гостью. Корней просто физически ощущал на лице своем его странно-притягивающий взгляд. Царевич, слушая напыщенные поздравления следующего великовельможного оратора, тоже посматривал на Мадрайю. Однако пылкие, красноречивые взгляды молодого, незрелого русича, совсем не волновали Корнея.

Но что за сила обаяния кроется в самом Караде Бруславиче? Сидит он на троне в длинном, до пола, дорогом сверкающем платье, весь свежий, розовый, как яблочко налитое – глаз не отвести, ангел небесный! И только взгляд выдает в нем темперамент властный, царский и какие-то тайные мысли опасные. Корней зябко повел плечом, уверенность в своих силах опять покидала его. И зачем он ввязался в эту дурацкую затею! Загадочный, гипнотизирующий взгляд владыки лукоморского сладко дурманил, настораживал и пугал юношу… Неужели Карада догадывается о подмене? Но почему же тогда не прикажет схватить самозванцев? А может, он замышляет что-то? Может, желает насладиться продолжением, не им начатой тонкой игры, чтобы наверняка доиграть в свою пользу, как кошка с мышью, а уж потом… Корней похолодел от догадки. Ну, конечно! Царь сразу же понял, что перед ним самозванка с целой свитой лже-слуг и служанок, но не подал виду. Похоже, он просто не желает срамиться перед знатными заморскими гостями, да и перед своими придворными тоже. Но как только знатные гости разъедутся, тогда – конец. Расправу его трудно даже вообразить!..

Колени Корнея унизительно, мелко задрожали под платьем. Он покосился на Глеба, спокойно и важно стоящего у его ног. Неужели ни о чем не догадывается? Надо как-то дать ему понять, в какую западню попали они. Глеб умен и изворотлив, наверняка, он придумает выход из гибельного положения. Но высокий сан царицы шамаханской, пожалуй, не позволит нагнуться с высоты походного трона к слуге. Они как на ладони, все их видят и оценивают. Придется ждать удобного случая. И если страшная догадка Корнея верна, то у них есть еще целая неделя неофициально дозволенного царем актерства. А за неделю можно что-то придумать. Ну, а если Карада и не догадывается о подмене Мадрайи, тогда тем более надо быть предельно собранным, не допуская даже малейшей оплошности. Только бы появились поскорее скоморохи с добрым известием, у них договорен условный знак. Тогда можно и бежать.

Ох, этот царский взгляд! Его все тяжелее вынести. Взгляд-загадка. Что значит он: лукавство, озорство, подозрительность, сдерживаемое бешенство или все-таки влюбленность? А может – все вместе? Взгляд владыки выдавал его противоречивую, очень сложную и опасную натуру и заставлял то сладко, то неприятно сжиматься сердце лже-Мадрайи.

Под ложечкой у Корнея стало ныть, не переставая. Он все более ощущал себя во власти этих, с виду добрых, но таких коварных царских глаз. Скорее бы уж закончилось невыносимо затянувшееся торжество, скорее бы спрятаться хоть где-нибудь от перекрестного огня разнокалиберных взглядов в этом огромном, гулком зале! Но ораторы менялись один за другим и все говорили, говорили… Снова поздравления, витиеватая лесть, и нет этому конца… Корней тяжело вздохнул, опустив великолепные ресницы.

 

Глава 15

 

  «Фатум, судьбы предначертанность … Подойдет ли здесь понятие это? Нет, здесь иное: похоже, гибкость судьбы, возможность ее изменить и улучшить. И участь государства русского так зависит теперь от жизни, от действий одного человека – долгожданного миссионера. Но где же он, когда прибудет наконец?..»

 Опершись руками об изгиб парапета, сквозь темную вуаль, полощущуюся по лицу, патриарх отец Дентурий задумчиво смотрел вдаль за зыбкое марево горизонта. Порывы ветра наполняли легкие свежестью и пряными ароматами моря. Глубоко внизу о подножие высокого скалистого обрыва с грохотом и шипением бился и пенился прибой, клубился в солнечной радуге брызг и водяной пыли. Целые века, быть может, миллионы лет тщетно пытался прибой разбить, сокрушить высокую скалу, но не в его было силах сделать это – никогда не сокрушить того, что дано низвергнуть лишь богам.

 О’Дент любил стоять здесь, на уютной полукруглой площадке, на высоченной, огромной скале, тянущейся далеко вдоль берега. Площадку эту вырубили в монолитном камне монахи специально для основателя монастыря – Дентурия Бруславича, и именно в этом месте в последнее время посещали его странные озарения. Здесь почти всегда дул свежий морской ветер, и порывы его были сродни бурлящей, мятущейся, всегда чего-то ищущей душе степенного на вид патриарха. Тут он чувствовал себя комфортно, уютно и свободно, и если бы у него были крылья за спиной, то, несмотря на преклонный возраст, он расправил бы их и взмыл в бурлящие облака, в косые лучи солнца, местами пробивающиеся сверху. Он бы летел в сказочной выси, забыв о бремени каждодневных забот, непомерной власти и безотрадного одиночества. Но сейчас он стоит здесь и, держась за прохладный камень парапета, ждет. Чего ждет, на что надеется? Уже не раз Небо передавало ему важные сведения именно в этом месте, и вот – свершилось! Вот оно, вот…

 Словно молния или раскаленное копье, мощный разряд ударил ему в голову, всего лишь миг, и он понял, что это то, о чем он вопрошал Небо. Но почему? Не ошибка ли это? Ах, если б это было всего лишь проверкой или шуткой Небес! Увы, он знал точно – Небеса давным-давно полностью доверяют ему.

 Было над чем задуматься святейшему патриарху адептов. Появился в Лукоморье юноша, переодетый в девицу. И предсказывают Небеса, что этот юноша и сыграет важную, решающую роль в судьбе степенного, умудренного жизнью и знаниями о’Дента. Нет, это не первый сигнал о странном госте Лукоморья. За последний десяток лет Дентурий получал его уже трижды. И он – патриарх лукоморский, не коронованный, но фактически второй царь в государстве великом, терпеливо ждал, когда же судьба, провидение сведет его с удивительным гостем из мира иного. Но что же узнал он сегодня? Тот, чьего прибытия он так томительно и трепетно ждал, оказывается, уже здесь, но прибыл он с миссией странной. Этот юноша должен стать защитником всех униженных и оскорбленных, стать во главе их. А вместо этого… Мессия – глава изгоев общества. А что сие значит? Охо-хо, хо-хо, хо-хо…

Дентурий вздохнул сокрушенно: за что ему все это? Не такого миссионера ожидал он, нет, не такого. Обманут, сокрушен он в надеждах своих. И больше ждать… уже некого, и надеяться не на что… Но Небу видней, значит, так тому и быть. Однако неясно, уразуметь тяжело, как же соотнесутся два, совершенно разных течения, два противоположных взгляда: дентурианство, призывающее к эволюции духа, и это… чуждое его пониманию, нелепое движение, что в будущем должно свершить переворот во всем укладе жизни лукоморской. Никак не мог взять в толк Дентурий, какое отношение он будет иметь к этому странному юноше и его будущему широкому движению в массах народных, движению, от одной мысли о котором степенного патриарха охватывали неловкость и полное недоумение.

Отец Дентурий подавлен и опечален, но и заинтригован до глубины души. Коль Провидение так долго готовило их встречу, то ее не избежать. Придется, хотя бы попытаться понять гостя. Он – посланник, значит, Дентурий обязан ему помочь. Но как же странно это. Дентурий много лет ждал его, как истинного духовного миссионера, наделенного Небом силой, способной превратить в прах старые пережитки, что мешали во все века развитию духовности общества. И только сегодня патриарх узнал точно, что это будет за миссия. О’Дент давно научился властвовать над своими бурными чувствами, но сейчас… Сейчас он еле сдерживался. Скорее бы встретиться со столь странным миссионером и тогда, пообщавшись с ним, Дентурию легче будет разобраться, что к чему.

О’Дент поправил на черной шапке черную вуаль, напрочь скрывающую лицо и, развернувшись, опираясь на удобный, внушительный посох, в задумчивости направился к кованой двери в монастырь.

 

Глава 16

 

Наконец-то позади утомительное торжество с великосветскими речами да витиеватыми поздравлениями, позади церковное шествие под гулкий колокольный перезвон и молебенное пение. И вот сидят гости за праздничными столами дубовыми, ждут приглашения отведать угощений царских.

Невиданная роскошь и сказочное изобилие не уставали поражать изумрудные глаза царицы Мадрайи. Карада-царь незаметно, с интересом наблюдал за каждым оттенком в выражении лица гостьи желанной. Царь в душе ликовал, что сумел-таки широтой и размахом русского гостеприимства поразить заносчивую шамаханку. Но это было еще только начало! Пусть царица степей отведает кушанья изысканные да пригубит напитки хмельные да ароматные – небось у нее-то, в чернобыльной степи, никогда еще не доводилось гулять таково!

Мадрайю царь усадил за пиршественный стол справа от трона сына своего так, что молодые чуть ли не касались богато расшитыми рукавами друг друга. Сам же, не по традиции, а для собственного удобства, сел по правую руку от царицы шамаханской на третий золотой трон. Получалось, что на самом почетном месте пиршества восседала Мадрайя, а не хозяин дворца русского. Это говорило о многом. И в глазах гостей в зале нет-нет да и читалось недоумение на сей счет. Но хозяин – есть хозяин, уж как ему заблагорассудится. Похоже, Караду Бруславича мало смущало такое положение, да ему и не до этого было: он был озабочен сближением наследника своего с влиятельной и прекрасной гостьей. Чего отец не сделает ради единственного сына своего! Царь Карада сумел так ловко разместиться на крайнем троне, что мог теперь краем глаза все время наблюдать за гостьей, и за царевичем.

Корней, уставший от долгой торжественной части, чуть расслабленно откинулся на высокую, но, на удивление, удобную спинку царского трона, с интересом наблюдал за началом праздничного пиршества. В высоком расписном зале Трапезной теперь выставлены столы, столы, столы, крытые скатертями дорогими, золототкаными, ломящиеся от яств невиданных, да таких аппетитных и душистых, что у всех гостей уже сводило животы в сладостном предвкушении. За столами нарядными сидели чинно бояре да дворяне, гости заморские да дружина царю верная. Гости – вельможи шамаханские, слуги и служанки царицы степной сидели ниже царского трона.

Глеб-Куюндин сидел слева от царевича Асидора за изгибом стола, имея хороший обзор за царицей своей. Телохранители же Карады и царевича сидели по другое крыло, а также напротив Глеба и возле него. Чувствовалось, как хорошо было продумано удобство гостей и их прислуги, как государь заботится тщательно о сохранности своей и наследника своего.

Корней иногда вскользь поглядывал на Глеба, и от близости и осознания надежности друга снова уходила робость. Между столами царя и гостей шамаханских, сидя на резной лавке, зычно, приятным густым голосом пел и играл бородатый слепой гусляр. Тишина в Трапезной стояла удивительная, все почтительно, терпеливо слушали хвалебную эпическую песнь о славной династии БуянВоя и сочный голос старого гусляра то выразительно затихал, то взлетая, снова рокотал, отдаваясь в великолепных сводах палаты Трапезной.

Наконец музыкант умолк, встал и почтительно, в пояс, поклонился в сторону царя с царевичем. Зал взорвался криками: «Да здравствует государь лукоморский!», «Слава роду БуянВоя святаго!», «Слава, слава, слава!..»

Царь поднял искрящийся рубиновый кубок, и все в зале встали, тоже подняли наполненные кубки. Карада Бруславич с отеческой улыбкой посмотрел на царевича, глазами пригласил и Мадрайю поднять кубок из розового хрусталя за

сына-именинника. Корней, смущаясь, приподнял увесистый, наполненный красным шипучим вином кубок, улыбнулся раскрасневшемуся царевичу. Именинник поднял свой синий с бирюзой кубок и, видимо по обычаю, первым пригубил вино. Зал взревел: «Слава, слава, слава!» Зазвенели, зачокались кубки, зашумело море оживленных голосов, и все стали пить хмельное вино. Гомон множества голосов, звон, стук подвигаемой посуды – симфония звуков начинающегося пира наполнила зал.

Карада Бруславич медленно, с удовольствием осушил свой кубок, посмотрел на Мадрайю, из вежливости, как и именинник, лишь пригубившую терпкое, ароматное вино. Улыбнувшись, царь покачал головой:

– Драгоценная гостья наша, не гляди, что сын мой слабо пьет, сие я ему не велю. А вот тебе, прекраснейшая из цариц, ничто не возбраняется: пей вволю, гуляй вволю! И уж первую-то чару, уважь, выпей до дна. Праздник сегодня, ликуй вместе с нами!

Корней понимающе, мило улыбнулся:

– О, карасе, карасе, я пить за царэвиць. Я ликовать, сэрдэчно ликовать за вас, – и с удовольствием осушил кубок. Вино было невыразимо ароматным, словно вобравшим нектар чудесных цветов, и вроде бы совсем не крепким. Слуги неслышные, словно тени, снующие за спиной, тут же осторожно налили царю и царице вина нового – изумрудно-зеленого, с еще более сочным, хмелящим ароматом. Заботливые руки слуг, ненавязчиво и виртуозно водрузили перед царем, царевичем и гостьей знатной золотые подносы с яствами горячими.

Корней очень проголодался. Он бы давно уже набросился на еду, но видя перед собой хлебцы румяные, зелень да квасцы, грибочки, разные соленья да маринады, дымящуюся, только что из печи дичь, растерялся. С чего начинать? Какой здесь принят этикет? С мольбой он метнул взгляд на Глеба. Но товарищ и без того понял его смущение, деловито вытащив нож, он показал, как надо поступать с дичью. Корней вздохнул: «Легко ему в роли мужика-то! А мне как быть? Есть надо как-то поделикатней. Двумя пальчиками, что ли, ку-у-ушать?..»

Карада Бруславич, заметив смущение гостьи, с искренней готовностью пришел на помощь: показал на двурогую золотую вилку и золотой ножичек с зеленой перламутровой ручкой, увенчанной рубином.

В зале уже вовсю гудел пир горой. Слуги немыми призраками носились между столами, грациозно пронося на пальцах блюда, груженные питьем да яствами дорогими. В гуле множества веселых голосов слышалась русская и иноземная речь, грубоватые и степенные мужские голоса, нежные и звонкие женские – все смешалось: смех, шутливые да радостные возгласы, стук посуды, хруст разламываемых, разгрызаемых костей, звон чокающихся в веселье кубков. Казалось – само Изобилие сошло вдруг в зал этот и охотно праздновало самое себя в обществе знати лукоморской да и заморской тоже.

Корней обратил внимание, что царевич еще не притронулся к еде, вежливо ожидая, когда же Мадрайя приступит к трапезе. Что ж, не следует привлекать к себе чрезмерное внимание. Корней, как можно изящнее взял в руки нож и вилку. Странно: в Древней Руси, оказывается, вельможи пользовались такими изысканными столовыми приборами. А он-то думал, что в ту пору этикет лишь зарождался. Сладкий хмель веселыми искорками зазвенел в его голове. Ему стало хорошо и празднично на душе. Хмель как-то странно обострил чувства. Казалось, ни один, даже малейший, звук не ускользает от слуха Корнея, он различал каждое слово, каждый шепот даже в дальних рядах пиршественных столов. И, оставаясь на месте, он словно слегка поплыл куда-то.

Царь Карада поднял кубок зеленого вина. Все гости еще раз дружно, громко провозгласили славу имениннику и выпили. Корней, улыбнувшись царевичу, пригубил свой кубок, но Асидор взглядом попросил допить вино. Глядя глаза в глаза, юноши медленно опорожняли кубки, и Корней думал: «До чего же красивых людей рождает земля лукоморская! Будь я женщиной, наверняка бы влюбился в наследника престола. Впрочем... у меня странный вкус. Пожалуй, более симпатичен мне именно сам царь». Корней почувствовал, как на колено ему осторожно легла горячая, пухлая царская рука. Мадрайя слегка опустила глаза на унизанную драгоценными каменьями холеную руку Карады Бруславича. Рука владыки медленно скользила по бедру царицы все выше и выше. За столом под покровом скатерти никто, даже царевич, не могли заметить этого, но Корнею стало не по себе. Откуда-то из подсознания стало доходить до него, какую опасность таит в себе интимный порыв грозного правителя. Жаркий румянец полыхнул на щеках Мадрайи, нужно было что-то предпринимать, дабы избегнуть разоблачения. Мягко и словно извиняясь он незаметно отстранил царскую длань, с трудом улыбнулся полному достоинства, но заметно налившемуся краской вседержителю.

Кивком головы Корней подозвал Глеба, что-то прошептал ему. Куюндин немедленно перевел царю его просьбу:

– Ваше Величество, моей царыце нузно немнога отлучаться по нузде. Не повелите ли супроводить ее?

Взглядом царь подозвал распорядителя пира – боярина Амвросия, тихо что-то сказал ему. Боярин, поклонившись царю и гостье-царице, жестом руки пригласил следовать за ним. Мадрайя осторожно и важно встала из-за пиршественного стола и по красному ковру ступила за Амвросием в сторону окованной золотом арочной двери, за ней последовал верный Куюндин.

Дверь за ними закрылась и, минуя нарядный зал, они прошли еще через одну дверь, начали спускаться по неширокой мраморной лестнице. Снизойдя в небольшую нишу с малахитовыми колоннами, остановились перед еще одной дубовой дверью с золотой круглой ручкой-кольцом. Боярин вежливо приоткрыл ее, приглашая знатную гостью в место уединенное. Глеб вслед за другом шагнул в царский нужник. Амвросий удивленно приподнял брови, созерцая, как Куюндин входит вместе с царицей – владычицей своей. Гонза понимающе пояснил:

– Моя – телеса-хоронитель. Моя должон все осматривать, пока допускать госпожу. Ты понимать?

Боярин удовлетворенно кивнул и прислонился спиной к стене, как бы говоря: «Ну, что ж, коли надобно – значит надобно», и терпеливо стал ждать, пока гости выйдут из комнаты. Вскоре вышел Куюндин и встал рядом с ним, ожидая хозяйку. Немного погодя вышла и Мадрайя. Все трое снова стали подниматься по лестнице.

На этот раз провожатый повел гостей не через пройденный уже зал, а почему-то совсем в иную сторону. Куюндин удивился, но бородатый боярин ответил важно:

– Не сумлевайтеся, будем там, где велено.

Только теперь Корней почувствовал, как хмель все сильнее одолевает его. Да, все-таки хватанул он лишнего! Все вокруг – стены, пол и потолок, даже его сопровождающие словно стремились уплыть куда-то. Незаметно он сжал запястье Глеба. Товарищ, посмотрев на него, все понял, во взгляде мелькнула тень беспокойства. За спиной идущего впереди боярина прошептал Корнею на ухо:

– Крепись, браток, не расплывайся. Вот только дождемся появления скоморохов и сразу срываемся отсюда. Я уже все продумал. Ты только крепись.

Легко сказать «крепись»! Корней никогда еще не пил крепкого вина в таком количестве. Пилось-то оно, как сок, как компот, а теперь…

Впереди всплыла еще какая-то дверь, потом – слабо освещенная комната, вся в желтых и красных атласных занавесях с бахромой да кистями, на возвышении – широкое, богато украшенное ложе, шелковый шатер балдахина над ним и свет багрового заката сквозь резную решетку окна. У окна, уже без короны и в длинном парчовом халате стоял сам Карада Бруславич! Сложив скрещенные руки на солидном животе, он смотрел на полыхающее, тихо угасающее небо… Он обернулся и приветливо посмотрел на царицу.

Государь был в комнате один. А может быть, и не один: за множеством тяжелых занавесей, скрывающих стены, вполне могли затаиться его бдительные телохранители. Корней почти не удивился такому быстрому перемещению царя из трапезной в эту комнату, похоже – опочивальню. Было очевидно, что ждет Карада Бруславич именно его. Но, что же делать-то теперь?.. Может, находчивый Глеб поможет как-то ускользнуть из этого опасного места, пока не поздно?

Слышно было, как за ними захлопнул дверь Амвросий. Мадрайя удивленно приподняла красивый излом бровей, спросила:

– Цар Карада, вы меня полонянка?

Но государь радушно распростер руки, улыбнулся ласково, приветливо:

– Царица Мадрайя, свет очей и сердца радость, прости, что не предупредил о маленьком подарке. Мы сейчас же вернемся в трапезную к нашему прекрасному имениннику. Но прежде я желаю показать тебе, как красив закат Ярилы-Солнца из окна терема мого высокого. Такой красоты тебе не доводилось, наверно, видывать даже в твоей степи широкой. Вели удалиться твоему охранителю и скорее приблизься сюда. Сегодня закат хорош, как никогда, видать, чтоб усладить твои лучезарные очи.

«Делать нечего, авось, да и не грозит здесь ничего. Во всяком случае, буду осторожен». Вздохнув обреченно, Корней махнул рукой Глебу, веля ему выйти. Куюндин, недовольно косясь на царя, был вынужден покинуть опочивальню.

Корней робко подошел к окну. Закат был и вправду прекрасен. Сказочное многоцветье его лилось сквозь золотую резьбу оконной решетки и уютно наполняло опочивальню мягким, теплым свечением. Казалось, все краски земные и неземные выплеснулись у горизонта вслед тихо опускающемуся багровому шару солнца. Длинные радужные всполохи легких облаков мягко струились под медленно надвигающейся сверху темной синевой наступающих сумерек.

Царь Карада словно ведал уже тонкие струны души юного Корнея, он угадал благоговение гостя перед неповторимыми красотами заката. Корней ощутил, как сзади горячая, пухлая царская длань мягко и трепетно обвивает его гибкую талию. Он испуганно повернул голову. Упругий круглый живот государя накатывался на него, прижимая спиной к широкому дубовому подоконнику.

Торопить события никак не входило в планы владыки. Этой встречей он хотел лишь заинтриговать царицу, раздразнить ее чувственность, зародить в ней интерес к себе и деликатно не допустить того, чего так давно жаждало его пылающее сердце. Ведь ему не следовало забывать, что он – отец царевича, а для сына единственного Карада Бруславич был готов отказаться от многого. Мадрайя, во что бы то ни стало, должна быть женою его сына единокровного… Но долгое воздержание еще не старого, пышущего здоровьем вдовца да с трудом сдерживаемая страсть, распаляемая изрядным хмелем, разуму не внимали.

Перед лицом смуглой царицы шамаханской совсем близко светлобровое, раскрасневшееся, чувственное лицо Карады-царя. Светлые глаза государевы сейчас казались маслянно-черными, хищно и одновременно мягко и влюблено мерцали они в лучах заката. Корней и опомниться не успел, как знойные, упругие губы государя слились с его алыми губами и жаркие объятия владыки с мужской силой и страстью закружили юношу и опрокинули на близкое ложе. Корней словно потерял рассудок. Нужно было тут же вскочить и убегать, только в этом было его единственное спасение, но почему-то он не в силах был сопротивляться владыке. Не в силах... И, видать, не только выпитое вино, хмелем кружило голову. Затяжной, сладкий поцелуй царя, умелый и откровенный, казалось, поглотил все сознание парня. Кончик языка владыки нежно прикасался к языку Корнея, соблазнительно обволакивал его, возбуждающе всасывал в царские уста. Юноша весь дрожал от осознания надвигающейся погибели и близкой наготы грозного повелителя. Он попытался было отпрянуть, оттолкнуться от вседержителя, но руки подвели. Ладони его нечаянно очутились под почему-то распахнутым халатом, скользнули по округлым, гладким бокам царя, по его широкой спине и упругим нагим ягодицам… Юноша чувствовал, как государь возбужденно дрожал, нервными руками пытаясь расстегнуть многочисленные пуговицы царицыного платья, а быстрые, жаркие поцелуи покрывали и покрывали его пылающие нежные щеки, лоб, глаза… Страстные слова любви обжигали слух сходящего с ума юноши… Вдруг царь испуганно замер и потрясенно взглянул на поверженную, полураздетую Мадрайю. Корней со стоном попытался запахнуть полы своего платья. Но царь резко, рывком разорвал одежду царицы и ошарашено уставился на обнаженное загорелое тело юноши!

Словно ошпаренный, вседержитель отпрянул от ложа своего, машинально запахнув на себе халат. Губы его затряслись, рот беззвучно открывался. Казалось, он задыхается в ужасе. Корней, пылая от стыда, вскочил с царской постели, на подкашивающихся в страхе ногах метнулся к двери. Но было уже поздно.

Царь, негодуя, пронзительно закричал сзади:

– Подмена! Сие – не Мадрайя! Ах, ты ж, щенок, да как ты посмел так нагло залезть ко мне, собачье ты отродье!

Корней остановился, обернулся возмущенно, будто собирался пристыдить грубого, бестактного человека. Смешно, ой, как смешно и стыдно!..

Государь же не унимался:

– Даней проклятый! Стража, взять их обоих! Взя-а-ать!

Корней снова побежал к двери, закричал:

– Глеб, беги, спасайся! Все кончено!

– Я здесь, браток, держись, я сейчас! – послышался за дверью мужественный голос товарища.

Толстая дубовая дверь в опочивальню, видимо, надежно запертая снаружи, загудела, затрещала под ударами силившегося прорваться на выручку Глеба. Корней тоже изо всех сил колотил по ней, тряс золотую ручку, но – тщетно! В коридоре послышался топот множества ног, грозные голоса стражников, затем шумная возня, пыхтение, глухие удары и звон скрещенных клинков. Глеб вступил в схватку, о Господи!..

Сильные руки клещами ухватили сзади Корнея за плечи и злобно швырнули на пол. Юноша больно ударился головой, покатился по полу, парик отлетел в сторону.

Двое дюжих бородатых молодцев в коротких черных кафтанах стояли над ним, надменно уперев кулаки в бока. Сквозь зеленый туман и звон в голове, Корней успел еще разглядеть высокомерно и презрительно глядящего на него царя и услыхал его слова:

– Вышибить дух из данея проклятого, но так, дабы после я ему допрос учинить мог. Самолично пытать стану!

Сильные ручищи подхватили пытавшегося встать юношу, подбросили и разом ударили об пол. Дикая боль огнем разломила все тело и захлестнула дыхание Корнея, в глазах вспыхнуло и разом померкло в звенящей черноте и словно ревущий, злобный вихрь неистово завертел, понес его куда-то…

 

Глава 17

 

Очнулся Корней Веолет от нестерпимой боли в голове и груди. Что с ним произошло, где он? Дышать было так тяжело, что казалось, он вот-вот задохнется и умрет. При малейшем вдохе, словно тысячи ржавых гвоздей пронзали, разрывали легкие. С трудом разлепил он веки, но ничего не увидел, кроме темноты. Рукой осторожно провел возле себя, осознавая, что лежит на сыроватой холодной соломе возле скользкой от влаги, промозглой каменной стены. Он силился вспомнить, что же произошло и как он тут оказался. Память возвращалась фрагментами, но вскоре сложилась в целую картину. От ужаса он стиснул зубы. Это был не сон. Выходит, бросили его в темницу и не ждет его впереди ничего хорошего. Наверняка предстоят жестокие пытки, побои, издевательства, которых он, совсем слабый теперь и беспомощный, может и не выдержать. «Но… как же… – вспоминает он и холодеет. – Со мной ведь был друг, товарищ верный! Что же теперь будет с ним? И что будет с теми актерами со свиты моей, которые, ничего не ведая, остались в ловушке Трапезной палаты? Вот так натворил я дел! Какая расправа теперь ожидает их?!» Корней холодел от ужаса все больше, зубы его зябко и дробно застучали. Страх, ох, этот страх проклятый. Он парализует волю, заставляет в комочек сжиматься робкое и беззащитное сердце. Как неосмотрительно поступили они все; ну зачем было тащить с собой столько народу! Волосы поднимались на голове Корнея – из-за его постыдной минутной слабости, из-за того, что не смог своевременно выскользнуть из коварных объятий царских, из-за нелепой глупости погибнут столько хороших людей, полностью доверившихся ему! Нет, он не герой, и уж тем более не положительный герой, ничтожество какое-то, да и только. «Десантник несостоявшийся, диверсант. Не удалась твоя первая и, видать, последняя в жизни диверсия…»  Ну, зачем он остался в царской спальне, почему сразу правдами и неправдами не покинул ловушку эту? Чем он вообще думал, когда оставался там, на что, спрашивается, рассчитывал? Сопляк! Размазня!..

Корней корил себя и ругал последними словами, какие только знал. Но разве это могло теперь помочь? Он попытался тихо позвать Глеба. Но разбитые губы с трудом шевельнулись и глухой, сдавленный хрип, мало похожий на его прежний голос, утонул в темноте. Сразу тысячи гвоздей снова вонзились в легкие, но сквозь слезы он заставил себя прокашляться. Хрипя и катаясь по полу от боли, он снова позвал друга. На этот раз голос прозвучал более уверенно, но никто не отзывался ему. Корней решил, немного отлежавшись, обследовать темницу, попытаться на ощупь изучить ее. Что же сделали с Глебом, жив ли он? Глеб отважно дрался там – за дверью, пытался прорваться на выручку товарищу вместо того, чтобы самому скорее спасаться бегством. «Вот такой он – Глеб Гонза. Верный друг, как теперь тебя не будет хватать в этом чуждом, жестоком средневековье! Постой-ка, что за слово такое «даней»? Царь в злобе все хлестал, все крестил меня этим словом с таким презрением, словно постыднее его и быть не может». Вихрь противоречивых чувств вновь и вновь овладевал им. Было стыдно и обидно, и ненависть к мужлану царю закипала в нем с неистребимой силой. Но и забыть ничем не объяснимое волнение, когда царь коварный чуть приобнял его там, у подоконника, Корней не мог. Какое сладкое томление прошло по его худой спине от упоительного жара руки государевой. Именно с этого момента и началось падение Корнея в губительную пропасть. Если бы он тогда устоял, то все могло сложиться совсем иначе… А поцелуи царя! Они доконали его окончательно. Неопытного юношу еще никогда и никто так не целовал. Даже сейчас, он лежит разбитый, а от одних лишь воспоминаний о поцелуях тех тяжелеет, наполняется желанием неуместным и странным, сильный орган его... Какая нелепость! И как же быть с воспоминаниями о гладком, как у женщины, знойно-шелковистом теле вседержителя, о его соблазнительно округлых формах. А этот его объемистый, накатывающийся на Корнея царский живот, словно огромный мяч, словно мягкий упругий глобус... А эти, всегда румяные, налитые щеки и совершенная красота его солидного лица! И, наконец, небесно-голубые, с сумасшедшинкой во взгляде, пронзительно-покоряющие, опасные глаза!

Корней с горечью начал осознавать, что во внешности Карады Бруславича ему нравилось все, абсолютно все. Не было ни единого недостатка или изъяна в облике царском, в теле его. Разве что чуть поредевшие с возрастом светлые волосы и легкая залысина на темени. Но, при всех многочисленных достоинствах породы царской этот недостаток тоже казался теперь достоинством, оттенявшим и как бы подчеркивающим ангельскую красоту внешности. «Боже Мой, – тяжело вздохнул Корней, – о ком я думаю! Об этом злобном, беспощадном мужлане, наделенном абсолютной, развратившей его властью! И как только досталась негодяю такая внешность неземная? Ошибка природы…» Юноша стиснул зубы. Что же его так увлекло к самодержцу, какая сила одолевает и сейчас? По возрасту Карада Бруславич годится ему в отцы, во всем облике государя – природное благородство и доброта. Этот озорной синий взгляд, он разрывает сердце! Он так напоминает взгляд родного отца Корнея, которого уже давно нет в живых. Может, поэтому так тянет его к деспоту? Какая нелепость!.. Отец был добрым, душевным человеком, а этот…

Корней мысленно воззвал к Небесам, моля освободить его от сердечных страданий. Но вдруг с ужасом, четко начал осознавать, что спасения ему уже не будет, и чем больше он об Этом думает, тем больше влюбляется в тирана-царя. Внезапная догадка, молнией пробила его мозг: «Даней!» Так вот что значит – быть данеем! Как-то интуитивно он осознал вдруг весь смысл этого слова: даней – это мужчина, влюбленный в мужчину. Даней – это странное желание интимной близости с себе подобным. Это сладкое томление в груди при виде объекта желания своего или от одного лишь воспоминания о нем. Это постоянные мысли о любимом человеке, мысли, порождающие запретную страсть слияния воедино только с ним. Словно все самые прекрасные женщины мира собрались в нем одном – любимом, и нет желанней и прекраснее его на всем белом свете. И неважно, чист ли душой этот избранник твой или же он – бездушный деспот, ты все равно любишь его, поклоняешься ему, почти как божеству. А общество плюет на тебя за это. Ты – презренный даней! И не жди за это пощады! Так вот оно что...»

«Но надо же как-то бороться с этим, надо суметь переломить себя, истребить в себе презренное, чувство. И опасную страсть эту надо уничтожать еще в самом ее зародыше. Я сумею справиться с собой, – убеждал себя Корней. – Я вырву с корнем этот бред, это сумасшествие из сердца своего, смогу быть настоящим мужчиной... Впрочем, стоит ли так переживать по этому поводу, если сама жизнь висит сейчас на волоске и жить-то осталось уже совсем немного. Будут пытки, затем смерть. Близость смерти – вот что должно пугать по-настоящему».

Но странно – переживания сердца отодвинули страх перед пытками и смертью.

Юноша забылся, погружаясь в тяжелый, тревожный, болезненный сон.

 

Глава 18

 

И видит Карада Бруславич сон. Странный такой сон. Видит Карада-царь себя на балконе терема своего высокого. А внизу, во дворе широком, вместо сада почему-то поляна зеленеет, а на поляне той гроб стоит хрустальный, чудной-то какой, весь светится изнутри – то голубым огнем, то розовым. И все шумит в том гробу что-то, вроде механизм какой заведенный. И страшно стало Караде Бруславичу. Не видывал он еще гроба такого величественного. Даже у БуянВоя святого, и то поскромнее саркофаг-то будет! Вдруг крышка гроба того медленно отвалилась, на траву зеленую упала. И увидел царь лукоморский, что лежит в гробу том царица шамаханская Мадрайя. Но почему-то царица та уже и не царица вовсе, а юноша, царственно одетый, и очень уж знаком царю облик его. Карада вцепился до боли ватными руками в резные перила балкона, силясь вспомнить, где он мог видеть усопшего и почему это так важно для него? А юноша с глазами закрытыми начал вставать из гроба, руки его опущены и голова склонилась скорбно. Вдруг юноша гордо вскинул голову, глаза прекрасные открыл, устремил взор свой огненный на царя снизу вверх, гневно ткнул пальцем в сторону владыки лукоморского, выкрикнул: «Ты, царь Карада, теперь тоже даней! Прощайся с достоинством мужским, тиран злобный, ты теперь – самый презренный даней во всем царстве Лукоморском!» И жестоко засмеялся странный юноша, и только теперь Карада Брусдавич узнал в нем лже-Мадрайю. Выхватил тогда возмущенный царь откуда-то тяжелый посох, драгоценными каменьями украшенный, и со злостью запустил им в наглеца. Но ловко на лету перехватил посох негодник, и видит царь, что отмахивается даней проклятый уже посохом тем от стаи волков, свирепо осаждающих гроб его со всех сторон. Удивило, однако, царя: как ни ловок мертвец оживший, а волкам все же нет-нет да и удавалось больно, до крови кусать, рвать клыками нежное тело его. И устает уже наглец проклятый, поскальзывается в гробу хрустальном, тщетно отмахиваясь от свирепой, все более растущей стаи волчьей. И одежда его царственная вся изодрана и кровью залита, а он все разит посохом наповал хищников голодных. Горы волков убитых лежат возле ног наглеца, но новые стаи бескрайними тучами осаждают его. И хочется Караде-царю, чтобы поскорее загрызли негодника звери свирепые, как рад был бы он исходу такому!..

Внезапно проснулся вседержитель среди ночи темной.

За опущенный балдахин ложа царского просачивалась прохлада из полуоткрытого окна. Немного полежав в тяжелом раздумье, царь нерешительно встал с постели и босиком, в длинной белой рубахе, золотой вязью шитой, вышел на балкон. Он не решался сразу посмотреть вниз, где только что стоял гроб страшный. Понимал, что это – лишь сон, но сердце леденело, и взгляд боялся скользнуть в ту сторону. Прерывисто, еще чуть дрожа от пережитого, он вдохнул свежего ночного воздуха. На небе колюче мерцали звезды, но луны видно не было. Осторожно царь посмотрел вниз. Далеко внизу ветер покачивал темные верхушки деревьев царского сада. Нет там никакого гроба, в темноте не видна даже поляна под теремом царским. Уф-ф… Где-то далеко за крепостной стеной лают собаки да слышатся время от времени окрики бдительных дозорных.

Карада Бруславич вернулся в мягкую, еще не остывшую постель, повыше натянул на себя пуховое одеяло. Он надеялся и в то же время боялся снова заснуть и досмотреть так хорошо заканчивающийся сон. Но уже не cпалось. Бестолку поворочавшись с боку на бок, царь дернул висящий у изголовья золоченый шнурок, соединенный с колокольчиками в соседней служебной комнате.

Вскоре с горящей свечой в руке появился заспанный, не успевший одеться, в одном нижнем белье, ключник Парсюк.

– Ну-ка Парсюк-бездельник, – откинув край шелкового балдахина, сказал царь, – приведи ко мне сейчас же бабку Алхиврю.

– Дак, ведь спит небось старуха-то, батюшко! Несподручно скоро-то привести ее, всемилостивый.

– Знамо, что спит! Веди, сказываю, да не перечь мне, оглобля сонная. Бегом!

– Слушаюсь, царь-батюшко. Не извольте гневаться, будет счас оглобля… то бишь, старуха-то, будет.

Пятясь и низко отбивая поклоны, от рвения чуть не загасив свечу, управляющий спешно исчез за дверью.

Вскоре Парсюк ввел старуху в опочивальню. Царь сел в постели, указал пальцем на мягкую тумбу возле кровати. Боярин поспешил зажечь свечи в настенных подсвечниках. Бабка Алхивря была одета во все черное: остроконечный клобук, отороченный вокруг головы черным мехом, из-под которого выбивались растрепанные спросонья седые волосы, длинный женский кафтан.

– Доброй ночи, царь-государь, – хрипло приветствовала старуха, тяжело опускаясь на колени.

Карада Бруславич небрежно махнул в ответ пухлой ладонью:

– Садись, Алхивря, мне надобен твой совет.

Старуха разместилась на тумбе поудобнее, с готовностью посмотрела на повелителя.

– Ты хорошо умеешь толковать мои сны, – начал он. – Я знать желаю, что бы значило то чуднόе явление... – И царь подробно рассказал свой нынешний сон.

– Только не ври давай, не льсти мне, а истинную правду сказывай! – закончил требовательно.

– Уж коли правду... – бабка помрачнела и смутилась, не знала, видно, с чего начать, – худая правда-то будет царь-государь. Красно бы тебе и не знать, ее вовсе… А вот предостеречь тебя надоть.

– Говори... – начал нервничать царь, в голосе его прозвучали сдавленные нотки тревоги и страха потаенного.

– Ты, батюшко, избавься от сего прекрасноликого узника, пока он еще в руках твоих. Он есть погибель твоя.

– Он?! Сей беспомощный, слабосильный молокосос? О чем ты говоришь, старая! Да я его на одну длань возложу, другой-то и прихлопну в любой час, когда пожелаю!

– Вот и прихлопни, как муху его, пока не выпустил из дланей своих цепких. А уж коли выпустишь, намучаешься с ним, ох намучаешься! Не простого узника ты словил царь-государь, силу твою он против тебя же и обернуть сможет.

– Задала ты мне задачу, Алхивря. Кто же он таков, в чем тайна его, сказывай.

– Не ведаю, всемилостивый. – Бабка подняла свой узловатый, худой перст, повторила настойчиво: – Но чую, как опасен он! Убей его!

– Зна-а-аешь, Алхивря, – подозрительно протянул царь, прищурившись, внимательно всмотрелся в ее глаза, – что-то ты знаешь, да молвить не хочешь. А ну, сказывай, я повелеваю! Не то выпороть тебя велю под старость-то! Юбку снимут при всех и выпорют.

Старуха затрепетала:

– Ну, что же… Будь по-твоему, царь-государь. Но не гневись в таком разе словам моим...

– Да говори ж ты, баба-дура! Ну!..

– Коли оставишь в живых юнца сего, он, батюшко, ох, Господи, прости меня Пресвятая Богородица, он из тебя точно данея сделает...

– Что-о-о?! – взревел грозный царь и аж подскочил на постели своей, а бабка в страхе, что есть сил вжала голову в свои худые плечи. Лик царский кровью налился от гнева праведного. – Да ты!.. Вон отсюда, ведьма старая! Прочь с глаз моих! Ух! – тяжело переводя дух, промолвил. – Надо же, выдумала.

Дыхание перехватывало, захлестывало возмущением: и эта старушенция туда же! Все против него – все! Да мало ли чего присниться может? Неправда сие все, ложь, наветы!

Когда старуха, боязливо пятясь, скрылась за дверью, царь с размаху откинулся на постель широкую, разбросав руки, нервно, комкая пальцами атласную постель и устремив глаза в конический верх балдахина шелкового, зло воскликнул:

– На что замахнуться хочет, сопляк смазливый! Ишь, ты!.. Да на дыбу его! – Царь затряс кулаками. – В костер, медведям на растерзание! Ну, я те покажу. Ты у меня отведаешь милость царскую, щенок паршивый. Изуродую, внутренности вырву и выброшу псам на съедение! Так и порешу. Да будет так!

 

Глава 19

 

Глеба, связанного, вели по темному сводчатому коридору. По-видимому, это был какой-то длинный ход под землей. Здесь было душно и сыро и очень холодно. Отсветы от факелов стражи впереди и за спиной метались по кирпичной, заплесневелой кладке стен и низкого потолка.

Один из трех стражников острой рукоятью меча то и дело злобно подталкивал арестанта в спину. Глебу это уже изрядно надоело. С каким бы удовольствием он врезал нахалу, да руки крепко, до боли, стянуты веревкой за спиной. Подбитый глаз заплыл совсем. Похоже, два или три ребра были сломаны, что отдавалось болью при дыхании и ходьбе. Спотыкаясь в полумраке, пленник лихорадочно думал: как бы не дойти до того жуткого места, куда ведут его так долго. Надо суметь как-то спровоцировать конвоиров, чтобы они быстро убили где-нибудь здесь. Мысленно Гонза уже простился с жизнью. Обидно было только, что он так мало успел увидеть в ней, так мало успел. Так и не состоялся долгожданный дембель его, не встретят, не увидят его больше родные в Украине, не испытать больше близости с женщинами и не помочь в беде желторотому пацану, по воле злой судьбы, как и он, попавшему в это треклятое Лукоморье. Жутко представить, каким нечеловеческим пыткам подвергнут, а может, уже подвергли его слабосильного товарища по несчастью. Только бы не это, лучше б убили их обоих сразу. Уж он-то знал теперь, что такое пытки, уж он-то знал, что выдержать их сможет далеко не каждый, даже очень здоровый и сильный мужик. А он – Глеб Гонза выдержал… пока…

Снова удар в воспаленный бок швырнул Глеба, да так, что он споткнулся в темноте и покатился куда-то вниз, ударяясь не то о выступы, не то о ступени. Тут же сверху раздались неистовые крики, звон скрестившихся мечей, бешеные всполохи мечущихся факелов, брань, хрипы погибающих людей. Узник ударился о какую-то каменную стену, ничего не понимая, попытался вскочить на ноги, но, охнув от резкой боли в разбитом боку, повалился на колени. Крики и лязг оружия наверху вскоре затихли. Свет факелов и негромкие голоса опускались к нему. Глеб прищурил от света целый глаз, но не мог разглядеть, кто это.

– Живой? Да живой! – услышал он, кажется, знакомый радостный голос.

Глеба аккуратно подхватили под локти, бережно поставили. Только теперь при всполохах факельного огня он узнал сияющие от радости даже в полумраке лица скоморохов.

– Эвон, как его разукрасили! – услышал он и вне себя от радости подался

навстречу.

– Филимон! Юстя! Лорик!.. Вы… вы здесь…

Но досадная боль в боку тут же рванула, снова скрутила его.

– Никак ранен?

– Да так, пустяки: ребра немного подбили. А кто это с вами четвертый? Неужто сам Исидор?

– Точно, Исидор! Гляди – угадал!

Спасители быстро развязали товарища. Четвертый скоморох крепко пожал отекшую от веревки руку Глеба, пробасил благодарно:

– Ну, здорόво! Будем знакомы. Спасибо за выручку, должник я теперича перед вами.

– Да чего там... – грустно смутился Гонза. – А Корней?.. – Глеб запнулся, в полумраке повисла тягостная пауза.

Скоморохи виновато отводили глаза.

– Вызволим и Корнея, – наконец сказал Филимон. – Дай срок. Все вместе будем думать, как вырвать парня из беды.

 

Глава 20

 

Прошло двое суток после того, как Корней попал в заточение. Но в темном подземелье сутки эти показались  бесконечностью. Молчаливый, угрюмый тюремщик изредка приносил ему скудную пищу и воду и не отвечал ни на какие вопросы.

Корней мучился неведением, что ожидает его и товарищей, надолго ли изолирован он от внешнего мира. Может, о нем забыли, и он так и умрет здесь, медленно угасая?

Конечно, пленник понимал, что там, на воле, пир продолжается, и наверняка царю сейчас не до новых узников. Понимал, что после пира Карада Бруславич скорее всего пожелает разобраться с самозваными гостями, и тогда Корнею с Глебом достанется больше всех. Но юноша не мог знать, что его волнения за друга были теперь напрасны – Глеб уже на свободе. А вот свиту лже-Мадрайи ожидала участь незавидная.

Все девять мужчин и три женщины, переодетые в шамаханские одежды, после разоблачения их царицы были схвачены и ожидали смертной расправы над собой. Чтобы не осрамиться перед знатными гостями, царь тихо и красиво убрал их из пиршественного зала. По приглашению дворцового боярина, вся свита прошла за дверь, куда удалилась их царица. Там их уже ждали воины государя. Пировавшим гостям Карада Бруславич объяснил скорое исчезновение царицы степной ее государственными заботами, вынудившими по получении срочного донесения от гонца вернуться в Шамаханию. Веселая, хмельная от бесконечных напитков толпа знатных гостей мало придала значения отсутствию степной владычицы. Похоже, всех устроило правдоподобное объяснение государя лукоморского. Пир продолжался своим чередом, и вскоре многие уже забыли о существовании гордой царицы.

То, что Карада Бруславич все реже стал появляться, перед гостями, вряд ли у кого могло вызвать интерес: мало ли какие заботы отвлекают его от праздничного застолья, ведь нелегкую службу державную приходится нести государю и в праздничные дни!

Тем временем вседержитель вызвал в свои хоромы патриарха Варфоломея, где состоялся их важный и тяжелый разговор. Царь гневно ходил по Тронной палате, нервно потрясая посохом, что-то доказывал главе православной церкви государства. Патриарх же, мало смущаясь государя, гнул свою линию. И в страстной беседе сией решалась судьба – прежде всего лже-Мадрайи.

Ничего этого Корней не знал. А сегодня его наконец-то вывели из темницы. Босиком, со связанными руками он шел по кирпичному коридору. Где-то под сводами яркие лучи солнца, пробивались сквозь толстые решетки окон, заставляя щуриться глаза. Два вооруженных стража спереди и два сзади сопровождали его.

Корнею было очень страшно, он понимал, чувствовал, что совсем скоро ожидает его самое гадкое, мерзкое – физические пытки. Морально он готовился к этому как мог, но сможет ли он действительно выдержать их – вот вопрос!

Юношу бесцеремонно втолкнули в большую круглую комнату. Он сразу оледенел от ужаса, невольно попятился. Все стены комнаты были утыканы разнообразными острыми крюками, кольцами, то там, то тут свисали цепи, веревки, петли. На каменном полу стояли два чудовищных станка, рядом в горне тлели угли, возле горна на железном столе в два ряда лежали разнообразные щипцы, прутья, ножи и много еще каких-то жутких инструментов, о предназначении которых совсем не трудно было догадаться.

Корней, инстинктивно отпрянул было назад, но сильные руки конвоиров легко протащили его по полу к стене напротив, грубо поставили на ноги и приковали связанные сзади руки к железной скобе. Все охранники вышли, пленник остался один в этой страшной комнате, наполненной жуткой тишиной. Спиной он ощущал холод стены, дернулся, пытаясь хоть сколько-нибудь высвободить крепко стянутые руки: тщетно. Корней осмотрелся: дверь здесь только одна и ни единого окошка. Вместо солнечного света, дымя и потрескивая, с обеих сторон от него, воткнутые в стену, горели шесть факелов. Раскаленные угли, тлеющие в горне, приковывали обреченный взгляд. Ну, вот и конец.... а если точнее – только начало, начало адской жизни…

В дверь вошел угрюмый, кряжистый, налысо обритый мужик в черном, коротком фартуке. Он принес два красивых дубовых стула с высокими резными спинками, поставил напротив узника. Молча смерив пленного недобрым взглядом черных глаз, подошел, клешней сильной, словно железной, ручищи, взял его за подбородок, сдавил. Челюсть Корнея затрещала от боли, протестующе замычав, он пытался замотать головой, но цепкая хватка изверга все сильнее давила и давила. Мужик зло и холодно ухмыльнулся:

– У меня, ты, ягненок, заговоришь. Аж запоешь. Всё-ё скажешь!

Корней же понятия не имел, что он должен был сказать. Что за люди странные, чего им всем надо от него? А боль  была уже такая, словно челюсть вот-вот лопнет, и зубы вылетят из нее с треском. Отчаянно извиваясь, даже не отдавая себе отчета, юноша инстинктивно отпихнул изувера, сколько мог, изо всей силы ударив ногой в пах. Проклятый фартук на палаче не дал возможности пробить как следует, но, тем не менее, хватка сразу ослабла. Мужик скорчился, зло цедя сквозь зубы проклятия. И, с трудом распрямившись, со всего маху занес перед пленником свой пудовый кулачище. В это время сзади кто-то жестко окрикнул его:

– Стоять, Вуек! Не моги трогать его, покудова я сам не повелю!

Занесенный кулак мужика застыл в воздухе, нехотя, судорожно опустился.

Корней оторопел: в комнату входил сам государь лукоморский в сопровождении немногочисленной воинской свиты, рядом с ним шествовал важный черноволосый и смуглый священник. Влача за собой длинную полу белой парчовой рясы, священник с достоинством, но спешно подошел к пленнику, пристально всмотрелся, злорадно ухмыльнулся, обернулся к царю:

– Тако и есть, мой государь, сие он! Второй из них.

Корней, сквозь муть в глазах, различил знакомые черты: да это же сам патриарх на допрос пожаловал – Варфоломей, чтоб его! Уж теперь-то будет повод порадоваться злобному старикану!

Царь с патриархом чинно уселись на стулья против узника, рядом с ними остались два стражника с широкими алебардами. Остальная охрана вышла. Дубовая дверь, железом окованная, захлопнулась с той стороны.

Повисла напряженная тишина. Карада Бруславич, прищурившись, пристально, изучающе смотрел на узника. Одет царь был в белую, длинную, до пола, атласную рубаху, поверх рубахи – короткая белая кожаная куртка, отороченная пятнистым бело-черным мехом. Куртка была расстегнута, давая волю необъятному животу. На животе возлежал переливающийся драгоценностями увесистый золотой крест, удерживаемый толстой золотой цепью, свисающей с короткой крепкой шеи. Несмотря на удручающую, далекую от торжества обстановку, светлая голова владыки увенчана золотой короной. «Словно на парад собрался, – удивленно и очарованно подумал Корней. – Как он прекрасен! Настоящий царь из давно забытой детской сказки. Но и опасен он…».

Патриарх же снял свой белый парчовый клобук с головы и держал его в руке на колене. «И чего это они вырядились сегодня, с какой такой радости?» – неприязненно думал Корней. Варфоломей сидел не так спокойно, как царь, черная, с проседью борода его зло торчала вперед, пальцы свободной руки нервно барабанили по круглому толстому колену. Объемный живот колыхался от коротких вздохов, словно ему здесь не хватало воздуха. То и дело Варфоломей зло изгибал бровь, незаметно косился на царя.

Корнею не хотелось смотреть на патриарха. Кроме неприязни, этот заносчивый старик не вызывал у него никакого другого чувства.

Совсем другое дело – царь. Юноша перевел взор на Караду Бруславича. Этот – хоть и тиран, что пострашнее патриарха будет, но есть в нем что-то такое, отчего сердце поневоле сладко замирает в груди и, кажется, полетит сейчас навстречу синеокому взгляду царя, окунется в его зовущие глубины и, сладко растаяв, со стоном счастья растворится в нем. Взгляды государя и узника замерли, остановились друг в друге. Ток пробежал в груди Корнея, сердце вздрогнуло и заколотилось гулко. Он замер, не отводя глаз от наливающегося тяжелым свинцом взора вседержителя. Наконец царь произнес тихо и вкрадчиво:

– Верно ли, юначе, что с другого мира прибыл ты к нам?

– Правда, – пытаясь успокоиться, ответил Корней.

Патриарх Варфоломей, довольный, посмотрел на государя, дескать: «А я что говорил?!» Царь лишь чуть скривился, стараясь не замечать главного церковного ставленника своего, продолжил:

– Пошто переоделся в бабьи одёжи ты? Пошто, как лазучик коварный, проник во дворец мой? Сказывай.

Государь спрашивал мягко, вкрадчиво, взгляд его снова теплел, расплавляя холод страха в груди Корнея. Что можно было ответить ему? Юноша не знал, что сказать.

Патриарх, не выдержав, зарычал:

– Сказывай, паршивый щенок, не то сгниешь здесь заживо!

Но Карада Бруславич, поморщившись, поднял руку, и рьяный Варфоломей замолк.

– Сказать все одно придется, – тихо молвил царь. – Содруги, что сопровождали тебя, все сознались ужо. Черед токмо за тобою. Всех их я отпустил с миром, ты еще успеешь их настигнуть за вратами града мого. Так что поспешай. У меня праздник великий, и я не желаю в дни эти важные никого казнить. Ну, говори…

Может, царь и не лжет? Соблазн был слишком велик. Ну что стоит Корнею сказать, что ехал в царский дворец на выручку скомороха, которого он и в глаза-то не видел. Что тут плохого? Ведь царь – тоже человек, наверняка поймет и простит. Должен же он осознавать благородство и бескорыстие поступков человеческих. Не может быть, чтобы наверху государственной власти сидел совсем уж бездушный, бессердечный тиран! С надеждой в голосе Корней спросил:

– А Глеб… то есть Куюндин, тоже отпущен вами?

– Знамо, Куюндин, или как его там по-настоящему, на воле ужо. Его я отпустил первым.

Корнею не давал покоя злой взгляд Варфоломея: уж этот-то позаботился бы, чтоб Глеба не освобождали! Этот бы не простил, как Глеб ударил его – патриарха всего Лукоморья там, в монастыре святого БуянВоя! Что-то тут не то… Мягко стелет царь, ишь, как смотрит, почти ласково, к чему бы это?.. Нет, не должен я ему верить. Вспомни, что скоморохи говорили о нем, что рассказывали о царе-тиране старуха Чередуха и Параня Панкратыч!… Если б царь действительно был таким добрым, то не держал бы меня прикованным к дыбе в камере пыток в присутствии палача и этого мрачного, мутного патриарха.

Наконец юноша решился:

– Великий государь, мне нечего сказать.

– Пошто? – деланно-наивно удивился Карада Бруславич, встал со своего стула, подошел к юному узнику так близко, что тонкий запах благовоний, исходящий от тела вседержителя, сладко закружил голову пленника. Царь внимательно, изучающим и что-то обещающим взглядом, глаза в глаза, посмотрел на Корнея, затем, полуобернувшись, потребовал:

– Всем отвернуться, пока я не покличу! Я молвить желаю.

Охранники и палач беспрекословно повернулись к ним спиной, Варфоломей же, недоуменно поджав губы и недовольно кряхтя, кое-как повернулся на стуле, сев боком и вроде как отвернув лицо. Это приказание явно унижало его высокий сан церковный, но что поделаешь, воля государева – закон для всех без исключения! Хорошо, хоть бесцеремонность царскую не видят служители Церкви Христовой!

Карада Бруславич снова пристально посмотрел на пленного, мягко взял его за плечи. Горячие руки царя сладкой истомой растворяли волю юноши. Обворожительный монарх стал тихо, нежно шептать на ухо Корнею:

– Подружись со мною, милый юначе. Ведь, у тебя еще вся жизнь впереди. А я умею быть щедрым и благодарным.

Шепча эти слова, вседержитель слегка коснулся своей полной, холеной щекой щеки Корнея. Дыхание пленника перехватило смятение: шелковистая, гладкая кожа царя излучала безумно влекущее живое, приятное тепло и благость! Могучее царское чрево жарко коснулось его живота, тихо вминаясь, как бы слегка обнимало его с боков, крест царский на полной, упругой груди выступами драгоценных камней уже покалывал грудь юноши. От этого можно было потерять рассудок! Уж к такой-то пытке Корней никак не мог быть готов! Царское тело благоухало и излучало такое обезоруживающее тепло – родное, близкое, обволакивало таким сладким пленом, что юноша в изнеможении наклонил голову к щеке Карады Бруславича, губы тирана и узника вот-вот сблизятся… Но царь мягко взял в свои ладони пылающее лицо юноши и, проникновенно глядя в его затуманенные глаза своим ласковым синим взглядом, сказал:

– Добре, сынок, добре. Поведай мне все без утайки, и я щедро награжу тебя. Ты так юн и прекрасен! Я приближу тебя ко двору своему, я исполню твои сокровенные желания. Ведь я догадываюсь, чего жаждет сердце твое…

У Корнея теперь не осталось никаких сил сопротивляться. Сейчас с ним можно было делать все, что угодно. Царь без особого труда подобрал ключ к его сердцу, и никакие примитивные орудия пыток были не нужны – за такого царя и жизнь отдать не жаль! Не помня себя от бушующей истомы, узник почти сдался, был на полвздоха от поражения.

Озорные искорки в глазах повелителя теплотою расплавили дух Корнея. Но тут, во взгляде царском стали странно, колюче, проблескивать другие искры – насмешки или с трудом сдерживаемого презрения. Пленник замер, не веря глазам своим, и, будто возвращаясь издалека, пришел в себя. «Что это? Царь смеется, издевается надо мной?!» Корней мгновенно вспыхнул, покраснел от негодования. По своей неопытности он мог на многое поддаться, все простить, но никогда и никому он еще не прощал насмешек, ранящих в самое сердце! Словно мощная, долго сжимаемая пружина вдруг распрямилась в нем. Зло расширив глаза, он выкрикнул:

– Я ничего не скажу вам! Казните меня, убейте – больше от меня не дождетесь ни слова!

Царь на мгновение опешил, не веря ушам своим! Только что узник был словно воск, воля его испарилась, – лепи из него что угодно! Откуда этот бешеный, неукротимый огонь в глазах слабосильного юнца? Да как он, молокосос сопливый, смеет кричать на самого Государя лукоморского?!

Волна ответного гнева хлынула в голову Карады Бруславича, и он, не помня себя, со всей силы, наотмашь, ударил дланью своею по красивому лику наглеца. Корней больно стукнулся затылком о деревянный столб дыбы, перед глазами все закружилось, и кровь струйками потекла из носа. Будто потеряв рассудок, царь продолжал бить пленника. Остервенело он хлестал его ладонью по щекам, наотмашь бил прямо в лицо, и никто не смел его остановить. Никто и никогда еще не видывал, чтобы даже такой деспот, как царь Карада, самолично, собственноручно избивал узника! Все присутствующие в камере пыток, без разрешения владыки, невольно оглянулись и не в силах были оторваться от зрелища. Даже жестокий патриарх Варфоломей застыл, вытаращив глаза: что сегодня с владыкой? Угрюмый палач Вуек, много перевидавший на своем нечистом веку, загубивший бесчисленное количество жизней, остолбенел возле пышущего жаром горна.

Наконец царь утомился, опустил нервно трясущиеся руки – все в крови пленника. Взглянул на вспухающее лицо задержанного самозванца с рассеченными губами и подбитыми глазами, превратившееся в окровавленную маску, далее – опустил глаза на свое одеяние: белоснежная, длинная рубаха и дубленая куртка были заляпаны брызгами крови. И вроде бы не сильно бил-то! Надо же, какой нежный, аки девка! Руки Карады Бруславича продолжали неудержимо дрожать, он не мог понять, что с ним происходит. Только теперь он почувствовал прикованные к нему взгляды подданных. Голова узника безвольно свисала. Царь схватил его за волосы, пытаясь заглянуть в глаза. Левый глаз Корнея заплывал черным синяком, только правый чуть приоткрылся. Сквозь кровавую муть пленник видел перед собой потрясенный лик самодержца. Еле разлепляя залитые кровью губы, он хотел что-то сказать, но, подумав, лишь усмехнулся.

Царь злобно оттолкнул голову узника, снова ударив ею о столб, развернулся к палачу. Вуек длинными щипцами с готовностью выхватил из пламени горна докрасна раскаленный прут.

– Велите начинать, Ваше Величество?

– Да!.. Нет, постой!.. Сейчас, погоди…

Карада Бруславич кажется, растерялся. Он чувствовал на себе взгляды со всех

сторон, знал, что сейчас нужно, во что бы то ни стало нужно отдать какое бы то ни было приказание, чтоб не упасть в глазах подданных. Но приказать продолжить экзекуцию над парнем не мог. И не потому, что не хотел (напротив, он жаждал уничтожить, растоптать этого молодого наглеца!). Но что-то с ним произошло сейчас. Узник был полностью в его власти, можно издеваться над ним, как угодно, для этого у кузнечного горна стоит великий мастер заплечных дел. Но не смеет Карада Бруславич отдать на это приказание, не в силах он! Словно огненный стержень раскалился в груди, и жжет нестерпимо душу и сердце. Грозный государь будто раздвоился. Что это? Страх перед пришельцем из того мира? Или сказывается страх от предсказания ведуньи Алхиври? Да нет, не бывать этому никогда! Но словно незримая нить протянулась между ним и этим странным отроком. Чувство это давило, мучило, раздражало вседержителя. Нужно изничтожить незваного, опасного гостя в царстве своем, самое время сделать сие! Но вместо этого Карада-царь в отчаянии схватился окровавленными руками за голову свою и стиснул на голове корону так, что зубцы ее до боли впились в ладони. Со всего маху государь вдруг грохнул короной о каменный пол! Она, звонко подскочив, покатилась, ковыляя мятым краем, и остановилась у ног Корнея…

В камере повисла страшная тишина, слышен был лишь тихий гул пламени в раскаленных углях топки. Испуганно вскочив на ноги, патриарх словно окаменел, даже не замечая, как клобук из руки его упал на пол. Стражи попятились в ужасе. Раскаленный прут выскользнул из ослабших щипцов палача, попав ему на сапог и сразу прожигая в нем шипящую дыру, но потрясенный Вуек даже не чувствовал боли.

Корней изумленно смотрел на помятую царскую корону у ног своих. Что это?! Какое-то умопомрачение!.. Но тут, даже разбитым носом, он почувствовал запах паленой кожи и мяса, увидел чад, клубящийся от ног палача. Корней скривился: заживо сгорающий человек! – прохрипел сдавленно:

– Эй, палач, хоть душа твоя пропащая, ты хотя бы ногу свою спаси! – и закашлялся кровью.

Вуек, не понимая, посмотрел на свою ногу и вдруг с воплем боли подскочил, начал, рыча, кататься по полу. Все разом очнулись, как от какого-то наваждения. Карада Бруславич, словно затравленный зверь, гневно оглянулся вокруг, нервно, досадливо оттолкнул сочувственно рванувшегося к нему патриарха и стремительно выбежал из пыточной, гулко хлопнув за собой кованой дверью.

 

Глава 21

 

Это было вчера. Сразу после странного события Корнея перевели в другое место заточения. Конечно, здесь было несравнимо лучше, чем в подземелье – светло и сухо, а это уже кое-что! Он находился высоко в одной из башен внутренней крепостной стены. Об этом было нетрудно догадаться: стоило лишь посмотреть в зарешеченные окна. Слава Богу, оба окна располагались здесь на уровне человеческого роста, и Корней в первые часы, как только стража захлопнула за ним дверь, почти не отрывался от главного окна. Он все силился разглядеть в передвигающихся на площади людях хоть кого-то из знакомых. Но заточили его так высоко, что лица людей разобрать было невозможно.

Слева за площадью тянулась крепостная стена, примыкающая к башне, где держали его. Вдали, за изгибами холмов, виднелись еще три, видимо, таких же башни, крытые конусными крышами, с дозорно-оборонительными бойницами наверху.

За площадью внизу громоздились дворцовые постройки, палаты белокаменные, сады, аллеи парков, снова дома... По аллеям важно прогуливались вельможи, то там, то тут звучала чудная музыка: играли дудки, гудели барабаны, призывно пели трубы, звуки струнных инструментов волнами гуляли по аллеям парков и в садах. Слышался густой, многоголосый шум, смех и песни. Простой люд плясал прямо на площади. Церковный переливчатый звон колоколов то и дело вплетался в общий праздничный фон. Но храма из окна видно не было, как ни пытался Корней, вытягивая шею, увидеть его за откосом толстой, изгибающейся оконной стены. Массивная железная решетка в окне не давала возможности особо насладиться картинами вольной жизни, по которым так истосковался узник.

Но зато из зарешеченного окна по другую сторону круглой камеры открывался вид более приятный. Оттуда виднелась башня, на краю глинистого обрыва примыкающая вплотную к стене и дальше шли пашни, несколько крестьянских домиков, далее – еще одна (наружная) крепостная стена, за которой простирались уже пожелтевшие осенние холмы, поля, поля, множество извивающихся ниточек дорог и желто-багряный лес, уходящий за горизонт. Там, в мареве струящегося от земли теплого воздуха, ждала, призывно звала воля...

Корней удрученно сел на деревянную лежанку, стоящую изголовьем как раз ко второму окну. Что ожидает его здесь? Пока еще живой, но надолго ли? Сегодня с утра пожилой страж принес ему в комнату объемистый горшок с горячим мясным варевом, деревянную, грубо выстроганную ложку и толстый кусок черного хлеба, к тому же, поставил кувшин с красным ароматным вином и деревянную кружку. Охранник удалился, а пленник до сих пор не тронул ни еду, ни питье. Очень хотелось есть, и от чугунка так аппетитно тянуло мясным ароматом… Но разбитые, воспаленные губы не давали возможности даже слегка прикоснуться к еде. В тощем животе страшно урчало: молодой, растущий организм требовал пищи, но юноша снова лишь с тоской посматривал на нежданное угощение. С чего бы это тиран вдруг улучшил условия содержания пленного? И уж не отравлены ли еда и вино, так щедро вдруг сюда доставленные?

Чтобы не смотреть на угощение, юноша снова встал ко второму окну. В памяти опять всплывали картины вчерашнего события. Царь в темнице чуть не вышиб ему мозги, но Корней, вопреки всему, выжил. Да и вообще, странно все, что произошло вчера в пыточной, этому невозможно было найти хоть какое-нибудь объяснение.

За толстой дубовой дверью послышались голоса, дверь распахнулась, и узник невольно вздрогнул, внутренне сжался сразу. В комнату ввалился бритоголовый Вуек. Он быстро закрыл за собою дверь, приложил к ней ухо, как бы проверяя, не услышит ли его кто. Не ожидая от палача ничего хорошего, Корней, напрягшись, попятился к стене. Вон и мешок рогожный у палача за спиной – для чего? Да для того, наверное, чтобы сейчас же свести с пленным счеты!

Корней лихорадочно думал: палач пришел, чтоб тайно убить его, не дожидаясь приговора царского! Вуек хитро, как-то злорадно покосился на узника, ухмыльнулся. Наконец оторвавшись от двери, сильно прихрамывая на обожженную ногу, он направился к юноше. Корней судорожно заметался возле стены. Вуек досадливо усмехнулся, покачал головой:

– Эко, дура.

Крякнув, поморщившись от боли в ноге, он, как у себя дома, уселся на лежанку и поманил пальцем пленника. Корней стоял, как вкопанный, расширенными глазами взирая на опасного гостя.

– Да иди ж, сказываю, сюда. Некогда мне с тобой тут валандаться. Не трону я тебя. Трудно мне стоять-то долго на сией распроклятой ноге, сам знаешь. Садись рядом. Разговор у меня к тебе. Сурьёзный разговор. Слухай и внимай.

Корней неуверенно отдалился от стены. Чего хочет эта сволочь, почему сразу не убивает его? Он не стал садиться рядом, но с опаской остановился напротив.

– Вот что, – нахмурил брови Вуек, – то, что я пришел к тебе, ведает токмо мой приятель Чарко, он сегодня твоим охранителем дежурит, да я и ты, больше никому знать не надобно. Вот, – он вытряхнул увесистый мешок, из которого вывалился большой моток пеньковой веревки, а из кармана штанов вытащил не то каменный, не то металлический плоский, острый по краям брусок, – сие – точило, грызет прутья железные, как морковку, а длины веревки тебе с гаком хватит, чтобы спуститься с башни. Тикать будешь из сего окна. Но, гляди, не балуй, не удумай спускаться со стороны палат царёвых: там тебе делать нечего.

– Простите... – запнулся Корней, – я не понимаю. Вы предлагаете мне?..

– Тикать отсюдова, да совсем скоро! – пророкотал Вуек. – Тикать, юначе, покудова не поздно еще! Токмо не сией ночью беги-то, а то Чарку не сносить головы. Сбегешь ночью завтрашней, тоды черговать будет юдоль поганая – Хвирст, ему поделом по мозгам-то получить от нашего «доброго» царя-батюшки. Веревку схорони тут. – Он отодвинул лежанку, наклонился, просунул пальцы под нижний широкий камень, без особых усилий сместил его, за камнем оказалась небольшая ниша. Вуек засунул туда веревку, кулаком сильно утрамбовал ее, затем плотно задвинул камень назад, следом придвинул на место лежанку. Точило прятать не стал, а протянул его пленнику. – А сие, на вот, сейчас работай. Как уйду, починай пилить решетку, тихонько, чтоб не слыхал никто. Когда веревку завтра вытащишь, замуруй камень на место, как был, может еще какому доброму человеку после тебя сгодится тайник-то. Запомни – завтра ночью! Как спустишься – через поле пробежишь до той стены, – Вуек изогнулся к окну, показывая крепким пальцем, – сразу полезай на то вон дерево, оно в самый раз у стены растет. В его ветках увидишь другую веревку, я сегодня на рассвете приготовил ее. Один конец к дереву тому привяжешь, а другой через стену перекинешь. Само лучше, запомни – после третьего ночного колокола через караульную стену сигай, дозорные в сие время меняться будут, бдительность не та, вот тоды и пользуйся случаем. Завтра луны быть не должно, как с башни спускаться будешь, в темноте не заметят. Все, с Богом, не поминай лихом.

Вуек встал, поковылял к двери. Корней смотрел на него во все глаза, веря и не веря.

– Подождите, прошу вас! – изумленно воскликнул Корней. Спаситель обернулся, юноша, замявшись, спросил: – Но почему, зачем вы помогаете мне?

Вуек повел плечом:

– По то, что ты – человек, – ухмыльнулся: – Сие ж надо: сам подыхал, а о моей ноге позаботился... Ты вот чего, суп-то похлебай, силы тебе, ох как, понадобятся! Суп добрый, наваристый, я сам тебе сварил... Да, а я ведь тоже бегу. Сегодня свистну – токмо меня и видели! Спытаешь, почему? А тому, что свидетелей срама свого у царей оставлять не водится. Не знаю, как Бруславич с Варфоломеем договорится, а вот двух слуг вчерашних царь-батюшко уже на тот свет спровадил, во!.. – Вуек поднял указательный палец вверх. – Не церемонится с нашим-то братом властелин. Хоть и служил я ему верой да правдой не один годок, но чутье у меня, как у зверя, – завтра мне тут ужо не быть живому. Ты молод пока, да вот духом, видать, крепок, за что тебя и уважил я... Да, охоронитель твой, Куюндин, или как его там... сбёг таки. Кто-то крепко подсобил ему, так что и ты не теряйся ужо. Ну, будь здоров, можа, еще и встретимся на воле-то! Эх, сладка воля-матушка! Удачи тебе!

Корней благодарно, порывисто пожал протянутую ему кряжистую руку. Рука профессионального палача, что вчера, словно, клещи железные, принесла ему боль, страдания, сегодня была теплой и доброй.

Юноша стоял, прислонясь спиной к двери, слыша, как удаляются вниз по ступенькам шаги Вуека, а в мозгу стучало: «Глеб жив! Глеб на воле! Вот она – свобода! Еще чуть-чуть, и всё…» Стоял он, как завороженный, силясь поверить в происходящее. Чудеса! Просто чудеса творятся здесь. И что ни день – то новый сюрприз. Надо же – палач спасает жертву! Добровольно, сам! Видать, не совсем еще пропащей оказалась душа этого человека. Ох, и сильна ж ты, Русь-матушка, если даже у таких отпетых негодяев, хоть глубоко, хоть на самом дне души, теплится искра божья, вера христианская!

 

Глава 22

 

– Вот так я и попал к вам, уважаемый о’Дент, – закончил свой длинный рассказ Корней Веолет.

Отец Дентурий, внимательно слушавший беглого пленника, устало поднялся с кресла, прошелся к окну. За вычурной резной решеткой окна кельи опускался вечер. Ветер срывал с деревьев и, кружа, носил желтые и багряные листья. Холодные свинцовые тучи плыли с востока, где-то вдалеке, внизу, еле различимый, доносился шум прибоя.

Они уже долго беседуют, все более проникаясь симпатией друг к другу. О’Дент ознакомил гостя с принципом расстановки власти в обширном государстве лукоморском, с образом жизни в монастыре. Но больше – он сам внимательно слушал пришельца из мира иного.

– Да, сын мой, – тихо сказал патриарх, – успел ты хлебнуть горя в жизни своей. А ведь жизнь еще только начинается… Что дальше-то делать будешь?

– Еще точно не знаю, – задумался Корней, тоже почтительно вставая с кресла. – Для начала мне нужно найти своего товарища Глеба Гонзу. С ним вместе мы, наверняка, придумаем, как выручить пленных актеров из темниц Карадовых. Ну, а затем, если все сложится удачно, постараемся с Глебом проникнуть в монастырь Святого БуянВоя и, воспользовавшись чудесной кольчугой, вернуться в наш – цивилизованный мир.

– Ваш цивилизованный мир? – хмыкнул вождь адептов и повернулся к молодому собеседнику; крупная, внушительная фигура его в черной схиме заслонила пол-окна. Сквозь непроницаемую черную вуаль, ниспадающую из-под клобука, не видно было лица, но чувствовался нарастающий эмоциональный напор Дентурия. – Позволь же спросить, что лично тебе дал ваш блистательный цивилизованный мир, кроме одиночества, постоянной душевной неустроенности и пустоты? Чем хороша ваша хваленая цивилизация, где человеку в борьбе за выживание почти не остается времени, чтобы подумать о своем духе бессмертном? Цивилизация уже до последнего предела погрузила человечество в пучину страстей, отдалив его от Творца. Кем станешь ты в том Железном Веке, чему научишься? Научишься ловчить, приспосабливаться к стремительным темпам и порокам сжигающей самое себя жизни, постоянно думая, как заработать денег, побольше денег, чтобы потом, наконец, может быть, на склоне лет, немного отдохнуть и мирно умереть в теплой постели в кругу своей семьи. И это еще в лучшем случае! И ты считаешь, что таково и есть твое счастье, твой истинный смысл в жизни?..

Корней опустился в кресло, задумчиво глядя на потрескивающий в камине огонь:

– Нет, уважаемый о’Дент, думаю, такая участь не принесла бы мне полного счастья. Но я еще не знаю, в чем смысл моей, лично моей жизни. Вот вы говорите: смысл – эволюция, самосовершенствование, честная отработка негативной кармы… Конечно, все это так, я согласен. Но ведь можно потратить десятилетия на работу над собой, да так ни разу и не испытать по-настоящему светлой, счастливой минуты. Кому нужен духовно совершенный, но уже состарившийся человек, если он вскорости умрет и от него останется лишь прах? А надеяться на будущее – более чистое и счастливое воплощение в другой инкарнации… Да когда же это будет? Жить хочется сейчас, полноценно, ярко, интересно. Так хочется жить!..

Монах лишь горько улыбнулся в ответ, юноша почувствовал это. Удивительно: не видя лица адепта, Корней стал как-то очень тонко чувствовать его настроение!

– Вы знаете, – продолжал юноша, – боюсь, здесь – в вашем мире – долго и плодотворно жить мне просто не дадут. Царь Карада не простит меня, как свидетеля и виновника его позора. Уж слишком он, до странности, неравнодушен ко мне! Полагаю, он приложит теперь немало усилий, чтобы сжить меня сό свету.

– Ты, сын мой, хоть и свидетель, но не виновник его позора. Виновник, во-первых – он сам с его преступной разнузданностью. Во-вторых, тот, кто помешал ему добить тебя, стоит сейчас перед тобою. Потому же и беру я на себя обязанность защищать тебя от происков моего коронованного брата.

– Как? – не понял Корней. – Каким образом Вы можете быть причастны к тому странному сумасшествию царя?

– Все очень просто, дорогой мой отрок: силой мысли на расстоянии мне пришлось вмешаться в дикий, необузданный нрав своего горе-родственника. Когда он стал избивать тебя, всплеск твоих эмоций, твоего отчаяния и боли долетел, просто вонзился в мое сознание. Сам того не ведая, ты воззвал ко мне о помощи. Вот я и помог. Инстинктивно, совершенно непроизвольно, у меня сработала одна из отточенных с годами защит, которая пробила злую волю Карады.

Корней удивленно и благодарно вскочил с кресла:

– Неужели это правда?.. Значит, благодаря Вам я выжил тогда? Но как же... Хотя действительно, все сходится, царь вел себя, как раздираемый сомнениями человек. А я-то думал...

– Ты надеялся, что он пожалел тебя, что в нем возникли к тебе какие-то человеческие чувства?

– Как Вы узнали?! – перебил смущенный юноша. – Разве Вы еще и мысли читаете?

– Должен огорчить тебя, сын мой, мне уже немало лет и за годы монашеской жизни поневоле научишься видеть насквозь любого человека. А уж твои-то мысли прочитать совсем нетрудно. Советовал бы тебе не тешить себя иллюзиями и не тратить энергию души на влюбленность в тирана, который не достоин и вряд ли когда-нибудь станет достоин хотя бы твоей светлой думки о нем. Хоть он и брат мне, но по духу – не брат, и говорю тебе с великой скорбью: он неисправим. Понимаю, что блистательный царь лукоморский растревожил сердце твое чуткое и, только что сбежав от него, ты подсознательно снова жаждешь к нему попасть. То ловушка для тебя – душевная ловушка… Это одно. Второе: не нужно тебе никого освобождать в Царь-городе; актеров, всех, до единого, освободят и без тебя, я беру на себя эту заботу. И Глеба мои ученики совсем скоро отыщут и приведут к тебе. Только не стремись более к возвращению в пасть волчью – в Златоград, где, как сам понимаешь, ждет лишь смерть мучительная.

– Я даже не знаю, как благодарить Вас за такую заботу обо мне, о нас всех!..

– Лучшей благодарностью будет, если ты выбросишь из головы свои нелепые, чуждые мужчине, любовные фантазии.

– Выходит, – потупил голову Корней, – Вы и это хорошо знаете? Мои чувства к царю... и вообще...

– Знаю и очень не одобряю сие. Влюбись в девицу, в женщину, в пожилую бабу, в конце концов! А я, в меру своих сил, постараюсь помочь тебе в освобождении от страсти порочной.

– Вы боитесь, что я... я стану данеем? – Щеки юноши запылали.

– Ты им уже становишься, милый друг. Сие – как заразная хворь: если срочно не вылечить ее еще в зародыше, то потом будет поздно – потом разложенье и погибель. Но беда усугубляется еще и тем, что ты потянешь за собой и других, кто доверится силе магнетизма твоего. Грех многократно приумножится, и что тогда? Тогда что?.. Ты представляешь, что ожидает тебя, когда придет время уйти в мир загробный, откуда очень долго не будет возвращения?..

Корней бессильно опустился в кресло. Повисла пауза, патриарх деликатно молчал.

– Можно, я подумаю над этим, – глухо попросил юноша. – Для меня это очень серьезный вопрос... Вы так много делаете для меня…

– Я еще ничего не сделал.

– Ну как же, а Вуек, например...

– Тут я не прилагал никаких усилий. Ценно то, что он сам, впервые в жизни своей отважился заглянуть в свою душу и ужаснуться тому, что было в ней. Впервые он решился на добрый человеческий поступок. За это ты благодари, прежде всего, себя. Да. Причиной приятной метаморфозе с Вуеком стала та, горящая в твоем сердце божественная искра, о существовании которой ты пока и не подозреваешь. Соприкосновение именно с твоим собственным влиянием помогло этому человеку в корне переосмыслить свою, по большей части загубленную, безрадостную жизнь. Судьба свела вас для того, чтобы вы на определенном этапе помогли друг другу. И вы оба с честью прошли, выдержали сие испытание. А там, где естественные течения судеб, пересекаясь, ведут и сами к благому исходу, нет смысла вмешиваться даже продвинутому адепту.

– Вы говорите «продвинутому адепту». Здесь так много тайн… Я неоднократно слышал о Вас, уважаемый о’Дент, люди с восхищением рассказывают о Ваших фантастических способностях, о созданном Вами государстве в государстве лукоморском, и о чудо-монахах, окружающих Вас и перенимающих Ваше учение. Если б Вы только знали, как я мечтал своими глазами увидеть легендарного Дентурия!.. Могу ли я обратиться к Вам с нескромной просьбой, смею ли...

– Знаю, сын мой, о чем ты хочешь просить. И я охотно удовлетворю твое здоровое, доброе желание. Именно для этого судьба и привела тебя сюда, дабы вскорости ты научился многому, что умеют лишь мои наисильнейшие ученики. То, чему обучаются они годами тяжелого, стоического духовного и плотского труда, ты сможешь одолеть, усвоить, значительно быстрее (если, конечно, не будешь лениться или отвлекаться на бестолковые любовные вожделения). В таком случае я обещаю лично заняться твоим обучением, передачей тебе всех своих знаний. Понимаешь? – всех! Их так много, и они так важны, интересны и даже прекрасны, что у тебя уже не будет времени на романтические глупости и греховные отклонения. Но всегда помни: за все в жизни нужно платить. Платой за высшие знания станет тяжелый, порой изнурительный труд, отказ от плотской противоестественности и от естественности, порой, тоже. Отказ – самое главное – от самих мыслей об «этом». Согласишься ли ты на годы жизни аскета ради конечного блага получения сверхзнаний и сверхспособностей?

– Не хочу Вас обманывать, уважаемый о’Дент: пока я еще не знаю, смогу ли одолеть свои порочные мысли, хватит ли у меня, сил на это. Если б Вы действительно поддержали меня, помогли мне справиться с самим собой...

– Тебе придется выдержать немало душевных пыток, но верю я: в конце концов ты выйдешь с честью из борьбы с самим собою, выйдешь сильным и свободным от астрального демона, что составляет уже больше половины твоей душевной сущности. Но я не могу, не имею права насильно трансформировать, ломать твое «ego». Конечно, я поддержу тебя, с радостью помогу подняться духу твоему до высот необозримых. Но только лишь когда ты сам нещадно начнешь работать над собою, вот тогда мое влияние будет полезным и незаменимым. Тогда твой дух станет крепок, а душа, балансирующая на грани сильных искусительных соблазнов и огненных пыток самоотречения, станет поистине закаленной, здоровой и кристально чистой. Могу тебя порадовать: послезавтра у нас в общине праздник, называемый «Астурия». Каждые полгода мы проводим его, а проведя, начинаем немедля готовиться и с нетерпением ждать следующего. На празднике этом подготовленные адепты будут демонстрировать силу духа своего. Праздник этот тайный могут видеть и в нем участвовать только монахи нашей обители. Знаю, ты уже немало наслышан о нем. Об «Астурии» ходят в народе разные легенды и кривотолки. Но лучше увидеть и оценить сие самому. Верно?..

– О, да, – вдохновенно приподнялся с кресла гость. – Даже не знаю, как Вас благодарить…

– Погоди благодарить. – Дентурий добродушно показал рукой, чтобы юноша присел пока. Корней снова опустился в кресло с нетерпением, поуютнее примостился в нем, ожидая дальнейшего рассказа степенного патриарха. Душа его пела и возносилась от блаженства: вот оно – счастье, рядом с ним – руку протяни, и коснешься его! Корней на свободе, он сидит сейчас в красивой келье, рядом уютно потрескивают поленья в очаге, милая добрая беседа один на один с влиятельнейшей личностью, с самим патриархом великим – с Дентурием. И при этом патриарх на полном серьезе, искренне предлагает ему – Корнею Веолету приобщиться к тайным знаниям и стать со временем сверхчеловеком! Сказка какая-то, сверхмечта, воплощающаяся в реальность. Уж есть от чего закружиться буйной головушке и воспеть душе бессмертной. Это ли не счастье? Как ему повезло, ох, как ему повезло в жизни!

Дентурий же продолжал:

– Каждый из попавших в Огненную Рать покажет на всеобщем обозрении общины, чему он еще, дополнительно научился, чего достиг за последние полгода. Я приглашаю тебя посмотреть на праздник этот. Верю, что, увидев воочию способности адептов, соприкоснувшись с их духовным огнем, ты поймешь, насколько мелки и незначительны по сравнению с таким торжеством духа окажутся твои пагубные плотские вожделения.

– Я согласен! Я очень хочу это увидеть! – воскликнул Корней, радостно вскочив и чуть не бросившись в объятия солидного патриарха, но тут же поймал себя на мысли, что, похоже, испытания его уже начинаются… Что за притягательная сила повлекла его сейчас к этому монаху? Он же не видит ни лица удивительного собеседника, ни единого открытого участка кожи – все тщательно скрыто под одеждой. Откуда же этот душевный порыв к незримому человеку? Каким шестым чувством он ощутил вдруг биение доброго, дружеского сердца, скрытого за мрачным на вид облике монаха? Это порыв чисто человеческой благодарности за доброе участие и помощь или?..

Корней понятия не имел, какой лик скрыт за непроницаемой вуалью – безобразный, красивый или самый обыкновенный. Но сейчас для него это было совершенно неважно. Юноша почувствовал какую-то родственную связь с этим пожилым человеком. Ну почему так неудержимо хочется подойти и погрузиться в жаркие отеческие объятия этого монаха?! Но нельзя: о’Дент может неправильно понять его. Что за бред! Да возьми ж себя в руки, Корней! Ноги подкашивались, и юноша снова опустился в кресло. Слабость кружила голову. Разве возможно, что он почувствовал и ответное смущение о’Дента? Впрочем, чему удивляться: ведь он в гостях у овеянного славой и воспетого в народных сказаниях великого светлого мага и волшебника – Дентурия! Корней с мольбой посмотрел на него, силясь сквозь черную вуаль угадать хотя бы слабые очертания лица – тщетно. Юноша уткнулся горячей головой в ладони свои. Что происходит? Он что, опять влюбляется? Тянется душой к сверхчеловеку, не имея возможности видеть ни лица, ни даже рук его? Какое безумие, чушь! Так не бывает! А если адепт безобразен внешне, если ужасно уродлив (ведь недаром же он скрывает лик свой от людей), что тогда? Тогда сердце Корнея, наверное, разорвется, не выдержит… «Не преувеличивай, Корней, не преувеличивай. И давай-ка, начинай обуздывать грезы свои …»

В келье сгущались сумерки. Не поднимая лица, юноша ощутил, как патриарх подошел к нему. Не глядя, ощутил, как о’Дент простер руки свои по обе стороны от головы гостя, провел ими вверх-вниз, как бы ощупывая биополе. Сквозь перчатки сильные, могучие руки изливали неизъяснимое, теплое блаженство. Корней оторвал лицо от ладоней, медленно, не размыкая век, поднял голову ближе к рукам адепта, словно к теплому, живому источнику, увлекаемый к магнитному полю силы неописуемой. Никогда он еще не испытывал ничего подобного. В голове гудело и пело, словно звучал небесный орган. Добрые руки монаха источали нечто, что невозможно было б описать! Душа Корнея словно растворялась в этих руках, плавилась, кричала в сладком восторге. Больше всего Корней сейчас боялся, что о’Дент уберет свои волшебные руки и безумное блаженство прекратится. Все прежде испытанные Корнеем сладострастные ощущения меркли по сравнению с этим, таким притягательно земным и, вместе с тем, недосягаемо небесным блаженством. Корней почувствовал, как по щекам его невольно и неудержимо потекли слезы, солеными горошинами касаясь губ, они капали на шею, на грудь. Но он не стыдился слез. Глотая их, гость запрокидывал лицо, сквозь закрытые веки видя, чувствуя, как Дентурий склоняется над ним. Сердце юноши билось рывками, сильно, оглушительно. Смущенно он почувствовал, как становятся тесны брюки, как предатель-орган его начинает наполняться неуместным желанием и растет неудержимо в величину доселе небывалую. Держа одну руку над головой юноши, второй, едва касаясь лица гладкой кожей перчатки, тыльной стороной ладони монах осторожно вытер слезы. Но от прикосновения этого они полились еще сильнее, неудержимо! Корней уже ничего не видел, не понимал, он весь погрузился в неодолимую власть ощущений. У его лица тихое дыхание Дентурия веяло весенней свежестью пробуждающейся земли и пряной  горечью полевых трав и цветов. Хотелось испить дыхание это как живую воду из небесного родника! Жаркие губы юноши разомкнулись. Совсем рядом он ощущал пышущие зноем губы адепта. Они не соприкасались, но Корней отчетливо чувствовал упоительную близость открытого лица монаха. Неужели он снял вуаль? Зачем он делает это? Юноша пытался размежить веки, но они были свинцовыми и совершенно не слушались. Корней ощутил, как, чуть касаясь влажной, пылающей кожи, жаркие губы о’Дента скользят по его левой щеке, нежным, плотным кольцом смыкаются, будто погружаясь в нее. Боже, это поцелуй или нет?! Что это?.. Корней весь напрягся в безумном восторге. Эти упоительные губы не могут быть уродливы, они излучают добро и нежность, они ласковее и заботливее поцелуя матери, бархатны и ароматны, словно лепестки розы! От этого одурманивающего поцелуя у Корнея сумасшедше закружилась голова, он весь растворялся в нем. Не отрывая губ, о’Дент осторожно, чуть касаясь кончиком языка, вобрал в себя слезу юноши. Корней застонал в изнеможении – он был близок к безумию, к полному помешательству! Протянув руки, почувствовал совсем близко под покровом схимы сильную и горячую, богатырскую грудь адепта. Ладони скользнули, опустились на знойные, округло-полные бока… Дентурий оторвался от щеки юноши и припал губами меж его бровей. Корней задрожал весь, будто в сильном ознобе. От сверхчеловеческого блаженства он едва не терял сознание! Зачем о’Дент делает это? Как после этого можно любить женщин!.. Неужели великий адепт не понимает?..

Не отрывая губ, Дентурий бережно оторвал от себя руки юноши, мягко вернул их Корнею на колени. О, Боже, наверное, патриарх сейчас видит его предательски восставший орган, который теперь невозможно скрыть! В паху заструились сладкие лучи, мошонка млела и сжималась, наполняясь неистовой негой. Плоть стремительно твердела, горячая и сильная, она уже томилась желанием, обильная смазка ласково высвобождала созревшую, налитую главу, что жарко и бесстыдно выползала из крайней плоти. Штаны откровенно встопорщились, да так, что не заметить этого мог только слепой. Однако адепт не отходил. Неужели не видит, не чувствует, что происходит с Корнеем? Он так близок, он излучает доброту и негу… Следующим поцелуем монах приник к темени парня. Корней чуть не зарыдал в голос от переполнявшего неизъяснимого экстаза, охватившего все тело. Он застонал, чувствуя, как сквозь темя в него полилась целая река все возрастающих, могучих сил. Его затрясло и, сдавленно вскрикнув, в судорогах сладострастия неодолимого, он вдруг стал выплескивать семя свое и… потерял сознание. Тягучий оргазм, утихая, сотрясал уже безвольное тело его…

Маг тихо отошел от гостя, а Корней, очнувшись наконец, все еще ощущал на лице своем, на темени неизъяснимую благость. В голове было светло и радостно. Необыкновенные, могучие силы по-прежнему рекой вливались в его тело, не почувствовать этого было невозможно. Словно через чело и темя, будто прорвавшаяся лавина, неудержимо входят в него мощные Силы Небесные. Улыбка блаженства сияла на прекрасном лице Корнея. Он знал, что адепт стоит рядом, контролируя чудесный поток. Еле размыкая губы, Корней произнес только: «Спасибо!..»

Сколько прошло времени, он не знал, словно пролетела целая блаженная вечность. Когда наконец окончательно пришел в себя, открыл глаза. Дентурий по-прежнему стоял напротив. Юноша теперь только почувствовал мокроту, свежее обильное семя его стекало, расплываясь по бедру. И в тазу, и в ногах струилось благостное томление… Корней смущенно взглянул на о’Дента. Лицо патриарха как всегда закрыто вуалью, а юноше сейчас так хотелось увидеть его добрые, понимающие глаза! Он медленно встал с кресла. О’Дент молча наблюдал за ним. Чувство благодарности и симпатии переполняло громко стучащее сердце юноши. Он понимал: с ним произошло что-то очень хорошее, светлое, объяснения которому он еще не знал. Но вместо вопросов он шагнул к патриарху, опустился перед ним на колени и погрузился горячим лицом в его отечески добрый, излучающий негу, необъятный живот. О’Дент бережно приподнял голову гостя, вымолвил:

– Не надо этого, сын мой. И не надо лишних слов. Я все понял.

 

Глава 23

 

Корнею не спалось. В темноте, закинув руку за голову, он все смотрел бессмысленно в потолок. До сих пор он не мог прийти в себя от пережитых мгновений. Что могло означать странное, поведение целомудренного патриарха, для чего это все было сделано? Чтобы искусить гостя, начиная, таким образом, закалять его волю? Не слишком ли странный метод закалки? Да не-ет… тут что-то другое… Это, пожалуй, слишком мелко для Дентурия и противоестественно для непорочного патриарха. Одно пока очевидно: о’Дент открыл в Корнее какие-то каналы для сообщения с космосом (ведь та энергия, от которой сейчас не осталось вроде бы и следа, была необыкновенно светлой и прекрасной). Уж наверняка патриарх сделал это не в каком-то сиюминутном порыве (смешно и подумать-то об этом!). О’Дент – слишком здравомыслящий, умудренный богатым жизненным опытом, уважаемый человек. Он слишком ответственен и серьезен. Абсолютно понятно, что пожилому патриарху неприятны чуждые ему влечения гостя. Но, Боже мой, как все-таки безумно приятны прикосновения чудо-монаха, его сверхъестественная сила жизни! Неужели не понимает он, какой опасный, излишне чувственный огонь зажег он в сердце Корнея? О Небо, хоть бы он оказался некрасив, может, тогда будет легче переносить разлуку с ним! «О какой разлуке думаешь ты, безумец? Ведь жизнь у тебя теперь только начинается. Часов семь назад только ты общался с магом, а ночное одиночество уже кажется тебе невыносимым. С несокрушимой силой тянет к загадочному, на вид мрачному вождю адептов, и душа вопит от боли одиночества!» Корнею обязательно нужно его сейчас увидеть, хотя бы издалека, хоть одним глазком, иначе сердце разорвется от тоски! Такого с ним еще никогда не было.

Корней вскочил с постели, босиком подбежал к окну, распахнул створки. В лицо повеяло ночной прохладой. Юноша жадно вдохнул запах травы и увядающих листьев, всмотрелся в темноту. Где он найдет сейчас Дентурия (ведь не успел еще даже ознакомиться с обителью)? В темноте он легко заблудится и сам не сможет отыскать палаты адептората, где живет и правит Великий о’Дент.

Наспех обувшись в выданные eму сафьяновые сапожки, на ходу застегивая кафтан, юноша выскочил из каменных палат гостиного двора и в тишине ночи, при слабом свете луны, висящей за облаками, направился по улице куда глаза гладят. Где-то за забором сонно зарычала собака, и больше – ни единого звука (только стук беспокойного сердца в груди). Он шел, с трудом различая дорогу. Шел, как ему казалось, в сторону адептората, робко, со страхом, и казнил себя за свою несдержанность: кто ждет его сейчас средь ночи, кто будет ему рад? Наверняка патриарх уже давно отдыхает, да гостя и не допустят к нему. И зачем идет Корней? Даже если б он сейчас и встретился с этим удивительным человеком, что сможет сказать Дентурию? Будет стоять и краснеть, проваливаясь со стыда сквозь землю?

Но, ругая и презирая себя за слабоволие, юноша шел и шел. И уже от одной только напористой ходьбы вроде легчало. Тиски в груди отпускали, дышалось лучше, свободнее, впереди грезилось что-то манящее, благое, такое близкое и доброе, что он готов был идти за ним хоть до конца жизни.

– A ну-кa, стой, – окликнул вдруг кто-то густым басом.

Корней замедлил шаг, остановился, всматриваясь в темноту.

– Кто таков будешь? – поинтересовался тот же голос уже почти над самым ухом. – А ну, сказывай! – и ночной скиталец почувствовал, как сильная ручища схватила его за шиворот и аккуратно приподняла над землей. Юноша отчаянно задрыгал ногами, пытаясь достать ими землю, но рука, держащая его, даже не шелохнулась.

– Да Корней, Корней я! – сдавленно, как котенок, прохрипел он.

Рука поставила скитальца на место, продолжая, тем не менее, цепко удерживать за шиворот.

– Пошто шатаешься по ночам, брат Корней?

– Да… надо мне. К Дентурию я, по делу.

– Каки таки дела середь ночи? Почивает наш батюшко и не след тебе тревожить его. Ступай за мной. Переночуешь покуда в кутузке, а утром и помаракуем, кто ты и пошто тут.

Так беспокойный полуночник оказался в каком-то тесном сарае, где, дрожа от утренней сырости, и встретил рассвет.

 

Когда открылась дверь, Корней зажмурился от яркого, почти уже полуденного солнца. У порога стоял здоровенный темноволосый бородач.

– Выходь, – сказал он (судя по тембру густого голоса, это и был его ночной пленитель).

Юноша, жмурясь, вышел во двор, ступая по теплым от солнца камням дорожки.

– Ступай, брат, за мною.

Корней подумал грустно: «Ну и всыплют мне по первое число…»

– Поталанило тебе: и взаправду сам царь-батюшко кличет тебя, – хмуро обернулся к нему монах, но в глазах его юноша увидел озорные искорки и доброту.

– Как царь? – опешил Корней. – Вы что, ведете меня к Караде Брусла…ви…чу?..

Бородач еще раз обернулся, чернющими глазами посмотрел на пленника свысока, хлопнул руками по бедрам:

– От, чудной ты, человече! Какой тебе Карада? Отца нашего родного Дентурия царем-то величаем! Карада – то не наш царь. Карада – царь бедных и несчастных, у которых нету мочи или ума сбёгти от него.

– А вы что, все здесь богатые и счастливые?

– А ты больно-то не язви … Мы, – незнакомец ухмыльнулся, провел ладонью по усам, – знамо, богаты, да токмо не деньгами, не златом-серебром, а духом крепким. Все мы тут свободны, никто нам в душу-то не плюет, и потому мы счастливые. А за батюшку нашего каждый житель-дентуриец готов и голову сложить, аки надобно будет.

Они шли бок о бок по широкой каменистой дороге, и теперь Корней мог спокойно и внимательно осмотреться вокруг. Территория обители была очень большой, похоже, даже больше, чем дворцовая территория в Златограде. С высоты холма, по которому они шли, хорошо просматривалась чуть ли не вся местность, на которой располагался монастырь.

Страж Корнея оказался вполне разговорчивым. Звали его Рудэк. Он радушно показывал гостю строения монастыря, крепостные стены и башни, целый десяток церквей с витыми, как елочные игрушки, золочеными да разноцветными маковками куполов, и, когда они подошли к белокаменным палатам адептората, юноша со слов Рудэка уже знал достаточно для того, чтобы ориентироваться в обители.

Ночная страсть, утихшая к утру, по мере приближения к ступеням главных палат, снова подспудно начала подниматься в груди. Сломя голову стремившийся сюда ночью, Корней теперь еле передвигал ноги от страха. Конечно же, Дентурию доложили обо всем (иначе почему  Рудэк стал вдруг таким добрым и общительным?), но как теперь встретят его?.. Тревожное ожидание томило юношу. Сейчас Дентурий спросит, зачем он в пору такую искал встречи и что ответить? Сказать все, как есть, у него просто язык не повернется. Что делать? Вот попал-то!..

Роскошные высокие, золотой вязью инкрустированные красные двери открыли перед ними два дюжих молодца в оранжевых кафтанах и высоких оранжевых шапках. Корней застыл на пороге большого, вычурно отделанного высокого зала, красивая мозаика пола которого, словно зеркало, отражала арочное великолепие расписного потолка. Из дальнего конца зала словно сквозь чуть заметный туманный мираж исходило чудесное сияние. Невесомый, еле различимый туман этот, возникая ниоткуда, тихо опускался, струясь по полу, и бесследно таял. Неописуемый, ни с чем не сравнимый легкий, чистый аромат витал в воздухе, заставляя благоговейно замирать при входе.

Рудэк слегка, по-доброму подтолкнул гостя сзади, громко, на весь зал, провозгласил:

– Царь-батюшко, Ваше повеление, выполнено: брат Корней в целости и сохранности приведен на Ваши светлые очи!

– Добре, – послышался из искрящегося тумана до боли знакомый голос. – Ступай, брат Рудэк, твой дозор на сегодня закончен. А ты, сын мой, подойди-ка ко мне.

Корней нерешительно, как бы ища поддержки, обернулся, но Рудэк, касаясь черными кудрями мраморного пола, низко поклонился, скоро встал и вышел пятясь. Широкие, позолоченные двери закрылись за ним. Юный гость смущенно направился в клубящееся сияние, начиная все отчетливее различать перед собой поднятый на красных ступенях золотой трон, а на троне том восседал царь! Но, Боже Мой, неужели это?..

Четыре молодцеватых стража в красных кафтанах и красных сапожках, скрестив руки на груди, застыли, как статуи, бесстрастно, свысока глядя на гостя. На вид безоружные, они были совершенно неприступны и излучали какую-то неуловимую, но достаточно ощутимую и твердую силу, от осознания которой мурашки пробегали по спине и ныло под ложечкой. Золотая корона на голове царя переливалась обилием бриллиантов. Длинное, по щиколотки, синее парчовое платье под горностаевой мантией прикрывало красные роскошные сапоги с золочеными, загнутыми кверху носками. Пальцы на подлокотниках трона, ярко отсвечивали драгоценными каменьями перстней, надетыми прямо поверх красных кожаных перчаток. На какое-то мгновение Корнею почудилось, что он видит перед собой Караду-царя: те же округлые формы массивного тела, тот же загадочный взгляд... Но взгляд этот – сквозь тонкую синюю вуаль на лице. Да и тело, пожалуй, покрупнее! От неожиданности, ошарашенный юноша растерялся, остолбенел. Куда он попал? Это – не Дентурий! Тот, вчерашний, – простой, уставший после трудового дня монах, близкий, почти родной. А этот!.. Никак не укладывалось в голове... И почему телохранители столь блистательного царя без оружия (ни у одного из них не видно даже кинжала за поясом!)?

Корней чувствовал на себе незримый, но проникновенно-лучистый, добрый взгляд владыки. Висела звонкая, головокружительная тишина, и пауза затянулась. «Что сказать царю, зачем я здесь?!..» – панически соображал гость.

– Можешь ничего не говорить, – спокойно ответил блистательный повелитель, и его густой, бархатистый голос сладким томлением отозвался в груди юноши. – Я все знаю, не стоило так тревожиться ночью: утро вечера мудренее... А у меня для тебя добрая новость.

Корней, весь красный от смущения, затаился, снизу вверх благоговейно, с восторгом посмотрел на лучезарного царя. Пропали все сомнения – это был о’Дент, это именно его голос, равного которому по какой-то грудной, бархатной красоте и глубине нет, наверное, во всей Вселенной!

Дентурий поднял десницу в красной перчатке, дав кому-то знак. Корней обернулся, сквозь прозрачную дымку видя, как высокий, статный молодец открыл боковые двери и двое таких же молодых стражников ввели в тронный зал… Глеба!

Корней, потрясенный, открыл рот, так и стоял какие-то мгновения. Затем рванулся к другу. Глеб, завидев его, тоже откровенно оторопел, встал, как вкопанный, а затем, раскинув руки, радостно кинулся к Корнею:

– Братишка!

– Глеб! Глебушка, наконец-то!

Ребята налетели друг на друга, крепко стиснули в объятиях. Глеб чуть застонал, виновато поморщившись.

– Что с тобой? – обеспокоился Корней. – Ты ранен?

– Да так – ерунда, – счастливо улыбнулся товарищ, – ребра еще не успели зажить. Но ты-то как здесь оказался?! Почему не давал о себе знать? Ах, ты ж! – Гонза тряхнул друга за плечи, светлые глаза его искрились нескрываемой радостью. – А мы то со скоморохами места себе не находили, чуть в засаде не погибли все, пытаясь тебя вызволить. А он живехонек, целехонек, как ни в чем не бывало! Вот поросенок, надрал бы я тебе уши! – В восторге Глеб снова крепко прижал друга к здоровому боку.

Глаза друзей лучились от счастья. Корней радостно смеялся в ответ: вот везение-то – друг жив, он рядом, и теперь они снова вместе!

 

Глава 24

 

Их поселили в самом адепторате. Это было здорово! Ни Корней, ни Глеб раньше и предположить не могли, что монахи окружали себя такой красотой. Это нельзя было назвать роскошью в общепринятом понятии, но на бедность и аскетизм уж точно никак не тянуло.

Когда-то давно, в полузабытых снах, Корней видел такие дома с невыразимо-сказочной архитектурой и внутренним изысканным и одновременно строгим убранством. Как главный корпус адептората, так и остальные его палаты, были сооружены по одному гениальному проекту. Чувствовался тонкий стиль, и впечатляла монументальность. Архитектура здесь была выдержана, прежде всего, в духе русской старины: витые пузатые колонны, белокаменные стены без острых углов, как у церквей, разноцветные, блистающие маковки православных куполов, с православным золотым крестом над каждой. Но, кроме канонического византийского стиля, кое-что здесь выглядело поначалу несколько неуместно и непривычно. Например, посредине каскадного великолепия белокаменных корпусов, с разноцветием и позолотой церковных куполов, возвышалась большая многоступенчатая пирамида с усеченной плоской верхушкой, увенчанной полупрозрачной, будто сотканной из голографических лучей, золотой маковкой с православным крестом. Каждая из четырех сторон пирамиды была выложена из камня определенного цвета: одна сторона красная – противоположная синяя, третья сторона белая, четвертая – черная. У подножия пирамиды с каждого угла, грациозно изогнулись вылитые из золота статуи архангелов. Несмотря на угловатую объемность и, на первый взгляд, полную несвойственность основному архитектурному стилю, пирамида эта, по достоинству и значимости занимала здесь главное место.

Во внутренней отделке главных помещений адептората сочетались гармонично разноцветье дорогих мраморных плит, полированного дорогостоящего дерева; потолки и верх стен великолепно расписаны на религиозную тематику; многочисленные своды, арки, позолоченные капители над колоннами, множество больших сводчатых окон, сквозь безупречно чистые стекла которых лучился дневной свет, такой же яркий и живительный, как и снаружи.

Гостей поселили в достаточно просторной, уютной комнате на первом этаже. Больше всего ребятам понравилось, что окна их комнаты и одна из дверей выходили в прекрасный фруктовый сад, где сквозь облетающую листву, просматривалась вдали голубая рябь озера, на котором мирно плавали белые и черные лебеди. Прямо из комнаты можно было запросто босиком, по красиво выложенной разноцветными плоскими булыжниками дорожке, выйти и, немного пройдя, искупаться в тонизирующе-прохладной воде его.

А сама комната!.. Это просто чудо какое-то! Сказать про нее – праздничная лакированная шкатулка – значит, не сказать почти ничего. Ох, и угодил внимательный, радушный патриарх гостям, а особенно Корнею, который просто захлебывался от восхищения и благодарности хозяину обители сей и всем мастерам, создавшим всю эту красоту и благость! Заморская мебель из полированного красного дерева, дорогих, крепких тканей и качественной кожи. Изящная посуда из цветного стекла, хрусталя, серебра и золота! Паркетный пол из мозаики различных пород хорошо подобранного дерева! А потолок, расписанный маслом! Сразу видно: над росписью трудился талантливый живописец. На сводах потолка теплились бархатные краски восходов или закатов солнца, одиноко спящая в звездном небе неполная луна, и все это – на фоне фантастических деревьев, к ярким, сочным плодам которых так и хотелось дотянуться рукой. Корней обратил внимание, что даже толстые восковые свечи в настенных канделябрах стояли новые. По всему чувствовалось, что оформление гостевой комнаты закончено совсем недавно, сделано продуманно, с любовью, и ребята оказались здесь новоселами. Корней не мог знать, что Дентурий лично руководил работой мастеров, чтобы успеть отремонтировать комнату специально к приходу долгожданного гостя, то есть его – Корнея.

Даже при открытых настежь окнах, еще стояли в комнате запахи свежей масляной краски, новой скрипучей кожи на мебели и еще какой-то невыразимой приятной свежести, что присуща только новым вещам, на которые еще не успела наслоиться энергетика человека. Но самым притягательным в комнате был камин! Настоящий камин в древней Руси – это так неожиданно! Перед ним, сидя в кресле, при добром потрескивании огня можно будет уютно коротать мокрые и прохладные за окнами вечера. А если еще вооружиться хорошей книгой, тогда вообще – полная идиллия и рай на Земле! Как у Корнея, так и у Глеба создавалось впечатление, что они попали чуть ли не на курорт, в дом отдыха, где все для них уже любезно приготовлено, остается лишь приятная задача – с удовольствием отдохнуть здесь, набраться побольше сил и, конечно же, здоровья. Глеб был сдержаннее товарища, но и в его глазах был заметен восторг – он тоже никак не ожидал встретить в монастыре такой заботливый прием. Гонза тоже был счастлив – на какое-то время… Увы – лишь на какое-то…

Корней с удовольствием понюхал свежий букет в вазе на полированном, красиво инкрустированном столе, сказал:

– Вот так Дентурий! Кто бы мог подумать…

Глеб стоял посреди комнаты и понимающе кивал, осматривая ее.

– Солидол! – поднял утвердительно большой палец. – Хоть это и не Рио-де-Жанейро, но по местным понятиям – просто супер!

– Знаешь, чувствуется, что Лукоморье – не бедная страна. Море Буян – совсем рядом. Торговые сношения с заморскими странами, видать, отлично и давно налажены. Ты только посмотри на эту мебель, это не русский стиль, но как все здорово и гармонично!

Глеб вздохнул удовлетворенно:

– Да-а… круто.

– Во, – подчеркнул его друг, – а ты хотел бежать из страны этой.

– Ну, – усмехнулся довольный Гонза, – драпать то мы отсюда все равно будем. Но вот оттянуться да осмотреться, и, может быть, еще чуток задержаться – это мы смогём! А почему бы нет, а? – и засмеялся, явно довольный налаживающейся жизнью.

Садясь и в восторге сцепив над столом кисти рук, Корней воскликнул:

– Как здорово, Глеб, все складывается у нас! Ну, садись, рассказывай, как ты, где был, ведь сегодня еще не было и времени-то, чтобы толком поговорить…

Гонза кивнул, охотно пододвинул стул, сел напротив, с улыбкой взъерошив свою светлую, коротко стриженную, но густую шевелюру:

– Короче, было так...

Начал он с того, как его, чуть не убив, повязала охрана перед печально известной обоим дверью в опочивальню Карады-царя. Потом держали несколько суток в темнице, из которой каждый день выводили на допрос. На допросах издевались, как хотели, пару раз даже лично присутствовал сам «любимец» Глеба – патриарх Варфоломей, а однажды вместе с Варфоломеем появился и царь Карада. Оба раза святейший патриарх церкви православной собственноручно и собственноножно прикладывался к нежному телу Глеба, видать, в отместку за ту их драку в монастыре. Единственный не опускался до избиения – государь. Остальные потешились вволю. Все добивались узнать, зачем они о Корнеем лазутчиками проникли в их заповедный, неиспорченный мир и что они вообще знают о тайне взаимопроникновения двух миров. Наивные – они никак не могли взять в толк, что ни Корней, ни Глеб и сами-то об этом ничегошеньки не знают. Однако Гонза устал им что-то доказывать и далее стоически отмалчивался да иногда, для разнообразия, посылал их всех подальше, за что, правда, неслабо поплатился разбитым лицом, подбитыми ребрами и ожогами на теле. Но это все ерунда, главное – остался жив и вроде бы – не калека, а кожа… что она кожа – заживет, как на собаке, да и ребра срастутся. Что до морды лица, то и она до свадьбы станет еще краше, ведь известно, что шрамы украшают мужчину… Единственно, что не мешало бы подлечить, так это спину.

Гонза снял с себя долгополую русскую рубаху и Корней невольно ахнул и поморщился. Еще едва зарубцевавшиеся многочисленные ожоги от раскаленных железных прутьев с небесной радости враз опускали на грешную землю. «Глеб, Глеб, – подумал Корней с уважением и сочувствием к товарищу своему, – и ты еще умудряешься шутить, легко и непринужденно держаться и такую-то боль терпеть!» Однако земляк его, снова набросив на себя рубаху, продолжал, как ни в чем не бывало.

Потом, случайно услышав разговор его двух стражников, Гонза понял, что скоро его переведут в другое место – в какую-то страшную тюрьму, из которой, говорят, еще никто и никогда не возвращался. В той тюрьме применяют чудовищные пытки, выдержать которые не в силах ни один нормальный человек, как-то медленное сдирание кожи с живых узников – это, говорили, там одна из самых безобидных пыток. В общем, Глеб понял, что ему, без суда и следствия, вынесен конкретный приговор. И, как он ни ломал голову, побег в его ситуации был просто невозможен. Спасибо друзьям-скоморохам – вызволили его, не забыли, когда он уже почти простился с жизнью. Скоморохи жили в шалашах, в дремучем лесу, недалеко от Златограда. На следующий же день после освобождения, когда Гонза более-менее пришел в себя, он участвовал в разработке плана, как вызволить Корнея. Освобожденный скоморох Исидор, из-за которого, собственно, и заварилась вся эта каша, за время своего плена сумел кое-что узнать о расположении темниц в столице и распорядке дежурств тюремной охраны. Если б не эти сведения, вряд ли удалось бы скоморохам освободить Глеба. Затем через Исидоровы тюремные знакомства узнали, что Корнея перевели в неприступную башню, откуда его ждал прямой путь на Небеса.

Товарищи спешили, чтобы успеть до казни вытащить лже-Мадрайю оттуда. Эта спешка чуть не оказалась роковой для них всех: они попали в засаду дозорных у наружной стены. Отбились с трудом. Филимон был серьезно ранен копьем в грудь, Юсте чуть напрочь не перебили мечом ногу – хромает сейчас. Бедных Юстю и Филимона кое-как дотащили до леса, где запоздалая погоня отстала от них. Спасли беглецов надвигающиеся сумерки и изученная тропинка в малопроходимых лесных трущобах, да еще чудо какое-то, видимо – Божья помощь. В ту ночь товарищам было совсем не до веселья: Корнея не выручили и сами оказались изрядно побиты. Настроение удручало еще и то, что их отзывчивые товарищи по общему делу – актеры, тоже томятся в узилищах царских и нуждаются в скорейшем освобождении.

Филимона и Юстю перевезли на лечение к старухе Чередухе. Так остались они втроем – Глеб, Исидор да кучер Лорик. Верные друзья-скоморохи и доныне еще не знают, что Корней уже сбежал из плена. Потому-то, когда Глеб увидел товарища в обители, живого и невредимого, то сначала даже не поверил глазам своим. Ну да ничего, завтра узнают об этом и Исидор с Лориком, а они уж быстро передадут радостную весть Филимону с Юстей да заботливой Чередухе, которая, кажется, переживает за парней больше всех. Один камень с души долой.

– Да-а... – задумчиво вымолвил Корней, – работа у нас впереди серьезная. Кстати, Дентурий обещал подсобить в освобождении актеров.

– Дентурию стоит доверять, – согласился Гонза. – Чует мое сердце – сложный это человек, недаром про него столько басен сочиняют. Но зато он, похоже – очень порядочный и обязательный монах. Кстати, ты знаешь, как он нас, меня нашел?

– Нет, – наклонился товарищ, весь превращаясь во внимание, – я как раз собирался спросить тебя об этом.

– Да дело в том, понимаешь... Я свято верю в Иисуса Христа, и никогда особо не прислушивался ко всяким там бабкиным сказкам о каких-то особых мистических чудесах... Но ума не приложу, как из воздуха вдруг нарисовывается перед тобой самый настоящий, живой человек. Мы с Исидором и Лориком тогда чуть на задницы не сели, обалдели просто. Представляешь, сидим поздно вечером в лесу у костра, до хрипоты спорим друг с другом, как тебя и актеров лучше и быстрее вызволить, и тут... это надо видеть: из самого пламени костра начал вырастать не то синий дым, не то призрак, начавший принимать очертания человека. И вот, словно саламандра, ступая прямо по костру и не сгорая при этом, к нам выходит мужик. Прикидываешь?! Оказывается, мужик этот пришел по мою лично персону! Сказал, что Дентурий вызывает меня. Ты бы не удивился на моем месте?

– Я б офонарел, – согласился Корней.

– Еще бы! Не то слово! Хорошо хоть пришелец этот попросил Исидора с Лориком не беспокоиться и пообещал завтра принести им от меня известие (пусть только костер не забудут развести, чтобы ему легче было явиться). Прикинь, сказки, да? Ни за что бы не поверил, если б сам не видел и не сидел сейчас перед тобой. Этот дядя взял меня за руку и шагнул со мной в пылающий костер. Не знаю, я даже испугаться-то не успел, но представляю, как поехала крыша у скоморохов! Мы оказались вдруг на какой-то круглой каменной площадке по центру холма, немного подпахшие костерком, но, главное – живые! И когда я с отвисшей челюстью стал обозревать царство Дентурия, меня чуть «кондратий» не хватил. Ну, как это можно, не имея никаких приспособлений, мгновенно переправляться из одного места в другое, да еще сквозь реальный, жарчайший огонь?.. Это ж ни в какие ворота не лезет!

– А чему ты удивляешься? Разве не слышал о телепортации? – сказал Корней как можно спокойнее, но у самого в груди все замерло от восторга (значит, это реально и никакие это не сказки. Причем совсем рядом, где-то здесь, в обители живут люди, способные на такие потрясающие чудеса!). – Сдается мне, завтра на празднике, который состоится в монастыре, увидим мы с тобой еще и не такое!

– Что за праздник?

– Не знаю еще. Астурией называют. Завтра нам все расскажут и покажут. А если захочешь – и научат, наверное.

– Да ну, скажешь тоже! Разве такому можно научить?

– Думаю, что можно. Дентурий предложил мне обучение тайному искусству. Я и за тебя его попрошу, надеюсь – не откажет.

– Ну, посмотрим, что он скажет. – Глеб в задумчивости потер ладонью о бедро. – Надо еще посмотреть, что это за праздник такой... В общем, ладно, что я… все обо мне да обо мне. Ты давай-ка о себе лучше расскажи, – снова оживился товарищ, одобрительно, залихватски крюком взмахнув перед собой ладонью, как бы говоря: «эх, была, не была – наливай!» – Давай с самого начала. Что там случилось в покоях Карады, на чем он тебя там «расколол» так быстро?

Корней смутился: сказать, не сказать? Но, набравшись смелости, от друга решил не таить.

– Изнасиловать он меня хотел…

– Что?!.. Трахнуть тебя! – Глеб невольно прыснул со смеху, и болезненно схватился за больной бок. Вытянув губы трубочкой, процедил сквозь слезы смеха: – Какой извращенец!

Корней сердито надулся, демонстративно отвернувшись к окну.

– Да ты... да ты не сердись, – силясь подавить веселье, пытался выговорить покрасневший от натуги товарищ, но все более заходился от смеха. – Я про… я просто представил, Kaк это... это могло выглядеть, ха-ха-ха. Представляю вытянутое лицо Карады, когда он обнаружил... ой, не могу! Умори-и-ил!..

– Представь, мне было тогда не до смеха! – огрызнулся Корней. – Он же меня тупо за Мадрайю принимал!

– Да ой, да ну, конечно, конечно! – Глеб прилагал героические усилия, чтобы стать серьезным, но как это плохо удавалось! – «Брюки превращаются, брюки превращаются… в элегантные шорты!» Фокус-чпокус! Ха-ха-ха…

Корней вскочил со стула, нервно заходил по комнате. В конце концов, глядя, как корчится в конвульсиях смеха товарищ, сам не выдержал, хохотнул.

Когда Глеб, отведя душу, успокоился, друг снова сел напротив и вдохновенно продолжил свой рассказ. Не вдаваясь лишь в интимные подробности своих чувств к царю, он поведал все до того момента, как попал в эту спасительную обитель.

Глеб, вытянув ноги под столом, методично покачивался на задних ножках крепкого стула, под конец рассказа вымолвил:

– Да, братуха, везет же нам с тобой на приключения: всем бы такие!.. Ну, а как ты насчет обратного путешествия в наш родимый двадцать первый век, не передумал еще?

– Боюсь, что это меня все меньше волнует. Спросишь – почему? Да потому, что здесь тоже есть свои привлекательные стороны, практически отсутствующие у нас дома.

Гонза встал, беспечно потянулся, как кот после сладкого сна, подошел к окну. Глядя в сад, задумчиво сказал:

– У нас с тобой еще как-то не было времени впадать в тоску по Родине, братишка, но я не собиралось здесь надолго задерживаться. Пацаны в моем взводе сейчас вовсю на дембель готовятся. Аксельбанты шьют, дурачки. Кому это все надо? – парадка, военный фотоальбом, начищенные сапоги на высоких каблуках – детский сад, да и только… А вот насчет дома – это да… Дома родни полно, ждут меня. Какую весть они получат: «Без вести пропал» или «утонул смертью храбрых»?

– Да, Глеб, тебе тяжелее, ты – ответственный человек, – вздохнул виновато товарищ. – А меня вот некому даже и ждать там, и с тем миром ничего такого особенного меня и не связывает вроде. Хотя… Родина-то все равно – одна, и Киев – стольный град – всегда имел и будет иметь притягательную силу. Но пока я не могу ничего конкретного сказать тебе. Время покажет, как у нас все сложится здесь. Одно знаю твердо: на помощь мою смело рассчитывай. Это я насчет добычи кольчуги БуянВоя и возможности переправиться тебе обратно домой.

– Да я и не сомневаюсь, братишка, что ты постараешься помочь. Но мне бы очень хотелось, чтоб улетели мы с тобой отсюда вместе. Короче, за себя решай сам...

– Не знаю, может, Дентурий как-то подсобит нам в этом вопросе? Надо будет обязательно поговорить с ним на эту тему.

– Да уж, ты спроси его при случае. Не знаю, почему, но мне показалось, что он по-особому внимателен к тебе: в хоромы эти вот устроил, даже меня для тебя в шесть секунд вытащил черт знает откуда…

– Мне тоже так показалось, – согласился Корней. – Во всяком случае – мне бы хотелось, чтоб это было так. Но боюсь, что внезапно проснусь, и окажется: Дентурий – это лишь сказочный сон... Никакого особого расположения ко мне он, конечно, не проявляет. На это глупо и рассчитывать – слишком велика разница между нами, разница во всем. Мне до него... как до неба, не дотянуться никогда.

– Оп-паньки-и… уж не влюбился ли ты в него? Впрочем, меня это не касается. Прости. И вообще, не переживай, братуха, этот добрый дядька знает толк в людях. Думаешь, я не понял, что, точнее кто тебя здесь удерживает?..

– Откуда?.. Как ты мог что-то понять?..

– Да у тебя ж на лице все написано, дурачок! Перестань дурью маяться. Давай я тебе бабу лучше найду. Хоть без «звезды», но работящую!

– Зачем она мне?

– Ну, как хочешь. – Глеб сел на свою кровать, с удовольствием еще раз потянулся, хрустнув косточками. – А мне вот без этого дела – ну, просто хана! Сил уже нет: два года в армии, потом здесь вот... никакой личной жизни, никакого секса. Инвалидом так можно стать! Успел я тут, правда, в одной деревушке присмотреть бабенцию, знойная женьшына, Аксиньей зовут, без мужа, кстати. Да не было времени как-то поближе пообщаться. Уж чего не отнять у Лукоморья – так это баб-с: красивых – валом! Даже глаза разбегаются! Но Аксинья – это что-то особенное...

– Буду рад, если у тебя все с ней получится.

– Да-а… – Гонза, поморщившись, аккуратно повалился спиной на кровать, положив руки под голову и мечтательно глядя в расписной потолок, – хотелось бы... А представляешь, домой такую лукоморочку увезти?.. Неплохая идея, кстати, надо ее обдумать…

Корней не ответил. Он тоже прилег на кровать, с удовольствием положил голову на мягкую подушку. Жительницы Лукоморья пока что абсолютно не волновали его... А вот кое кто из жителей… Это – совсем другой разговор. Как истосковался он по нормальному человеческому жилью! Спасибо Дентурию. Что было бы с ним и с его другом, если б не забота этого удивительного человека? Как все-таки странно: здесь, вдали от Родины, Корней наконец-то, кажется, почувствовал себя дома. Хорошо, уютно в обители. Будто бы каждый камень, каждый цветок, каждая травинка здесь дышат ласковым теплом. Говорят, так хорошо и уютно для души бывает только в намоленных местах, где собираются люди, излучающие только светлые вибрации в космос. Наверное, это так и есть. А Дентурий... Одно только осознание того, что он где-то рядом, расплавляет душу, наполняет ее покоем. Похоже, Глеб уже не в шутку догадывается о ненормальном сердечном влечении друга, но молодец, ничего лишнего не сказал, не осудил, дал лишь понять, чтоб Корней не показывал на людях свои сокровенные чувства. Что ж, и на том спасибо.

   

Глава 25

 

Праздник выдался небывалый. Ни Корней, ни Глеб не предполагали даже, что смогут реально увидеть такое. Хотя гостей заботливо предупредили, что для сегодняшнего зрелища нужны крепкие нервы, они поняли и оценили предостережение только потом. И уже после праздника Корней начал осознавать, к чему ему следует стремиться, к чему призывал Дентурий. Как он был благодарен о’Денту, что тот дал возможность увидеть это и наглядно показал путь, достойный настоящего мужчины.

А пока они, бок о бок с Глебом, сидели на скамье в первом почетном ряду перед поляной. Вокруг поляны двумя кольцами разместились десятков пять монахов. Босые адепты сидели, скрестив ноги, в красных льняных шароварах и желтых льняных рубахах, перехваченных тонкими красными поясами. Все – что старые, что молодые – длинноволосы и бородаты. Позади двух рядов сидящих, плотно обступив их, стояли зрители – тоже монахи, но облаченные в повседневные черные рясы, в скуфьях, каждый с православным серебряным крестом на груди. Зрителей-монахов было сотни две (ни одного мирянина, кроме Глеба и Корнея, на празднике видно не было).

Вокруг поляны, прочно закрепленные древками в земле, развевались на ветру стяги. Одни знамена были из красно-синих полос, другие – из бело-черных. Ленточки самых разных цветов плескались на древках менее длинных стягов.

Напротив Глеба и Корнея на другом конце поляны возвышался на ступенях походный трон царя Дентурия, по обе стороны которого, стояли, скрестив руки, вчерашние высокие, статные добры молодцы, но одетые как и участники показательных выступлений. В отличие от монахов, телохранители царя-адепта были безбороды, и только аккуратно подстриженные усы украшали их молодые, румяные лица. Дентурий сегодня тоже одет по-особому. Он восседал на троне, облаченный, как и участники соревнований в свободную желтую рубаху, перетянутую на могучем животе широким красным поясом; в таких же красных шароварах, но, в отличие от своих подданных, в коротких красных сапогах и желтых перчатках из тонкой кожи. Желтый платок, закрывающий голову по обе стороны и сзади, красиво ниспадал до плеч. На лбу платок был перетянут красной лентой, таинственный лик закрывала желтая дымка вуали. И хотя вождь сидел на троне, сегодня никаких украшений на нем не было.

Над поляной висел гул множества монашеских голосов. Настроение у всех было приподнятое. За спинами Глеба и Корнея стоял уже знакомый черноволосый монах Рудэк. Он охотно тихо рассказывал гостям о празднике.

По словам Рудэка, на праздниках таких имели право присутствовать только послушники монашеского братства дентурианцев: информация о сверхспособностях монахов не должна лишний раз уходить в серую, полную предрассудков, среду мирян (и так уже об «адептах-дентурийцах» разносят по миру разные нелепые и страшные небылицы).

Помимо монахов, есть еще просто жители, которые тоже гордо (и не без основания) называют себя дентурийцами. Но это простые мирные жители, когда-то сбежавшие от гнета Карады Бруславича и пустившие корни здесь, вокруг монастыря, не считая побережья моря Буяна. К дентурианцам же относятся и многочисленные воинские рати, также размещенные в основном в семи слободках вокруг монастыря и семи слободках дозорных, перекрывающих пути от основных дорог к обители. К тому же у Дентурия, как и у Карады-брата имеется свой собственный флот. Количество и мощь дентурианских ладей мало уступает морским силам Карады-царя.

Только став монахом-дентурианцем, можно увидеть такой закрытый праздник. Даже сильные и опытные многоуважаемые воины из огромного лагеря Дентурия ни разу не видели его. Конечно же, о могуществе учеников царя-адепта слухи просачиваются за стены монастыря, от этого никуда не денешься, но сам вождь адептов очень не одобряет здесь присутствие лишних глаз.

Корней время от времени все поглядывал на царя, размышляя про себя: почему же о’Дент позволил им – почти незнакомым молодым людям – видеть этот праздник? Почему вообще доверился им, впустил в дом свой и даже не проверял их порядочность? Неужели лишь потому, что они – пришельцы из другого мира, из которого когда-то вышел и его далекий достославный пращур БуянВой? Какой интерес два гостя из двадцать первого века могут представлять для могучего царя адептов? Странно это все, странно… и вместе с тем так почетно и приятно… Но он всецело доверился полноправному хозяину обители, потому что немало наслышан еще раньше о его человечности. Разве только поэтому? Нет, наверное, не только. Есть еще что-то незримое, но очень важное, располагающее к этому столь удивительному человеку. И это доброе, какое-то семейное отношение к патриарху видно было повсюду в монастыре. Несмотря на высокий статус и, казалось бы, недосягаемость Дентурия для простых смертных, похоже, абсолютно все монахи любили и боготворили его, как родного отца. Корней успел заметить, как монахи падали перед своим вождем на колени и до земли кланялись ему, не просто отдавая дань древней традиции пред царями, а выражая свое искреннее духовное почтение, благодарность и любовь. А это много значит, ох, как много… И вот всеобщий любимец, могучий отец и охранитель всего государства адептов выделяет среди всех его – Корнея и не просто выделяет, а всячески помогает ему, как если б он был ему сыном родным – не меньше. Ох, как сердце стонет в груди: что ж Вы делаете, глубокоуважаемый о’Дент с юным гостем своим?..

Откуда-то сбоку прозвучала команда, и сразу затихли все разговоры вокруг. Над поляной нависла звенящая тишина, только ветер шелестел лентами да полотнищами стягов. Откуда-то издалека зазвучала музыка, становясь все громче и громче, словно опускаясь с голубого, безоблачного неба. На поляну выскочил, грациозно танцуя босиком, делая круги и красиво взмахивая руками, молодой адепт. Рудэк сзади наклонился к гостям, прошептал:

– Сие наш главный музыкант Аркистос, он исполняет для вceх свою новую музыку и новый танец.

Корней спросил вдохновенно:

– А откуда идет мелодия? Я не вижу музыкантов.

Рудэк ощерился довольный:

– И не увидишь. Музыка в его голове, а он умеет делать ее слышимой для присутствующих, настолько сильны его энергетические вибрации. Даже сам царь-батюшко пресветлый нередко просит исполнить для него сие чудо дерзновенных фантазий.

Гости были поражены. Музыка действительно была прекрасной и, как бы опустившись с неба, громко, но ненавязчиво звучала посреди поляны, где продолжал разгораться танец самого композитора и исполнителя. Корней невольно пожалел, что у него не было с собой ни магнитофона, ни какого-либо другого записывающего устройства. Таких светлых, до глубины сердца проникающих звуков он и представить не мог никогда ранее. Перед этими чудесными звуками меркли самые модные, сверхсовременные в двадцать первом веке тембры дорогостоящих синтезаторов, сэмплеров и любых компьютерных технологий. А мелодия этой композиции, Боже, какая мелодия, какой неодолимый катарсис вызывает она! Корней почувствовал, как по щекам его потекли невольные слезы. Он стыдливо вытер их, как можно осторожней осмотрелся вокруг: сидящие адепты, закрыв глаза, запрокинули лица к небу, а стоящие монахи почти все невольно покачивались в такт музыке и (невероятно!) по щекам многих из них текли слезы! Глеб отвернулся от товарища, чтобы тот не видел его лица. Неужели и Глеб тоже не смог остаться равнодушным к этому волшебству?

Танец закончился, музыка стихла. Рудэк пояснил гостям, что музыкант до конца праздника будет озвучивать представление, силой мысли и мощнейшими вибрациями то выбивая барабанную дробь, то имитируя звуки трубы или рожка, то такие звуки и тембры, каких вообще не существует в природе. Вот уже пять лет, как он украшает своим мастерством каждый праздник в обители. Все очень берегут Аркистоса и почитают его редкий талант, который он развил благодаря кропотливой личной работе с ним самого о’Дента. Почти все выдающиеся мастера-адепты, искусство которых предстоит увидеть сегодня – личные ученики Дентурия. Но есть уже и очень сильные мастера – ученики его учеников, и таких все больше. Далеко не каждому монаху выпадает счастье получить посвящение в ученики. Для этого надо иметь или колоссальный талант от рождения, или добрую, человечную душу, или годами упорного стоического и, в особенности духовного труда, доказать вождю адептов право на бесценное посвящение. Об этом мечтают многие, но добиваются лишь редкие единицы.

Небо, еще недавно чистое и прозрачно-голубое, наполнялось со стороны моря кучевыми облаками, а дальше из-за горизонта наползала свинцовая штормовая туча. Ветер подул теплый, морской, наполненный предгрозовой свежестью, но никто, похоже, не обратил на это внимания.

Под дробь барабанов на поляну выскочили и побежали по кругу два молодых адепта. Каждый со своей стороны держал конец одной на двоих толстой палки метра два длиной.

– Сие – еще полугодки: самые новые, самые молодые, – пояснил Рудэк. – Токмо полгода, как они получили посвящение. Глядите-ка, чего можно добиться за пять-шесть месяцев работы над собою.

Когда молодые дебютанты приблизились, гости разглядели, что в их руках была не просто палка, а повсюду она ощетинена тонкими и очень острыми железными шипами. Один из участников, улыбаясь зрителям, горизонтально поднял палку на вытянутых вверх руках, другой адепт ловко заскочил к нему на плечи и, осторожно балансируя руками в воздухе, наступил босой ногой на острые шипы, следом поставил другую ногу, таким образом, полностью, весом всего своего тела встал на зубья ужасной палки.

Корней хорошо видел, как кожа на подошвах молодого участника напрягается под весом тела, но шипы слегка лишь  вминаются в нее, никак не прокалывая, и кровь не идет, ранок нет. Адепт стал осторожно ходить по палке взад-вперед и снизу зрителям видно было, что кожа его стоп оставалась совершенно невредимой, лишь легкие микровмятинки, быстро исчезающие на глазах. Затем он соскочил на землю, сложив почтительно ладони вместе, низко поклонился Дентурию, потом отвесил поклоны и на три другие стороны, каждый раз произнося слово «ом». Вождь на троне, также сложив руки, ответил слабым, полным достоинства поклоном, по кругу сидящие адепты, тоже в ответ гортанным хором голосов повторили «ом».

Затем напарник адепта повторил то же упражнение.

Далее под тяжелые барабанные удары на поляну вышло четыре следующих адепта. За металлические скобы они с усилием вынесли наполненное янтарной жидкостью большое железное корыто, поставили посреди поляны. Участники встали с четырех сторон его. Из толпы им кинули железный ковш и горящий, потрескивающий факел. Тут жe адепт, подхвативший факел, поднес огонь к жидкости в корыте, и та медленно, но все ускоряясь, схватилась гудящим пламенем. От корыта по всей поляне разнесся жар. У Корнея сквозь ткань брюк стало жечь колени. «Как же там, совсем близко, люди стоят?!..» – поразился он.

Рудэк пояснил гостям, что этим участникам уже год посвящения, а в корыте том – горящая смола. Зачерпнув ковшом смолы, один участник показал всем пылающий там огонь. Смола жарко шкворчала и пузырилась в ковше. Адепт поднес ковш к своему бородатому лицу, запрокинув голову, начал медленно вливать горящую смолу в рот. Раскаленной янтарной струей она потекла ему в глотку. Корней вцепился руками в скамейку, как завороженный глядя на кадык адепта, двигающийся в такт умопомрачительных глотков. Участник выпил содержимое ковша полностью, с улыбкой вытер усы и бороду, слипающиеся от смолы, и передал ковш товарищу рядом.

То же самое проделали и другие три адепта. Но на этом демонстрация не закончилась. Сбросив с себя одежды, совершенно нагие, они, один за другим, вошли в шипящее и гудящее пламя в корыте. Вскоре окружающие наблюдали, как они там стояли, не шевелясь. Затем сквозь вихрь пламени было видно, что они медленно двигаются, как бы начиная танец. Корнею стало не по себе: он схватился рукой за руку Глеба, встревожено взглянул на него. Товарищ сидел с непроницаемым лицом, но в глазах читались настороженность, потрясение, ужас. Завидев вопросительный взгляд друга, Гонза лишь неопределенно покачал головой. Видать, что-то происходило в его душе, но он мужественно старался это скрыть, лишь стиснул крепче губы и смотрел, смотрел на зрелище странное, удивительное, страшное.

Наконец участники действа одновременно вышли из смоляного пламени. По их обнаженным телам еще продолжали струиться язычки огня и дыма и быстро гасли, исчезая совсем, лишь слабый, бледнеющий дымок еще шел от них. Все четверо победно улыбались. Тела их были розовые и совершенно чистые – никаких следов ожогов, как после бани, и даже волосы остались совершенно невредимы! Это было что-то невероятное. Корней выдохнул облегченно. Прикрыл глаза и Глеб, желваки заиграли на его скулах. Оба понимали, что здесь не может быть никакого обмана, но сознание отказывалось верить увиденному.

Четверка повернулась лицом к царю. Сложив ладони, они поклонились ему, царь, тоже сложив ладони, молча поклонился им с трона. На все четыре стороны адепты с поклоном произнесли «ом» и, одевшись, ушли.

На поляну быстро вышли два средних лет новых участника и под музыку остановились с противоположных сторон по-прежнему горящего корыта. Рудэк объяснил, что одному из них полтора, другому – два года посвящения, что они умеют делать все то же, что и все предыдущие участники, но сейчас покажут свои свежие, более высокие достижения. Это уже серьезный уровень подготовки. Это – мастера.

Надув щеки, оба адепта стали дуть на пламя в корыте и огонь, на глазах у всех, начал опадать и погас совсем, дым над корытом растаял, как призрак, жар тут же отлег от зрителей. Корней выдохнул потрясенно, отнял руку от руки Глеба и кивнул в сторону представления, дескать: «Как тебе?». Товарищ кивнул задумчиво, поджимая губы.

Двое участвующих широко и прочно расставили ноги, каждый со своей стороны простерли руки к корыту, напряглись, замерли, и корыто стало медленно подниматься над выжженным клочком поляны.

Методично, как удары сердца, бухал барабан. Еще виднелась смола в корыте, покрывающаяся рябью волн, словно от незримой внутренней вибрации. Корыто поднялось чуть выше человеческого роста и начало медленно опрокидываться, поворачиваясь вокруг своей оси. Корней весь внутренне сжался, ожидая, как смола польется сейчас на одного из участников. Оба адепта опустили руки и сосредоточенно смотрели на объект своих мысленных импульсов. Корыто медленно, постепенно набирая скорость, стало вертеться в воздухе волчком, и было видно, как смола в нем – напрочь опрокинутом, словно янтарное зеркало, удерживается чудом. Наконец, кувыркнувшись в очередной раз дном вниз, корыто со всего маху бухнулось на свое прежнее место, но ни одна капля смолы при этом не выплеснулась из него. Адепты снова распростерли над ним руки, и из него, вязко шлепая, начал подниматься горб смолы. Горб быстро вытягивался в столб, который, разделяясь кверху на две части, стал плавно закручиваться в стороны адептов. Оба смоляных хвоста заворачивались выше рук, постепенно опускаясь, змеями обвивали тела участников. И, подпираемые головами смоляных змей, адепты начали плавно подниматься в воздух. Корней судорожно вытер рукавом катящийся по лбу пот. Удары барабана затихли. Воцарилась оглушительная тишина. Смола подняла участников метра на четыре и вдруг вспыхнула, поглотив обоих треском жаркого пламени. Сквозь чуть покачивающиеся столбы хищно крутящегося пламени слабо угадывались силуэты адептов. Вдруг огонь так же внезапно погас, и оставшаяся смола, собираясь во множество крупных, с голову человека, капель-шаров, понеслась в небо, растворяясь в вышине. Адепты продолжали висеть в воздухе какое-то время. Но вот они плавно опустились на поляну, с улыбками показали окружающим пустое и совершенно сухое корыто, словно там и не было только что липкой, тягучей смолы. По рядам монахов прошел гул одобрения. Молодых же гостей поразило еще и то, что не только на участниках, но и на их одежде не было и следа ожогов.

Дальше все для Корнея происходило словно в каком-то волшебном или в кошмарном сне. Участники сменяли друг друга, показывая свои умопомрачительные номера и несколько раз чувствительный юный гость был уже близок к обмороку. Даже Глеб – закаленный боец, сорвиголова, и то один раз схватился за голову, словно готов был в ужасе раздавить ее. В конце концов Рудэк, видя, что гостям становится совсем плохо, подхватил обоих под мышки, вывел их вежливо из расступающейся праздничной толпы.

– Ступайте домой, ребяты, – сказал он серьезно и понимающе. – Попервой со многими такое делается. Душа-то у вас живая, вот и трудно выдержать с непривычки. Отдохните покудова. Счас вам поесть принесут. Ступайте с Богом.

Заплетающимися ногами парни стали подниматься на холм, в сторону адептората. Капли дождя, крупные и теплые, начали падать на них. Только теперь юноши заметили, что вокруг вовсю хлещет дождь. Корней посмотрел на небо: все оно было темно-серым, свинцовым от туч. Но над праздничной поляной сиял голубой небесный круг. Сквозь круг этот ласково пробивались лучи солнца, и ни одна капля не залетала на поляну. Словно невидимый огромный цилиндр вырос вверх и, упершись в небо выше облаков, не давал хлябям небесным обрушиться на место праздника Астурии.

Немного поднявшись на холм, гости еще раз обернулись: отсюда еще хорошо была видна зрелищная арена праздника. Корней невольно, поморщился: богатырски сложенный адепт остро отточенной секирой разрубывал на куски своего, еще полуживого товарища, и при этом разбрасывал кровоточащие части тела его по всей поляне! Корней с омерзением отвернулся, борясь с тошнотой и еле сдерживая подступающую рвоту. Глеб положил ему руку на плечо, увлекая за собой, удрученно сказал:

– Не смотри туда больше. Идем отсюда!

Еле живые, до нитки промокшие, гости вошли в свою комнату. За окнами в серой вечереющей мгле хлестал холодный ливень, а здесь уютно потрескивал заботливо

растопленный кем-то камин.

– Переодеться бы... – промолвил дрожащий Корней.

И тут же, следом за ними вошел пожилой незнакомый монах в черной рясе и черном клобуке на ярко-рыжей, бородатой голове. В руках он нес стопку чистой, аккуратно сложенной, сухой одежды.

– Добрый вечор, – сказал он радушно. – Меня зовут Никандрий. О’Дент велел мне сегодня угодить вам.

Корней смерил взглядом монаха. Да, он был бы не прочь, чтобы незнакомый монах «угодил» ему: румяный, розовощекий, голубоглазый дежурный. Хоть и борода лопатой, но кожа гладкая, чистая, как у девицы, руки пухлые, нежные и на удивление красивые, а взгляд игривый, как будто так и говорит: «Влюбись в меня». Только этого еще не хватало! Корней демонстративно отвернулся.

Дежурный подошел к столу, положил на него чистое, пахнущее уличной свежестью белье. Крупное, солидное тело монаха заслонило полнеба в окне. Корней невольно засмотрелся на ниспадающие из-под скуфьи длинные, вьющееся, медно отсвечивающие волосы.

– Перечимбаривайтесь, ребяты, да давайте мне мокрую одёжу-то, – сказал Никандрий, глядя на Корнея.

– Ладно, – угрюмо согласился Глеб, с усилием снимая о себя прилипшую мокрую рубаху.

Корней тоже стал быстро раздеваться, удивляясь про себя, почему монах не отворачивается. Когда гости разделись донага, – дежурный кинул каждому по мягкому, пушистому полотенцу. Обтираясь, Корней смущенно встал полуспиной, полубоком к дежурному, чувствуя на себе его взгляд. Почему он так смотрит? Юноша повернул голову: действительно, тучный монах, стоя у окна, вскользь поглядывал на него. Даже в неверных всполохах огня в камине заметно это сияние голубых, почти синих, красивых глаз!.. Почему голос Никандрия кажется таким знакомым? Странно... Нет, Корней ни разу раньше его не встречал, такого интересного, колоритного человека он не мог бы не заметить и тем более забыть. По-особому окающий, сочный, бархатистый говор его с первых же слов наполнял душу гостя покоем и благостью, смешаными со странным, добрым влечением, притяжением к монаху. Голос напоминает... впрочем, мало ли на свете встречается похожих голосов!.. В Лукоморье вообще принято окать, и хватает колоритных, ярких красотою людей. Никандрий собрал мокрую одежду, сказал:

– Погрейтесь покудова у огня. Скоро я принесу вам вечернюю трапезу.

Поклонившись, дежурный ушел.

Пододвинув поближе к камину кресла, друзья устало повалились в них. Глядя в раздумье на потрескивающее, пляшущее пламя, Корней спросил:

– Как ты думаешь: сможем мы с тобой так же вот?.. Ну, получится у нас научиться такому, что мы видели сегодня?

– Не знаю, – мрачно ответил Глеб. – Не по нутру мне все это. Недаром говорили люди, что Дентурий с нечистой силой знается. Ты видел, что его ученики вытворяют?! Разве может настоящий православный христианин уметь такое?

– Но погоди, – попытался возразить Корней, – во-первых, нас честно предупредили, что зрелище будет из ряда вон... Во-вторых, что же тут плохого, когда люди доводят до мастерства, до виртуозности свои, заложенные Богом, навыки? Тяжелая, полная опасностей жизнь диктует им: или приспосабливайся, или погибай! Мне тоже было жутко, когда от рук царских телохранителей разряды шаровых молний в момент превратили того монаха в обугленную, пахнущую паленым мясом головешку, но ты же видел, как сожженный быстро трансформировался, возвратился к жизни, как ни в чем не бывало!

– Ну и что, ты хочешь сказать, – это дар Божий? Это – нечистая сила, чтоб ты знал!

– Вот заладил! А что плохого в умении человека одолеть свою физическую природу, самому управлять ею? Индийские йоги тоже много чего могут, но ты же не скажешь, что они от антихриста!

– Не знаю, – огрызнулся Гонза. – Но, чтобы рубить живого человека на куски, разбросать эти куски по сторонам и наблюдать, как они сами собой стягиваются друг к другу, это ли не мерзость?!

– Но ты же видел, что изрубленный монах снова ожил, все искромсанное тело его срослось и не осталось даже шрамов на коже! Воспринимай это, как ловкий фокус, да и только…

– Если б фокус, не было б так противно. Но меня сюда к тебе переправил не фокусник! Ощущаешь разницу? Ты видел, сколько их там таких? Им ничего не стоит растворяться в воздухе и снова появляться из ничего! А как насчет полетов? Они же порхают в воздухе, как черти, или как их, тьфу!.. Да ну их!..

Корней промолчал, удивляясь гневу десантника. Он не понимал – что происходит с его крутым товарищем, что это он вдруг так рьяно ударился в канонические христианские догмы? Что ему возразить? Глеб же не унимался:

– А чего, ты думаешь, хозяин, – этот твой хваленый Дентурий, все время лицо свое прячет от людей? Да потому, скорее всего, что у него морда чертовски страшная, морда дьявола у него с рогами, а не лик человеческий! Уходить нам нужно отсюдова и как можно скорее. Уматывать! Это действительно гнездо Сатаны, а не христианский храм! Обман, кругом обман, понастроили тут пирамид рядом с храмами божьими. Кощунство!

– Да, Господи, – вскипел Корней, – что с тобой произошло-то сегодня? Чем тебе Дентурий еще не угодил? Сам же говорил: добрый дядька и так далее…

– Говорил… а теперь вот не говорю! – заорал Глеб и вскочил с кресла. Глаза его сверкали гневом праведным, кулаки сжимались. – Потому, что не знал я еще, куда попали мы с тобой. Это наш с тобой очередной капкан, ты хоть понимаешь это или нет? Только капкан этот куда покруче будет плена у Карады! Боюсь, что от этих вездесущих монахов уже никуда не денешься, нет от них спасения. Мертвый будешь – под землей найдут, из могилы поднимут и плясать заставят, костями мертвыми гремя!

Корней тяжело выдохнул, покачал головой:

– Ну и бред же ты несешь. Вот уж никогда бы не подумал, что ты можешь быть таким одержимым. Просто мракобесие какое-то средневековое! Религиозный фанатик, да и только! Ты случайно в секту никакую не был затянут на гражданке, до армии?

– Мракобесие, говоришь, фанатик, секта, да?! – Гонза зло набычился, навис над товарищем, стискивая кулаки. Корней медленно, опасливо встал тоже. Они стояли так лицом к лицу, почти вплотную.

Глеб зло развернулся и отошел к окну:

– Ну и оставайся здесь, если тебе нравится с демонами кентоваться, – а мне тут места нету! Буду искать нормальной человеческой жизни, и если уж доведется остаться в этом Лукоморье чертовом, то лучше буду землю пахать да баб трахать, чем пойду в друзья к такой вот нечисти, как твой Дентурий и иже с ним.

Корней затрясло от обиды и негодования на близорукость друга, на его какую-то тупую, животную ненависть. Ему было больно, что лучший друг оскорбляет и унижает другого друга, который тоже теперь очень значим в его жизни. Он выкрикнул запальчиво:

– А обороняться ты чем будешь? Плугом деревянным? Или тем, чем баб трахают? Кто обучит тебя воинскому ремеслу? Кому ты тогда вообще будешь нужен в этом жестоком, смертельно опасном мире?

– Ну, знаешь... – Глеб зло повел челюстью. – Это меня-то драться решил учить? Влепил бы я тебе сейчас промеж глаз, салабон, чтобы встряхнуть твои любвеобильные мозги, чтоб ты понял, наконец, в какое болото ты лезешь! А лезешь же!.. Так не поймешь ведь, даже если вмантулю тебе как следует.

– Ну, так давай: ударь, – набычился Корней. – Что ж ты не бьешь? Давай, ну!..

Глеб подскочил, схватил товарища за плечи, сильно сдавил, прохрипел прямо в лицо:

– Ну, ты и дура-а-ак... – упершись лбом в лоб друга, продолжил горько: – Бить тебя? Да я себе скорее руку отрублю! Как ты не понимаешь, братуха, что разводят нас здесь, за лохов последних держат. А ты… эх!.. Да не могу я без тебя уйти. Вместе мы с тобой, одной веревкой повязаны. Ты мне ближе брата родного стал. – Глеб порывисто, крепко обнял друга. – Пошли отсюда, прошу тебя. Я никому тебя в обиду не дам, скорее сам сдохну, но тебя сберегу. Пойми – не будет нам тут удачи, не верю я им! Не-ве-рю!

Преодолевая взаимный порыв, Корней все же высвободился из объятий друга, глядя в пол, понуро сказал:

– Знаешь, Глеб, впервые в жизни я почувствовал себя человеком – именно здесь. Если я уйду отсюда, то нет сил даже описать... – сказал таким тоном, что товарищ невольно оторопел:

– Дружище, неужели действительно, ты здесь – дома?..

Корней молча сжал губы, сквозь слезы кивнул, подбородок его дрожал неудержимо, еле-еле он выдавил:

– Да…

Глеб молча снова отошел к окну, за которым было уже совсем темно и ливень нещадно хлестал по стеклам. Корней выдохнул прерывисто, губы и подбородок его предательски дрожали:

– Не уходи, прошу тебя. Ведь и я без тебя уже не смогу...

Гонза, страдальчески поморщившись, отвернулся, поднял руку, о чем-то мучительно думая. В томительной паузе словно звенела в воздухе мольба Корнея: «Останься, осмотрись, ведь уйти всегда успеешь. А если ты ошибся?..» Но, мотнув головой, Глеб решительно рубанул рукой вниз, резко повернулся к другу:

– Нет, братишка, демонам служить не стану! Если ты видишь здесь свое счастье – оставайся, мешать не буду. Желаю удачи! И... прощай!

И, распахнув дверь в сад, он выскочил в темноту.

– Глеб! – закричал вне себя Корней. – Остановись! Что ты делаешь?!

Но друг уже скрылся в темноте. Он быстро шел по еле угадываемой дорожке, вскоре быстро промок до нитки, но не замечал этого. По щекам его текли не то струи дождя, не то слезы. Все кончено. Назад дороги нет. Глупо как-то, гадко все получилось! Ох, как плохо, плохо, плохо!.. Выходит: оставил товарища один на один со своими проблемами? Нет, неправда! Глеб никогда бы не бросил Корнея. Но поскольку у того теперь появился тут такой влиятельный покровитель (уж не чета Глебу!), то ему здесь делать нечего! Теперь друг в надежных руках, не пропадет!..

А Корней стоял растеряно, не веря в произошедшее. Холодный ветер снопами хлестал но открытой двери в сад. До боли закусив губу, юноша вдруг бросился вслед за товарщем. Ледяные струи хлестнули ему в лицо, забарабанили по быстро промокающей одежде. Корней не знал, куда бежать, стал изо всех сил, до хрипоты, звать Глеба, метаться с одной дорожки на другую, спотыкаясь в темноте и поскальзываясь, и внезапно со всего маху налетел на стену, чуть не разбив себе лицо. Стал метаться в поисках выхода, но, куда бы ни поворачивал, натыкался лишь на стену.

Страдальчески зарычав, Корней сполз на землю, обхватив голову руками. Раскачиваясь на корточках в такт приливающим в голове волнам обиды и отчаяния, думал: «За что?.. За что мне все это? Единственный настоящий друг, и тот бросил! Эх, Глеб, Глеб…»

Долго ли сидел он так, не помнил. Начал приходить в себя от невыносимого, промозглого холода. Только теперь осознал, что весь дрожит под струями непрекращающегося ливня.

Что делать ему теперь, куда идти? Без Глеба он не представлял своей дальнейшей жизни здесь. Уже ничего не соображая, он с трудом, еле разгибая колени, встал. Кое-как передвигая одеревеневшие ноги, пошел… Странно, стена уже не стояла на пути. Куда он идет, не знал, да и все равно ему было сейчас. От обиды, тоски и одиночества Корнею хотелось просто упасть и умереть. Но ноги почему-то еще несли его. Куда? Зачем?…

Он шел долго, будто целую вечность, и целую вечность шел вместе с ним, не переставая, дождь. Корней уже не чувствовал ни холода, ни отчаяния – ничего, душа его наполнилась пустотой, теперь было все равно…

Подняв глаза, сквозь пелену дождя он увидел перед собой мерцающий огонек. Ноги сами понесли его туда. Вскоре он оказался перед открытой настежь дверью. Переступив порог, вошел в хорошо освещенную, теплую комнату. Напротив, за двумя креслами, отсвечивали всполохи мирно горящих в камине дров. И только теперь Корней встрепенулся, узнав свою гостиную.

Во всех канделябрах горели свечи, а на столе накрыт богатый ужин на двоих. На двоих!.. Корней бессильно опустился на стул и, схватившись за голову, уперся локтями в тяжелую столешницу. Вода ручьями стекала с него на дорогой паркет, капала на гостеприимный стол… Опять горький комок обиды начал подкатывать к горлу, душить…

Тут он почувствовал, как на плечо ему опустилась чья-то горячая, тяжелая рука. Корней встрепенулся: «Неужели?!..» Он резко поднял голову, но увы… это был не Глеб. Печально глядя на юношу сверху вниз, сзади него стоял дежурный монах Никандрий. Корней встал и от обиды еле выдавливая слова, воскликнул:

– Он ушел!… Вы понимаете – он ушел! – и (как странно!) по-детски захлебнулся вдруг слезами.

Юный гость ничего не мог с собой поделать, он встал, но не мог сдержать себя, худые плечи его сотрясались от рыданий. Он стоял перед могучим монахом совсем сейчас беззащитный и одинокий. Корней почувствовал, как сильные руки Никандрия бережно прижимают его голову к большой и теплой груди. Сквозь медно-золотистые завитки бороды монаха юноша невольно коснулся губами массивного золотого православного креста и услышал над головой своей утробный, добрый, ласковый голос:

– Знаю, сын мой… Трудно рвать по живому. Содруг твой выбрал свою дорогу, выбрал сам… Господь его благословит.

Голос гулко отдавался в груди Никандрия, и юноша отчетливо слышал, как сильно бьется могучее сердце служителя Господа.

Корней оторвал лицо от груди монаха и, умоляюще подняв брови, посмотрел ему в светлое, благостное лицо. Они стояли так молча, глядя друг другу в глаза. Сколько тепла, сколько сочувствия было в больших, выразительных синих глазах Никандрия! При свете свечей они казались бездонными, маслянисто-черными, пленительные тени у век еще больше приковывали к ним обреченный взгляд юноши. Какое прекрасное лицо, ангельский лик! И, чем больше Корней вглядывался в него, тем больше поражался безупречной красоте. Монах, с отеческой улыбкой поднес руку к лицу юноши и тыльной стороной ладони бережно вытер его слезы (точь-в-точь как тогда о’Дент!). Корней в изнеможении припал горячей, мокрой щекой к его мягкой и бархатисто-гладкой, полной руке. Никандрий не убирал руку, с состраданием глядя на гостя. Корней не выдержал и, упав на колени, порывисто, крепко прижался к нему (о, если б Дентурий хоть когда-нибудь позволил такое!). Обхватив монаха за необъятные круглые бока, он упоительно вжался щекой в большой, вздымающийся от дыхания, теплый живот, чувствовал, как Никандрий растроганно гладит его мокрую голову, и ему так хотелось, чтобы на месте доброго служителя Божьего оказался Дентурий – дорогой сердцу о’Дент! Но где он сейчас, Великий о’Дент, возлюбленный его покровитель? Знает ли, чувствует ли, что творится в израненной и одинокой душе юного гостя в монастыре его?!

 

Глава 26

 

Утром рано, лишь только забрезжил рассвет, Корней уже ходил по территории обители. Он шел вдоль крепостной стены, внимательно разглядывая ее. Мощная и добротная, она была сложена из серых и коричневых каменных глыб, скрепленных между собой глазу невидимым, но очень крепким раствором. В отличие от Златограда, кольцо стены, вокруг обители было лишь одно. Да, видимо, больше оборонительных стен и не требовалось здесь. Со множеством башенок наверху, возле которых прохаживались дозорные, стена ломаной линией опоясывала огромное расстояние со скалами, холмами и равнинами монастыря. Но зато, на века добротно сооруженная стена эта была более высокой и более толстой, чем стены Златограда, причем настолько, что ширины ее хватало, чтобы по верху ее, под бесконечной конусной деревянной крышей могла свободно проезжать упряжка из двух лошадей с телегой. И такие упряжки дозорные здесь действительно хаживали иногда, Корней видел это сам. Этакое китайское, только в миниатюре, чудо света, обступившее ломаным кольцом всю площадь обители.  Никаким стенобитным орудием взять ее было невозможно.

Но странно, Корней так и не нашел тот закоулок стены, в котором он заблудился в минувшую дождливую ночь.

От дозорных он узнал, что Глеб ушел из обители через главные ворота. Где друг теперь, что с ним?.. Ушел же в полную неизвестность, в чужой стране со средневековым укладом, где на каждом шагу подстерегают опасности. Эх, Глеб, Глеб… Как же не вяжутся его молодецкая бесшабашность, бесстрашие и авантюризм с внезапным взрывом неприятия того, что мало соответствует устоявшимся христианским догмам… Даже если каждый монах в этой загадочной обители – чародей, что ж тут плохого? Ведь они – добрые чародеи и волшебники!

Удрученный, ничего не понимающий, Корней возвращался домой. Он-то, в отличие от Глеба чувствовал себя в монастыре этом, как дома, ему почему-то было здесь спокойно, благостно на душе. Словно грел здесь каждый камень, каждая веточка, даже сам воздух был здесь пропитан добротою, Благодатью Божьей. Он не в силах был уйти отсюда вместе с Глебом, вся аура монастыря, где правил досточтимый о’Дент, ласково, будто по-родственному притягивала, не отпускала его. Одним словом – здесь он дома и ему никуда уже не хочется отсюда уходить. Главное же – здесь живет и правит его любовь, его дорогой Дентурий, и этим все сказано… Он шел по саду, сбивая сапогами росу ночного дождя с травы, и с невольным сладким томлением в груди представлял ставший уже родным, загадочный образ о’Дента.

Справа сквозь деревья мерцала темная гладь озера, того самого, что издали слабо различалось сквозь ветки из окон его комнаты. Солнце, касаясь лучами верхушек деревьев, плавно опускало живительное тепло все глубже в сад. Белые и черные лебеди еще мирно дремали на воде возле берега.

Выходя на каменистую дорожку, Корней услышал на озере плеск. Еще и еще. Похоже, кто-то купался там. Юноше, подавленному и погруженному в безрадостные мысли о друге утраченном, сейчас, в общем-то, было безынтересно окружающее. Но эти всплески все назойливее тревожили внимание его. Из-за деревьев невозможно было ничего разглядеть. Тогда, раздвигая ветки облетающих яблонь и груш, он тихо приблизился к берегу и увидел, как, разгоняя круги по воде, к противоположному берегу плывет человек. Да… но ведь это женщина! Откуда могла она взяться в мужском-то монастыре? Корней еще ни одной женщины здесь не видел. Из воды показывалась лишь голова с огненно-медными, длинными волосами и крутые, полные плечи. Юноша затаился, с интересом присел за кустами малины, наблюдая за незнакомкой. Чувствуя нелепость своего подглядывания, он уже хотел, было удалиться, но тут купальщица непроизвольно повернула лицо в его сторону, и юноша сразу обомлел: до того прекрасным оно показалось ему. Но, отвернувшись, она продолжала плавно, с удовольствием грести к берегу.

Не так уж часто женская красота привлекала внимание Корнея, и не посмотреть еще на эту дородную красавицу он уже не мог. Юноша стал осторожно, прячась, тихо пробираться к тому месту, куда плыла купальщица. Укрылся, присев за толстым поваленным стволом старого дерева и кустами, растущими рядом. Он разместился почти у самой воды, плещущейся о чистую гальку берега.

Невдалеке на желто-зеленой траве лежала черная одежда купальщицы. По-видимому, это кто-то из прислуги в монастыре, потому-то Корней раньше ее и не видел здесь. Она подплывала все ближе, и можно было уже хорошо разглядеть ее лицо. Юноша невольно залюбовался ею. Чистая, румяная кожа и огненный ореол подмокших, ярких в лучах восходящего солнца, волос, приковывали очарованный взгляд юноши. Но больше всего поражали озера красиво оттененных синих глаз. С приближением, она  показалась крупнее и солиднее: судя по холеному, довольно полному лицу, ей должно быть уже лет под пятьдесят. У Корнея от восторга сладко сжалось сердце: сейчас она выйдет на берег!..

Чуть отфыркиваясь от воды, женщина подплыла ближе к берегу, встала по шею на дно и, отгребая руками в воде, медленно выходила. Корней трепетно замер, весь превращаясь во внимание. Сейчас покажется из воды ее обнаженная грудь, потом, потом… Стали подниматься ее, не по-женски мощные, покатые плечи и розовая, полная… Ух и сильная женщина: плечищи и руки, ну, как у мужчины! А грудь-то какая широкая, мало похожая на женскую! Розовые груди с алыми сосками колыхались от движений (с ума сойти!). Корней тяжело выдохнул: он и представить раньше не мог, что бывают и такие женщины! Ох, и могуч же народ лукоморский! Мужеподобная мощная купальщица была все же сказочно красива, словно мифическое, неземное существо, выходящее из воды. Стал появляться ее большой, круглый розовый живот… Корней недоуменно протер пальцами глаза: что за наваждение?.. Пловец уже полностью вышел из воды, ступая могучими босыми ногами по хрустящей гальке. Человек проходил боком от юноши, слегка виляя полными, розовыми, не по-женски развитыми бедрами и круглыми, атласно блестящими ягодицами. Корней внимательнее вгляделся в лицо: ох, да это действительно – не женщина… Боже, ведь это же Никандрий! Неужели он? Вот почему Корней изначально принял его голову за женскую: у Никандрия не было теперь ни роскошной бороды, ни усов – абсолютно гладкая, чисто выбритая, холеная кожа на полном, благостном, прекрасном лице. Степенный, солидный монах – и без бороды! Это выглядело так необычно и неожиданно, что очень даже просто его обнаженно-мягкий, не по-мужски и одновременно по-мужски красивый лик можно было принять за женский!

Соблазнительно-мягко изогнувшись, Никандрий выжал свои густые огненные волосы, выпрямился, осмотрелся по сторонам, улыбающимися глазами, с иронией взглянул поверх головы притаившегося юноши. Он нагнулся к монашеской одежде и, тряся большим и гладким, как налитое яблоко, животом и пышной гладкой грудью, заколебался на одной ноге, всовывая другую ногу в белые чистые исподние. Корней не мог оторвать глаз от его атласно-гладкого, нежно-розового, сияющего свежестью тела.

Монах надел свою черную рясу, обулся, подпоясался и, отбросив на широкие плечи мелкие завитки медно-рыжих волос, водрузил на голову черный клобук с ниспадающим матерчатым задником.

Уже затихли вдали шаги Никандрия, а Корней, откинувшись на спину, все лежал обомлев, и смотрел в голубое утреннее небо. Обнаженный образ так привлекательно изменившегося безбородого монаха все еще стоял перед его внутренним взором. Уж есть от чего потерять голову! Такой сказочной красоты телесной Корней еще и не видывал никогда! Тело монаха, словно стать спустившегося с Небес Ангела Света, оно манило, оно обвораживающе пленяло, влекло к себе!

Так, враз увидеть абсолютно голым Никандрия – это было выше его сил, не укладывалось в голове. Это, словно откровение человека, не ведающего о своей целомудренной наготе. А ведь еще вчера Корней горестно обнимал прекрасноликого монаха, даже и не подозревая, какое бесценное, обворожительное сокровище скрыто под строгой черной рясой его!

Корней быстро шел по каменистой дорожке домой, весь погруженный в картины только что увиденного. Возможно, Никандрий каждое утро купается в этом озере. Завтра, во что бы то ни стало, Корней снова должен увидеть его. Он опять незаметно спрячется за бревном и украдкой насладится лицезрением головокружительной, небесной наготы монаха. Этого никак нельзя пропустить! Корней многим готов пожертвовать, только бы снова, хотя бы одним глазком видеть это!..

Когда юноша вошел в свою комнату, там уже заканчивал накрывать на стол молодой монах с темной, по-юношески нежной бородкой. Сняв шапочку левой рукой, правую послушник приложил к груди и поклонился гостю:

– Доброе утро и здоровье, ваша милость.

– Здравствуй, – ответил Корней, прошел к своей кровати, присел, наблюдая, как монах продолжает красиво сервировать стол, спросил: – Тебя как звать?

– Ирек, ваша милость, – снова поклонился молодой кареглазый монах.

– Послушай, Ирек, ну чё ты меня все милостью называешь? Мы ж с тобой почти ровесники.

– Указ о’Дента сиятельнейшего всем служителям Господа в обители нашей называть вас так.

– Ну, вы даете… Ладно, называйте, но… только мне как-то неудобно совсем, что меня вот так обхаживают. Может, лучше я буду кушать где-то в другом месте, скажем, с вашей братией, в общей трапезной? И называй меня по имени, Корнеем меня зовут.

– Хорошо, брат Корней. Но, боюсь, не придется вам по вкусу наша скудная монашеская пища. И не вправе я самолично исполнить вашу просьбу: сам царь-батюшко, о’Дент всемилостивый повелел всем монахам нашим обращаться с вами бережно и внимательно. Отец Дентурий, как только может, стремится утешить вас удобствами мирскими. Вот только, извините, кушаний мясных у нас не бывает. Я, конечно, могу передать просьбу вашу царю-батюшке, но вряд ли он пожелает затруднять вас неудобствами – в приеме пищи, в отдыхе или в чем-либо еще. Дозвольте удалиться? Со стола я уберу после вашей трапезы.

Послушник уже собирался уходить, но Корней остановил его:

– Подожди, Ирек. Присядь-ка, позавтракай со мной. Ты так много всего накрыл – мне одному никак не управиться. Попробуй хоть этих грибов изумительных, пирожков этих душистых, а галушки-то какие ароматные, да со сметанкой, а?.. Давай, Ирек, составь мне компанию…

– Спасибо великое, брат Корней, но не могу: не положено нам, – искренне, почтительно поклонился послушник. – Желаю вам приятного аппетита.

– Ах, как жаль… А я бы так хотел с кем-нибудь поговорить… Слушай, а ты случайно не знаешь, когда наступит дежурство Никандрия?

Монах будто запнулся, затрудняясь с ответом, затем сказал:

– У отца Никандрия нет определенных дней для дежурства. Он – очень важный человек, состоит по секретным делам у самого о’Дента всемилостивого. Распоряжается отцом Никандрием токмо один царь наш батюшко.

– А кто распоряжается тобой?

– О, надо мною – целая иерархия учителей-наставников. На самом верху стоит настоятель монастыря и первый помощник о’Дента по хозяйственной части – отец Нектарий. Он руководит тут всем: службой, хозяйством, работами, учебой, праздниками и много еще чем. Ну, а выше отца Нектария с Небесной Чистоты светит нам всем Великий о’Дент. У него есть своя, особая иерархия подданных монахов-адептов, не подвластных подчинению настоятеля Нектария. И среди них – адептов этих, самым первым и важным стоит отец Никандрий, о котором вы спрашивали. Даже сам настоятель монастыря всегда с великим почтением, низко кланяется в ноги отцу Никандрию. Все знают, что ближе Никандрия у сиятельнейшего о’Дента помощника нет.

Когда молодой чернец ушел из гостиной, Корней сначала даже не притронулся к еде. Он взял со стола лишь серебряную кружку, наполненную душистым квасом, сел в кресло напротив горящего камина, глядя на огонь, задумчиво пил. «Никандрий, Нектарий… Имена красивые, но с непривычки в них можно и запутаться», – думал он. Значит, Никандрий состоит в полном подчинении владыки этой обители – о’Дента, и неизвестно, когда теперь снова Корней сможет увидеть его. Состоит на тайной службе, значит – очень ответственный, занятой человек и ему, конечно же, не до общения с гостем, пусть даже и с гостем из другого мира: есть дела и поважнее. Чтоб снова увидеть его теперь, вся надежда – только на купание… Юноша невольно сравнил, кто ближе, интереснее и желаннее ему сейчас – Никандрий или все же Дентурий (о’Дент)? По духу, по какому-то неуловимому, но могучему человеческому обаянию, конечно же – Дентурий. А вот красотой своей, бесспорно, напрочь ослепил его первый помощник святейшего патриарха. Становятся дороги Корнею, как тот, так и другой. Юноша снова поймал себя на мысли, что думает, мечтает об этих уважаемых мужах, о служителях Господа необычайно трепетно и, быть может, даже греховно. Нет, надо с этим кончать, точнее – заканчивать («кончать» – слишком эротично звучит)! Сегодня же он постарается найти возможность встречи с Сиятельнейшим и попросит его помощи в этом непростом, щекотливом вопросе. Наверняка мудрый патриарх даст ему дельный совет, как научиться пресекать нелепые мысли, как начать воспитывать в себе настоящего мужчину. Единственно, у Корнея не хватит смелости признаться о’Денту, как он сегодня подглядывал за Никандрием. Уж пусть лучше эпизод этот умрет в душе юноши и никто никогда не узнает о нем…

После завтрака он подошел к окну в сад. Утро выдалось солнечным и теплым. Желтые и багряные листья мирно шуршали на деревьях, слетая, кружили в воздухе. Корней томительно думал, как подойти к Дентурию со столь непростым, сугубо интимным вопросом, да и удобно ли вообще-то беспокоить Его своими проблемами мелкими и наверняка – нелепыми в глазах служителя Господа? Дентурий – второй, а если вдуматься, то, в сущности, даже первый царь лукоморский, хоть и не коронованный официально, как его младший брат Карада Бруславич. Но, тем не менее: Он – царь. Обременен заботами об огромной части государства Лукоморского, подчиненной Ему. Так удобно ли, прилично ли гостю, набравшись наглости, лишний раз докучать вождю адептов, вождю всех честных, добропорядочных лукоморцев? Спасибо уже и на том, что о’Дент добровольно помог ему и другу его вырваться из лап неминуемой, мучительной смерти в застенках его царственного брата. Святейший с большим комфортом приютил беглых скитальцев в неприступной для врагов обители своей и наверняка даже сейчас зорко оберегает от кары венценосного братца своего. Корнею бы следовало руки и ноги целовать благодетелю, а он, дерзновенный, надеется еще и на большее – на личное общение с целомудренным царем и… даже на его глубокие ответные чувства. Да-а… вот уж действительно: к хорошему человек привыкает быстро. И со временем начинает хотеться чего-то еще… Дентурий и так явно благосклонен к нему. За что, за какие такие заслуги? Опять же, непонятно…Но как все-таки приятно это!..

В груди Корнея поднималась теплая волна признательности Великому Покровителю. И вдруг он почувствовал, что ему надо идти. Какое-то невыразимое, необъяснимое чувство! Не зная причины, гость отчетливо осознавал, что его кто-то призывает. Там, в глубине сада, кто-то ожидает его. Зов был добрым и светлым. Не раздумывая, Корней сорвался с места и, выскочив в сад, быстрыми шагами по опавшим листьям направился туда, куда отчетливо влекло его сердце. Кто же это может быть: Дентурий, Никандрий? А может, Глеб (ближе их у Корнея сейчас не было никого)?

Он выскочил на поляну, увидел на холмике черную чугунную беседку. Спиной к нему сидел монах во всем черном: черный клобук на голове, того же цвета ряса. Дентурий? Никандрий? Сердце юноши радостно забилось: он был счастлив встрече с любым из них! Не в силах сдержать на лице своем счастливой улыбки, он пробежал поляну и, чуть запыхавшись, приблизился к беседке, остановился в нерешительности у входа ее. Монах встал, опираясь на посох, обернулся к нему. Только один человек носил вуаль на лице! Да, это был Он – Дентурий!

– Здравствуйте, Великий Царь! – выпалил зардевшийся гость и, опустившись на колени, поклонился вождю адептов.

– Здравствуй, сын мой, – услышал он над собой сладко пьянящий, ставший таким дорогим ему бархатисто-густой голос владыки. Боже, как этот голос сейчас напоминает голос Никандрия! Даже в этом Корней ищет сходство двух, до боли важных теперь для него людей, двух почтенных служителей Господа! – Встань, сын мой, тебе совсем не обязательно так низко поклоняться мне.

Корней встал, слегка задетый непониманием святейшего. Неужели неясно, что он упал на колени перед Дентурием не из подражания подданным царя-адепта, а исключительно от чистого сердца, в знак великого уважения и столь же великой благодарности перед ним! И еще… и еще он… да что там говорить!..

За вуалью угадалась добродушная ухмылка:

– Да будет тебе, сынок, будет. Садись-ка и давай поговорим. Что ты хотел обсудить со мною?

Патриарх снова опустился на широкую деревянную скамью. Корней с готовностью, робко присел напротив, весь превращаясь в зрение и слух. О’Дент сам позвал его! Позвал без слов, не прибегая к помощи кого-либо из многочисленных подчиненных своих – одна лишь сила мысли, и жаждавший встречи гость уже здесь! Видать, радость встречи желанной была так ярко написана на лице юноши, что о’Дент снова добродушно усмехнулся. Потрясающе: Корней чувствовал настроение патриарха, чувствовал даже малейшие изменения в выражении доброго лица его, совершенно, однако, не видя за чернотой вуали ничего!

– Вы почувствовали, правда? – Корней заговорил порывисто и жарко. – Вы ощутили, что я думал о вас… мечтал о нашей встрече, и вы меня позвали! Правда?..

– Правда, мой юный друже. Еще я ведаю, какая тебе надобна помощь – срочная помощь… Ты снова поддался своей пагубной страсти и увлекся тем, кем не следовало бы…

Корней смущенно отвел глаза: Дентурий все знает… Неужели он знает и о том, как гость тайно любовался сегодня там, на озере Никандрием? Щеки юноши зарделись жарко, душа его словно раздета перед этим чудо-человеком!

– Друг мой, – продолжил адепт, – я часто был бы и рад не знать многого из того, что происходит с людьми вокруг меня. Но не имею я права отгородить свое сознание от этого. Когда-нибудь, надеюсь, ты поймешь меня… Нет ничего страшного в том, что ты подсмотрел за наготою монаха, в твоем возрасте, когда все внове, все интересно – сие допустимо… опасно другое – ты снова пошел на поводу у порока, уже прочно свивающего гнездо в сердце твоем.

– Вы… – еле выдавил Корней, понурив голову. – Вы скажете Никандрию о том, что было этим утром?

– Нет, не скажу, – чуть хохотнул адепт, – не кручинься по поводу такому. Но постараюсь теперь, чтобы ты пореже видел его.

Корнею сразу стало грустно.

– Вот видишь, ты воспринял сие как утрату, хотя должен был бы радоваться этому.

Юноша с мольбой посмотрел на Дентурия:

– Скажите, уважаемый о’Дент, если у меня хватит сил выкорчевать из сердца эту страсть, навсегда распроститься с нею, став, наконец, нормальным мужчиной, скажите, смогу ли я остаться после этого прежним Корнеем Веолетом или это буду уже не совсем я? Не может ли случиться так, что после такой нелегкой победы превращусь я в совершенно другую личность – бесчувственную, рациональную, совсем чуждую мне, нынешнему?

Юноша напряженно ждал ответа. Повисла пауза, во время которой о’Дент внимательно смотрел на него или же читал его мысли сокровенные, а может быть, заглядывал в будущее симпатичного ему гостя. Наконец Дентурий сказал в раздумье:

– Или правда, или кривда, сказанная мною сейчас, может принести тебе только вред. Я – не черный Ангел, чтобы открывать тебе будущее и не имею права отвечать на такие вопросы. Подобными ответами я рисковал бы помешать эволюции духа твоего и твоей души – яркой и сильной. Мы – люди, хоть и разных временно-пространственных измерений, но живем совсем рядом на одной планете Земля – планете свободного выбора. Ты должен сам захотеть и выбрать, каким ты должен стать. И только тогда тебе будет оказана помощь в достижении важной цели. Но учти, что, ступив однажды на тропу переделывания, совершенствования своей личности, обратную дорогу ты себе навсегда отрезаешь. И тогда, ты либо одолеваешь все преграды в себе самом, либо погибаешь преждевременно, мучаясь, страдая неизмеримо более, чем сейчас. Крепко подумай, сын мой, прежде, чем выбрать конкретный шаг. Ведай – если выберешь нелегкую, но почетную борьбу со страстью своей, я тогда приложу все свои силы, чтобы помочь тебе. Но также знай, что, оступившись на этой тропе испытаний сильных, ты потянешь за собой вниз, в пропасть адову и того, кто поведет тебя. На тропе этой уже понесешь ответственность не только за себя, но и за наставника своего.

Слова учителя звучали тихо и доверительно, но будто удары тяжелого молота отзывались в душе Корнея. Юноша вздохнул тяжело: а что, если на каком-то этапе он действительно не выдержит и сорвется? Что тогда будет с о’Дентом, который возьмет на себя всю ответственность за его будущее? Да и сможет ли Корней долго устоять перед греховными мыслями (ведь так сладки они и близки душе Корнея!), когда рядом с ним будет находиться Сам живой, духовно обворожительный объект этих мыслей и вожделенных сердечных желаний? Порочные искушения будут ждать его на каждом шагу. И не закончится ли вся эта внутренняя борьба, эта несусветная пытка потерей рассудка, умопомешательством? Трудно представить, как бы Корней стал относиться к Дентурию в случае маловероятной победы: просто как к старшему другу, просто как к наставнику? И это все?!.. Сухо, пресно, безрадостно! Кто хоть раз познал радость и муки сердечных волнений – никогда уже не согласится поменять их на скудный рай душевного покоя! В таком случае Корней рисковал бы утратить лучшую, самую животрепещущую часть своей индивидуальности. Стоит ли колоссальных душевных, подвижнических трудов так называемый спасительный путь, если путь этот, при всех его положительных сторонах, ведет к утрате большей части личности своей?

Корней был в полном замешательстве: ему странно, ему невыразимо противно было становиться презираемым многими «д а н е е м», но и избавление от своего главного тяжелейшего порока не сулило ему счастья впереди. Что делать ему? Помогите, дорогой учитель!.. От решения, которое сейчас должен принять Корней будет зависеть вся его дальнейшая жизнь!

О’Дент лишь покачал головой, сказал глухо:

– Это должен решить только ты сам. Первый путь, которым ты вслепую идешь сейчас, ведет к недоразвитости духа, но огромному развитию бесценной души. Дух – это твоя основа, плюс разум, интеллект. Душа же – твои чувства, переживания, страсть. Второй путь, который ты не решаешься пока выбрать, приведет к власти над могучими духовными силами, над вселенскими стихиями бесконечного масштаба, но зато меньше станет уделяться времени и сил на развитие души твоей, и приведет к частичной потере, точнее изменению твоего нынешнего искрометного «ego».

– Значит, если я выберу второй, пока что чуждый и не совсем понятный мне путь, то смогу стать таким же сверхчеловеком, каким становятся ваши ученики-адепты?

– Да, все в твоей воле. Ты можешь стать даже лучшим, наисильнейшим моим учеником. Я уже говорил, что помогу тебе в этом. И те способности, что ты видел вчера на празднике, со временем покажутся тебе детской забавой по сравнению с теми навыками, какие ты приобретешь в скором будущем с моей помощью. Все теперь зависит от твоего однозначного выбора и внутреннего устремления.

– А если я все же предпочту идти своим прежним путем, смогу ли рассчитывать на Вашу помощь в приобретении тех сверхзнаний и сверхспособностей? И вообще, буду ли я тогда Вам хоть чем-то интересен?

– Даже если ты продолжишь свой прежний путь, сын мой, все равно останешься интересен мне. Но обучение твое тогда слишком замедлится, а утраченное впустую время наверстать уже не получится никогда. Время течет лишь в одном направлении. Тратя бесценные силы на бесконечную борьбу с самим собою, ты уже не сможешь достичь многого из того, чего достиг бы на втором – спасительном для тебя, для духа твоего, пути.

Корней грустно, посмотрел на Дентурия, тот согласно кивнул:

– Да, сынок, именно сегодня может произойти решающий перелом в твоей судьбе. Снова говорю: крепко подумай, прежде чем сделать жизненно важный выбор. Ну… ступай, мой юный друг, я рад был снова видеть тебя.

Корней, словно оцепенев от бушующих в голове противоречивых чувств и мыслей, тяжело встал со скамьи, направился было к себе, но, стоя боком к наставнику, спросил глухо:

– Скажите, уважаемый о’Дент… дорогой учитель… Только скажите, пожалуйста, правду: каким бы вы сами хотели меня видеть в будущем?

– Позволь мне не отвечать на твой вопрос. Ты же знаешь – я не могу говорить неправду.

– И все-таки, я вас очень прошу, ответьте! – Корней порывисто повернулся к о’Денту. – Вы же чувствуете, знаете, как важно для меня ваше, именно ваше, мнение! Пожалуйста!

Чувствовалось, как смутился Дентурий, как нелегко ему было отвечать. И тем не менее он тихо сказал:

– Я бы хотел тебя видеть стойким воином, воином с сильным огненным духом… Но так складывается, что ты становишься мне дорог и таким, какой ты есть, с мечущейся, страдающей, доброю душой. Я и мечтать не мог, что на склоне лет встречусь с таким человеком, как ты…

Дентурий отвернулся, не в силах закончить. Сердце юноши колотилось со

страшной силой, жаром пылало лицо:

– Значит… Вы… Вы тоже… – хотел сказать: «любите меня?!», но произнести Это оказалось тяжелее всего!

О’Дент не ответил. Он сидел, словно потерянный, опершись руками на посох и отвернув лицо. Что творилось сейчас в огромной, как Космос, душе загадочного патриарха? Кто мог знать! Наконец он глухо сказал:

– Не мучь меня больше такими вопросами, сын мой. Я не имею ни малейшего права отвечать на подобные чувства мирские. Ты даже не отдаешь себе отчета, на что надеешься! – Патриарх тяжело встал перед юношей, чувствовался его укоризненный взгляд. – Даже, если б ты был женщиной, и то я должен был бы сразу пресечь твои желания, исключить даже простое общение с тобою. И уж тем более, если ты – не женщина. Пойми меня. Постарайся наконец понять…

Слезы наворачивались на глазах Корнея. Он услышал слова отказа. Но из уст Учителя они прозвучали, как самая сладостная, небесная музыка. Слова эти были равносильны признанию – признанию в зарождающемся в сердце Великого Дентурия ответном чувстве! Это было, как удар грома средь ясного неба, как самый главный подарок судьбы!

Корней бросился к другу, рухнул перед ним на колено и благоговейно прильнул горячими, дрожащими губами к черной перчатке, обтягивающей сильную руку адепта. О’Дент чуть запрокинул голову, бережно, мягко стараясь убрать руку, не смог этого сделать…

Вскочив, юноша без оглядки побежал через поляну в глубину сада, а Дентурий сел удрученно, упершись лбом в руку, с силой сжимающую посох. Тяжелый, прерывистый вздох сотряс его грудь. Он устало  чуть откинул назад голову, затем встал. Трижды размашисто перекрестившись, о’Дент спустился с беседки и пошел через поляну в другую сторону.

Корней быстро шел по густо усыпанной листьями дорожке сада, на душе его было светло и празднично: Дентурий неравнодушен к нему – это очевидно! Это должно было стать понятным с первого же вечера пребывания гостя в удивительном, полном загадок монастыре. Ну, как же: то волшебное прикосновение-поцелуй Великого Мага ко лбу, в щеке, к темени юноши! Открытие чакры через удивительный поцелуй, разве ж это не чудо, разве ж это можно было равнодушно перенести и потом забыть? Никогда, до самой своей смерти, Корней не сможет, не захочет забыть этот чудо-поцелуй! И разве мог бы замечательный о’Дент, не симпатизируя юному гостю, терпеливо тратить столько своего драгоценного времени на выслушивание истории его появления из другого мира в их полусказочном Лукоморье?! Разве стал бы Он – легендарный Вождь, Царь и Великий Учитель относиться к каждому гостю так трогательно, так по-отечески чутко и заботливо? Нет, конечно же – нет! Слишком уж велик статус многоуважаемого вождя адептов, потрясающего по мощи правителя и к тому же – прямого наследника великого, овеянного славой пращура БуянВоя! Куда уж даже грозному Караде Бруславичу тягаться со своим родным братом! И, хотя оба

царя-родственника ужасно сильны, поразительно, как до сих пор между ними не развязалась разрушительная, кровопролитная война. Хотя, причина здесь, видимо, проста: война давно бы уже началась и продолжалась до полного истощения обеих сторон, навязанная Карадой-царем, если б его постоянно не сдерживал гибкий ум брата-политика, брата-волшебника, перед самой лишь многогранной личностью которого коронованный младший брат оказывался совершенно бессилен.

Но как же так?.. Корнею стало даже жутко. Чьей взаимности так эгоистично, так неосмотрительно добивается он, на чьи высокие чувства надеется – этого блистательного получеловека-полубога?! Корней, опомнись: да кто ты по сравнению с Ним?..

От этой внезапной мысли юноша остановился, словно ударившись о стену, присел на корточки, обхватив голову руками. На что он все это время рассчитывал, глупец! На любовь к нему сверхчеловека?.. Да если б Дентурий и позволил себе влюбиться в кого, так уж наверняка не в такого, ничем не приметного юнца! Вот именно – юнца… Если б Корней действительно, был девушкой. И то шансов никаких! Вон какие мόлодцы-слуги окружают царя Дентурия, все как на подбор – глаз не отвести, до того прекрасны! Ну что он – слабосильный Корней – рядом с ними? Эх… Останови свои порывы, сними с глаз сотканную тобою же пелену сладостных иллюзий. Влюбляйся, уж если не можешь без этого, в кого другого, попроще, подоступнее, но только не в сильных мира сего!..

Корней вяло, сверху вниз провел ладонями по лицу, словно снимая, смывая с себя сладкую паутину любви, чувствуя себя ослабевшим и ненужным. Словно враз заледенело в груди, с горечью он посмотрел на невесомые облака в голубизне неба. Вот так-то лучше. Не отнимай попусту время у Дентурия и не тешь надеждами, не мучь себя самого. Забудь о своих чувствах: их нет. Теперь ты совершенно свободен. Свободен в полном смысле… И оставаться здесь теперь тоже нет резона. Что ж, прав оказался Глеб, что ушел отсюда: как бы ни было хорошо в гостях, но не стоит забывать, что они здесь всего лишь гости, и когда-нибудь наверняка могут надоесть даже самому радушному хозяину. Пора задуматься о своей самостоятельной жизни. Пора, как говорится, и честь знать… Сегодня же Корней покинет монастырь, пойдет по деревням (Русь велика!), найдет себе где-нибудь безопасное место, поселится и будет жить пока, как крестьянин, а дальше видно будет. Постарается отыскать Глеба, от разлуки с которым до сих пор душа не на месте, а уж вдвоем-то они, как-нибудь, придумают способ возвращения на Родину – в цивилизованный мир.

Корней вошел в свою комнату подавленный, отрешенный. Поискал глазами, чем бы написать прощальную записку Дентурию. Карандаша или ручки здесь быть не может (откуда?), даже гусиного пера он как-то не предусмотрел. Ладно, уголь в остывшем камине должен вполне сойти. На чем писать? Попытался углем на убранном, чистом столе, но полировка столешницы не оставляла на себе отметин. Огляделся вокруг: все здесь чистое, заботливо ухоженное, рука не поднимется пачкать стены или что-либо еще! Недолго думая, Корней решительно смел рукавом крошки угля со стола, вытащил из ножен острый нож, висящий у него на поясе, и, поморщившись, резко кольнул указательный палец левой руки. Кровь выступила сразу большой багровой каплей, стала стекать на пол. Гость быстро бросил нож обратно в ножны и, придерживая правой рукой раненый палец, начал нервно писать кровью по столу. Текст был краток, как в телеграмме: «Ухожу. Не беспокойтесь. Спасибо. Прощайте». Приложив палец ко рту, слизывая кровь и возбужденно дрожа, перечитал написанное. Не кириллица, конечно, но уж Дентурий-то поймет! Перевязав палец тонким платком, печально осмотрел ставшую такой милой и уютной гостеприимную комнату. На глаза попалось лежащее на каминной полке огниво. Пригодится. Положил огниво за пазуху (уж пусть хозяин простит за самовольство). А так, в общем, все свое с собой. Впрочем, кроме него самого, ничего своего-то у Корнея тут и не было: даже одежда, обувь и те же нож с огнивом – все монастырское. Ну, да пожалуй, простится гостю, что уходит он отсюда не голый. Будет когда-нибудь возможность – вернет, ну, а не будет, что ж... Он расстроено опустился на стул. Вспомнилось сразу, как здесь (руку только протяни) стоял вчерашней дождливой ночью Никандрий, как Корней, стоя перед ним на коленях обнимал его призывно влекущую объемную талию, его добрый, необъятный живот... Нет, лучше уж не вспоминать! Все, хватит!

Корней решительно встал, окинул комнату еще раз прощальным взглядом, поклонился и быстро вышел в сад. Развернувшись налево, твердым шагом направился в сторону главных ворот. Только бы никто из знакомых монахов не попался на его столь нелегком, прощальном пути из обители, только бы никто добротой своей не ослабил его волю, его решимость раз и навсегда изменить жизнь. Ушел Глеб, уходит и он. Оба спасаются бегством; один от странной религиозной несовместимости, другой от странной, никому не нужной, нелепой любви.

Оба – и Глеб, и Корней – почувствовали себя чужаками здесь. И, наверное, оба неправы: глупо бежать в мир, полный опасностей и страданий, мир, совершенно еще неизведанный, где их никто не ждет с любовью, где они никому не нужны. Покидая радушную обитель, с ее добрыми, заботливыми монахами, не совершают ли они ошибку непоправимую? Возможно. Но у каждого своя дорога. Корней бежит от себя, бежит, чтобы не быть в тягость прекрасному, всеми здесь уважаемому человеку. Нет, он не может больше, не имеет права злоупотреблять радушием доброго, но не оценившего его лучших чувств хозяина. Так пора и честь знать...

Где-то в храме звучала ектения. Звонкий, лучистый голос диакона протяжно и медленно, усердно просил Господа от лица всех молящихся. Попроси, диакон, и за скитальца из мира иного, за душу его беспокойную, мятущуюся, неприкаянную. И пусть Господь простит за все, за что только можно Корнея простить.

Монахи-сторожевые беспрепятственно и почтительно пропустили его, открыв тяжелые главные врата обители. Никто даже не спросил, почему он выходит вдруг за пределы приютивших его стен. Вот и все…

Корней остановился на пригорке, невольно, с замиранием сердца оглянулся на монастырь Великого Дентурия, дорогого о’Дента. На душе сразу стало совсем тоскливо и одиноко. Не остановил его о’Дент, не задержал, а ведь наверняка знал, чувствовал, как гость спешно покидает гостеприимный монастырь, уходит от него. И уж (чего таить!), в глубине души юноша еще надеялся, что его остановят, не выпустят, срочно появится Дентурий и уговорит его остаться. Корней склонил голову, горько усмехнулся: не появился Учитель и не уговорил… Сладкая иллюзия развеялась окончательно, и теперь он снова один, совсем один. О, если бы кто знал, какая это мука – одиночество!!!

Корней гордо поднял красивую голову, посмотрел с холма на простирающуюся за горизонт местность. Вдалеке за сизой дымкой рваным полукольцом уходил лес. То там, то тут раскинулись деревни, хутора, ратные слободки, огороды, пашни, виднелись пасущийся скот, целые табуны коней, фигурки крестьян и крестьянок… Жизнь здесь идет своим чередом. Людям в ежедневной борьбе за хлеб насущный, наверное, и некогда занимать свою голову такими пустяками, таким баловством и роскошью, как Любовь. Ну, что ж, значит, вперед, навстречу этой новой жизни! Смелее!.. И Корней начал спускаться с холма на упругих молодых ногах. Ветер, наполненный ароматами полей, овевал его лицо, ласкал его короткие русые волосы, заставляя щуриться выразительные зеленые глаза. По-прежнему пригревало солнышко, стрекот кузнечиков мирно звенел в воздухе. Романтика!.. Но почему же слезы наворачиваются на глаза? Наверное, это от ветра и солнца. А от чего же еще?..

 

Глава 27

 

Боясь ненароком разбудить родителей, Настя тихо, украдкой запрягала лошадь. Матушка очень не одобряла увлечение семнадцатилетней дочери верховой ездой, постоянно ругала ее за это и препятствовала как могла. Отец же был не так категоричен, но тоже не одобрял. Родители поражались: ну в кого она пошла у них такая? Ей бы мальчишкой родиться, до чего бы был боевой сорванец! Мальчик-то он и есть мальчик, на его бы проказы и увлечения смотрели сквозь пальцы. Но девочка в знатном доме, единственная дочь известных во всем Лукоморье и уважаемых родителей, будто и не девочка вовсе, а бесенок какой-то! То вздумала она научиться из лука стрелять (половину гусей да уток, наверное, в округе перекалечила!). То верхом на свиньях кататься пыталась, а теперь вот лошади у нее на уме! А когда была помладше, пацанов соседских (и из знатных, и из незнатных родов) всех подряд лупила, да так сильно и сноровисто, что те, хоть уже и подросли, а по-прежнему ее, Настьку, своим вожаком считают. Нет, не удалась дочь у родителей, просто сущее наказание! Вечно где-то пропадает допоздна. Домой прибежит только, перехватит наспех поесть чего-нибудь – и снова на улицу к ребятне. Теперь того хуже: прыг на кобылу, и – в степь, пыль столбом, только ее и видели! У других вон уважаемых родителей девочки как девочки: по домам сидят, многие еще даже в таком возрасте в куклы играют, а кто-то вяжет, вышивает, грамоте обучается. Правда, и Настька не глупа, грамоту-то добре разумеет (на лету все схватывает, просто огонь!), но не может дома она сидеть, словно шило у нее в одном месте, ну что ты будешь делать?!

Кони еще дремали в конюшне. Набрасывая сбрую, Настя чутко прислушалась: по двору кто-то прошел. Она тихо метнулась к притворенным воротам конюшни, сквозь щель между досками присмотрелась – это управляющий, он всегда рано встает по хозяйству. Свой человек! Не выдаст.

Настя осторожно вывела оседланную лошадь во двор. Тихо, пусто кругом, все еще спит. Предрассветные сумерки только начинают таять холодным осенним туманом. Держа лошадь под уздцы, она, крадучись, вышла на улицу, бесшумно закрыла ворота. Чернота крестьянских изб, земляные, соломенные да деревянные крыши, плетни да ограды уже ясно проступали в тумане. Ох, и попадет же ей сегодня опять, особенно от мамки! Ну, да не впервой! Она привычно вскочила в добротное кожаное седло и тихим шагом тронула ухоженную гнедую лошадь. Туман улицы вскоре поглотил ее худенькую фигурку в шерстяной поддевке, широких штанах и высоких кожаных сапожках. И если б не длинная темная коса за спиной, то незнакомый человек, завидев ее, мог бы запросто подумать, что пришпоривает лошадь, постепенно пускаясь рысью, молодой парень.

 

Солнце уже начало пригревать голову и плечи. Дорога по утоптанной траве в широком поле была еще влажна от росы. Мягкие сафьяновые сапожки пропитались влагой, но Корней уже давно не замечал этого. Он шел, шел и шел… Пятые сутки идет он, и сам точно не ведая, куда, зачем? Земли дентурианские уже остались позади (там он не захотел останавливаться: слишком близко к патриарху, с которым ему уже нет надобности встречаться, или каким-либо образом даже издалека напоминать о себе…). Теперь идет он по территории, где правит опасный для Корнея и Глеба царь Карада. Уж эту-то землю, тем более, надо миновать как можно скорее. Здесь очень рискованно быть лишний раз замеченным, и потому приходится постоянно прятаться от всадников, или богато одетых прохожих, или проезжающих в колясках. Только крестьянам мог как-то доверять беглец из царских застенков. Люди простые добродушно показывали ему дорогу. А направиться решил он к землям, куда не дотянулась еще власть Карады-царя. Народ называл эти земли Улучьем Дальним. Это – приграничная, ничейная зона между владениями Карады Бруславича и Шамаханским царством. Земля та почти вся гористая да скалистая, да поросшая лесами дремучими, во многих местах непроходимая и совсем непригодная ни для скотоводства, ни для земледелия. Там, согласно молве, очень мало народу живет: все больше охотники да рыболовы, и еще беглые преступники, которым в царстве Карады путь – виселица или плаха и которых добропорядочный Дентурий тоже не принял. Вот и уходят такие отчаянные головы в глухомань Улучья Дальнего, чтобы жить отшельниками средь зверья дикого. Но большинство, кто понаглей, да поухватистей, и без Бога в пропащей душе, остается в Лукоморье Карадовом, собирают банды таких же, как и они, негодяев и начинают честной народ грабить. Богатым путникам, бывает, нет прохода от банд этих, а иногда лиходеи и бедняком не побрезгуют – последнее отнимут. И… что удивительно: на земле дентурианской с самого начала царствования преподобного о’Дента скоро были искоренены и забыты даже мало-мальские шайки разбойников всех мастей. Там честной народ давно уже без опаски ходит по всей территории, даже ночью, даже в лесах дремучих, зная точно, что никто, кроме разве что зверья дикого, не посмеет тронуть человека. Совсем иначе жители Лукоморья чувствовали себя в царстве Карады Бруславича, который не особо-то был озабочен безопасностью подданных своих.

Днем все больше прячась, пробираясь в основном сумерками да ночью, Корней надеялся суток за трое одолеть остаток пути до Улучья Дальнего. Там Карада-царь уже не достанет. На какое-то время там можно будет перевести дух и понемногу приспособиться жить в этих тяжелых условиях, а уж потом строить планы на будущее. Очень хотелось отыскать Глеба, но где его найти-то теперь? Если б знать!..

Больше всего Корнея сейчас пугало приближение зимы. Как он сможет устроиться в горах и перезимовать? Для начала, конечно, построит себе утепленный шалаш, или, может, пещерку какую найдет, не занятую. Костер пока будет чем разводить, ведь огниво он предусмотрительно прихватил с собой. Для охоты на мелких зверей есть пока только нож, но со временем он попробует сделать силки, для этого необходимо достать хотя бы пару веревок. Уж как-нибудь устроится, не пропадет.

Перспектива жизни в Улучье Дальнем, конечно, не из самых радостных, но все же это несравнимо лучше, чем пытки и смерть бесславная в застенках Карады-царя.

Глаза Корнея слипались от усталости, а пустой желудок отчаянно сводило. Шестые сутки он ничего не ел, кроме лесных ягод и диких плодов. Три ночи он толком не спал, одиноко сидя в лесу у костра и впадая в тревожную дрему. Первую ночь он страшно боялся диких зверей и разбойников, но пока ему везло и, удивительно, со второй уже ночи страх стал слабеть, может быть, потому, что слабел и сам беглец?

Ноги заплетались, в голове мутилось. Уже в который раз нещадно корил он себя, что покинул спасительную для него обитель, что, быть может, обидел, незаслуженно обидел своим дурацким бегством доброго, отзывчивого монаха-царя. Никто ж гостя в шею-то не гнал! Столько заботы, столько внимания, да где он еще встретит такое?! Эх, Корней, Корней!.. Но обратной дороги не было. Уж лучше погибнуть от голода и холода, чем унизительно повернуть назад. Да сам же Дентурий наверняка бы и не понял его теперь! Явился блудный сын, так что ли? Но он, увы, не сын о’Денту, он – совершенно чужой, посторонний ему человек! Что ж, держи марку и дальше, Веолет, гордись собой, это – единственное, что у тебя осталось…

Корней досадливо чувствовал, как снова комок обиды подкатывает к горлу: Дентурий никогда бы не смог полюбить его. Никогда! Так какой же тогда смысл задерживаться у него в гостях? Чтоб каждый день, видя его, терзаться от невозможности даже просто обнять любимого человека (ведь Дентурий всегда при таких попытках мягко отстранял Корнея от себя!)? Господи, и зачем только встретились они в этой жизни? Где теперь найти силы, чтобы Его забыть?..

Впереди послышался топот копыт. Что, опять падать в мокрую рожь? Как осточертело прятаться! Однако беглец неохотно направился к обочине, отыскивая глазами место, где можно было получше укрыться. Но злость на себя, внутренний протест начали неудержимо подниматься в душе: у него же есть нож! Если всадник один, то ему не так-то просто будет захватить в плен Корнея, которому уже практически терять нечего! Юноша потянулся к ножнам на боку и сторожко пошел дальше, навстречу неизвестному.

Всадник выскочил из-за поворота густой березовой рощи как-то неожиданно. Корней, замедляя шаг, посторонился. «Ничего особенного», – вздохнул облегченно, различая в седле молодую девицу в мужском верховом костюме. Направился вперед более решительно. Девушка свысока, пристально и оценивающе посмотрев на него, проскакала мимо. «Уф-ф… пронесло, – вздохнул путник. – Надо же: девчонка – на коне! Ну и крутой же народ живет в Лукоморье!» Тут слух его начал различать вновь приближающийся сзади топот копыт. Корней настороженно оглянулся: похоже, та девчонка развернулась назад, уж не по его ли душу?..

Путник заставил себя спокойно отвернуться и демонстративно пошел дальше.

– Эй, мальчишка! – услышал он сзади звонкий девичий голос. – Погодь-ка.

Но Корней и ухом не повел.

Наездница, рассмеявшись, поравнялась с ним, осадила лошадь, нервно танцующую возле путника.

– Ты чего такой пришибленный? – задорно поинтересовалась она.

– Да сама ты!.. – зло повернулся к ней юноша. – Чего пристала? Скакала себе, вот и скачи дальше! Звал тебя кто?..

– О-о-о!.. – протянула она, подбоченясь. – Да мы еще и грубить умеем! Ой-ё-ёй! Страшный-то како-о-ой… Ты чего такой злой-то? На весь белый свет злющий али токмо на меня?

Корней возмущенно остановился, враждебно посмотрел ей прямо в лицо. «Ого, какие у него глазищи-то!» – опешила она, еле выдерживая натиск его выразительного взгляда, и, удивленно приложив ладошку к своей щеке, покачала головой:

– Ой, какой худющий-та-а-а… Тебя чего, мамка кормить отказалась?

– Да пошла ты, знаешь куда?!

Она непонимающе подняла бровки:

– А я не знаю такого напутствия. Ты чё, нездешний?

– Нет! Не тутошный! А тебе чё, поговорить больше не с кем? – огрызнулся он, снова направляясь идти. Она тронула лошадь, вышагивая возле него.

– Да ты знаешь, я у мамки дурочка. Не обращай внимания. Обиделся… Ну, чего ты… – протянула она, шутливо, слегка ткнув его черенком плетки. – Ты знаешь, что споконвеку на сердитых воду возят?

– Слышал! – отрезал путник. Подумав, спросил: – Ну, а ты, надеюсь, в курсе, что любопытной Варваре на базаре споконвека нос отрывали?

Наездница всплеснула руками:

– Ах, как мне повезло, не Варвара я. Анастасией меня кличут, – и протянула руку для знакомства.

Корней невольно усмехнулся, пожав ее тонкую белую руку, взгляд его немного потеплел.

– Корней Веолет, – представился он и снова посерьезнел.

– Какое имя чудное, – протянула она. – Слышь-ка, Корнейвиолет…

– Звать меня Корнеем, – перебил он, – а Веолет – это моя фамилия.

– Ну, добре, Корней, добре, пускай будет так. Но тогда растолкуй мне, что такое – фамилия?

– А у вас что, фамилий не бывает?

– Не-е-ет…

– Ну да, в принципе… – спохватился он. – Но хоть отчества-то у вас водятся?

– А как же! – снова подбоченилась наездница. – Я, например, Анастасия Барковна.

Он посмотрел на нее, чуть скривившись:

– Ну, и отчество ты себе урвала!

– Да ладно тебе, нормальное отчество – не хуже, чем у других.

– Ну, да это не важно. Чего ты хотела от меня? Почему вернулась?

– Та-а… ничего такого я и не хотела. Просто гляжу: идет заморыш по полю моему, да еще и незнакомый…

– Ты про заморыша-то язык попридержи! – вскипел юноша. – На себя надо почаще в зеркало смотреть по утрам! По полю! Моему! – передразнил он. – С каких это пор соплячки зеленые  стали свои поля иметь?

– Чево-о-о?! – взорвалась она и резко подняла лошадь на дыбы.

Корней испуганно шарахнулся в сторону: он страсть как боялся копыт конских!

– Ты кого соплячкой-то назвал? Да я тебя счас!..

Юноша успел только увидеть, как плетка взвилась в ее руке. Пригнув голову, он инстинктивно выставил вперед руку и, вскрикнув, скрипнул от боли зубами, получив по спине громкий, хлесткий щелчок. Как он сумел ухватиться за улетающий назад плеточный ремень, он и сам удивился! Все произошло быстро и неожиданно для него самого. Он мгновенно перехлестнул руку вокруг плети, со всей силы натянул и резко дернул ее на себя. Настя, пытаясь отобрать плетку, не удержала равновесия, от резкого рывка полетела прямо на дерзкого путника. Она всем телом упала на него, сбив с ног. Оба покатились по влажной росистой обочине. Настя тут же подскочила, как кошка, и занесла над ним свой жесткий, видавший виды кулачок. Но кулак огонь-девчонки застыл в воздухе. Почему он не сопротивляется-то?

Корней лежал на спине, и перед глазами у него все плыло. Он еле различал над собой силуэт дурной девчонки. Он не знал еще, что был сейчас на грани голодного обморока. Борьба, сильный рывок отняли у него слишком много энергии. Он понимал, что уж коли начал, должен продолжать борьбу, но никаких сил уже не было.

Настя же только сейчас хорошо всмотрелась в лицо поверженного противника. Она, как зачарованная, глядела на него. Теперь только она начала осознавать, чтό именно, еще при первом взгляде привлекло ее внимание, чтό заставило ее развернуть лошадь и заговорить с незнакомцем. Дерзкий парнишка был – так себе, очень худ, но вот глаза… какие, действительно, у него глаза-глазищи! Они, как два озера из бирюзовой воды, в которых отражаются облака. Да и чело у него какое красивое, правильное, а брови!… Бровки, от ласковых изломов которых почему-то сладко щемит где-то под самым сердцем. Такого загадочного взлета влекущей красоты бровок черных она никогда в жизни не видывала! Оттененные пленительной естественной синевой веки с длинными, чуть загнутыми черными ресницами и легкий, дурманящий прищур глаз, от которого застонала душа! А правильно очерченный и красивый нос! Да и губы, видать, тоже должны быть красивы, но они все в корках запекшейся крови: верно, не так уж давно его кто-то здорово бил…(если б она знала, что сам грозный Карада-царь нещадно хлестал своей дланью тяжелой по этому прекрасному лику!).

Кулак Насти безвольно опустился. Она видела по угасающим глазам паренька, что ему очень худо. Забывая уже про ссору, она села на корточки, потрогала пальцами его впалые щеки, осторожно потрясла:

– Эй, малец, что с тобою?.. Ой, мамочки, чего же я наделала!..

Корней слабо, словно тень, видел ее над собой, попытался подняться, но голова закружилась, и он невольно повалился снова. Она быстро обхватила его за плечи, изо всех сил попыталась помочь встать. Путник был не очень тяжел – по всему чувствовалось, как он исхудал. Одежда висела на его тощем теле.

Кое-как, с ее помощью, он-таки встал. Настя из-за спины, под мышки поддерживая его, спросила:

– Далеко ли тебе, парень? Можа, давай, я подвезу?

Юноша слабо повернул к ней голову:

– Отстань, а?

– Вот уж не отстану! Ты счас свалишься опять. Сказывай, куда тебя везти, не ерепенься давай, отвезу уж, так и быть!

– Некуда меня везти, – тихо сказал он. – Иду, куда глаза глядят…

– Сие как? – не поняла она. – Ты чего, беглый, преступник или, можа, бездомный бродяга какой?

– Дурак я набитый, – слабо ответил он.

– А-а-а… – понимающе протянула она и задумалась. Сдвинув бровки, усиленно что-то соображала. Наконец сказала решительно: – Ну, вот что, поехали покудова к нам домой, я повелю, чтоба тебя накормили. Отдохнешь малость, наберешься сил и – ступай себе, куда шел.

– Ты что, сама что ли живешь?

– Здрассьте! Пошто сама-то? Папка с мамкой да я – втроем. Так и живем – хлеб жуём.

Корней, подумав, согласился. Настя помогла ему взобраться на лошадь, поражаясь про себя: парень, а не знает, как к лошади подступиться! Но промолчала. Посадила его впереди себя и пустила лошадь быстрым шагом, боясь растрясти еле державшегося за уздечку и постоянно съезжающего с крупа горе-всадника.

 

Когда они въехали в отворенные слугами тяжелые резные ворота, Корней уже почти ничего не соображал. От невыносимой тряски на лошади его так мутило, что легче было б умереть.

На высокое, просторное крыльцо терема, обеспокоенно вышла мать Насти – Авдотья Степановна, следом, застегивая на ходу домашний кафтан, быстро вышел седовласый, солидный отец.

Худая, дорого одетая Авдотья Степановна, подбоченясь, недобро кивала головой. Настя, вздохнув, подняла к небу глаза (сейчас начнется!). И началось:

– Ну, во-от, дождались!.. Мало нам гулек лошадных, так ты еще и бродяг разных удумала подбирать и домой привозить! А ну, слуги, гоните-ка его со двора, чтоба духу его тут не было!

Тем временем Настя помогала бедняге-гостю слезать с лошади и, когда двое дюжих, бородатых, хорошо одетых слуг подлетели, чтобы схватить Корнея, девушка, нахмурившись, грозно выпалила им:

– Стоять! Токмо посмейте к нему прикоснуться, уши оборву обоим!

Слуги в почтительном страхе, замявшись, остановились: уж они-то хорошо знали крутой нрав хозяйской дочки!

Матушка Насти не унималась, всплескивая руками и приговаривая:

– Да сей заморыш еще и пьяный-перепьяный!

– Мам!.. – возмущенно обернулась Настя. – Ну, как ты можешь говорить такое? Не видишь разве, что человеку худо!

Корнея водило из стороны в сторону, и, если б не поддержка спутницы, он тут же и упал бы.

– Помолчи-ка, мать, – приструнил жену хозяин, спускаясь с крыльца к дочери. Он подошел, наклонившись, заглянул незнакомцу в помутившиеся глаза, быстро спросил у Насти:

– Что с ним?

– Не знаю, – с трудом выговорила она, изо всех сил пытаясь удержать путника на ногах. – Можа, хворый, а можа… можа с голоду ослаб…

Сильный, дородный отец быстро подхватил незнакомца, отстранив дочь, сказал ей недовольно:

– Отведи Ладку в конюшню, да бегом повели, чтоба покормили его.

Настя обрадовано кивнула и кинулась исполнять повеление отца. А холеный, хоть и по-домашнему, но знатно одетый глава семейства, не побрезговав, самолично легко подхватил юношу себе под мышку и начал подниматься на резное, широкое крыльцо. Супруга же его остолбенела возмущенно, еле сдерживаясь от протестующих укоров.

 

Корней лежал на спине с закрытыми глазами, начиная кое-как приходить в себя. Чьи-то сильные руки приподняли его голову, в ноздри ударил душистый парной запах. Открыв глаза, увидел большую кринку молока, кем-то заботливо поднесенную ко рту. Стукнув зубами о расписную керамику, юноша жадно сделал несколько глотков и поперхнулся. Когда прокашлялся, снова поднесли молоко. Оно было еще совсем свежим, парным, почти горячим и до невозможности душистым. Сделав еще несколько слабых глотков, он отвернул голову, не в силах больше пить.

Молоко убрали, Корней, сказав «спасибо», повернул голову, пытаясь разглядеть, кто за ним ухаживает. В вечерних сумерках веранды перед ним сидел на корточках и придерживал его голову солидный седой мужчина с красиво постриженной, аккуратной седой бородкой. «Отец Насти…» – начал соображать Корней. Рядом стояла боком, скрестив руки на груди и недовольно взирая на незваного гостя, худощавая хозяйка. С другой стороны от отца стояла, обеспокоено и с интересом глядящая на юношу, Настя.

Что-то в чертах симпатичного, румяного лица хозяина показалось Корнею знакомым. «Да нет, – подумал он, – откуда мне его знать? Просто – типичное славянское лицо, можно сказать – классическое. Поэтому и кажется знакомым…». Но нет, все-таки где-то Корней его уже видел… Но где?.. Когда, при каких обстоятельствах?..

Голову все еще слабого гостя бережно опустили на подушку, самого накрыли одеялом, заботливо, тепло подоткнув его, и Корней не заметил, как уснул.

   

Глава 28

 

Стемнело. Когда он проснулся, то сначала и не понял, где находится. Возле низкой лежанки, на которой он спал, стояла изящная, крепкая лавка, в подсвечнике на ней догорала свеча. Юноша осторожно сел, опустив ноги на пол. Огонек свечи ронял мерцающий свет на стоящую на лавке еду: в низкой вазе салат из свеклы, моркови, резаных вареных яиц, приправленный сметаной и петрушкой. Рядом – серебряная ложка и, веером, кусочки ноздреватого белого хлеба; высокий вместительный кубок, почти доверху наполненный не то соком, не то морсом.

Сидя и пристально всматриваясь в темные углы комнаты, Корней начал догадываться, что находится в сенях, причем в сенях довольно просторных. Доски пола были широки и ровны, безупречно подогнаны друг к другу. Босыми ногами он ощущал приятный ворс половика. Одеяло, чуть откинутое им в сторону к деревянной стене было пуховым, легким, малиново-атласным, такая же пухлая атласная подушка; желтая шелковистая простыня, красивой бахромой свисающая вниз. Ого!.. Кто это так побеспокоился о нем? Сразу видно: живут здесь люди не бедные. Кто же хозяева этих хором?

Тут дверь справа тихо отворилась, показалась девичья голова с длинными распущенными темными волосами. Девушка зашла, осторожно прикрыв за собою дверь. Она была босая, в длинной светлой рубахе. Сначала Корней ее даже не узнал.

– Ну, как ты? – услышал он ее шепот.

– Ты кто? – не понял он.

– Здрассьте, Настя! – зашептала она. – Своих не признаешь?

Она присела на лежанку рядом, небрежно отбросив назад темную волну волос, с интересом искоса посмотрела на него.

– Настя я и есть. Забыл, что ли?

– А... Да, да… – теперь только Корней стал припоминать. Ему действительно пришлось напрячь память, поскольку трудно было узнать в этой, по-домашнему теплой и сейчас более женственной, Насте ту бесшабашную, худенькую амазонку на лошади в русском поле.

– Узнал, конечно. Как твои родители, сильно ругали за меня? – поинтересовался, смущенно сцепив вместе пальцы рук.

– Страсть! – хихикнула девушка. – Папка-то, правда, ничего, спросил токмо, где я тебя подцепила и знаю ли я что о тебе. А, вот, мамка – уши затыкай сразу! Вообще-то, она у меня ничего – добрая, но бывает иногда, уй, лютая до невозможности! Ты на ее характер особо внимания не обращай, у нас в доме – батюшка голова, как он скажет, так и будет. А папка против такого постояльца, как ты, пока что ничего не имеет. Спытал у меня, способен ли ты чего делать по хозяйству, а сие, слушай, добрый знак! Папка у нас – человек крутой, но ужо если кто приглянется ему – осчастливит вниманием своим. В общем, так: утром он с тобою говорить будет, так ты соври ему, что у кого-нибудь батраком работал, ну, по хозяйству: сено там убрать, коровник почистить, воду привезти. Ага?..

– Зачем же врать? Не работал я батраком… Я и коня водить не умею.

– Сие я уже заметила. Не переживай, научу, со мной не пропадешь! Просто до недавнего времени эту работу справлял очень хороший человек, которого за его старание папка пару недель назад повысил в должности, назначив управляющим – тиуном по-нашему. Ну… ключником. А вместо него взял другого мужика, но тот оказался забулдыгой страшным. Вот батюшка и хочет на место сего горе-работника толковую замену подыскать. Работенка-то не очень тяжелая: будь я мужиком, то сама бы запросто с нею справлялась. А платит папка мой работникам справно, никого не обижает. Правда, давмоедов, лентяев на дух не перекосит, сразу гонит в шею.

– Почему же этого не гонит, что на месте ключника теперешнего?

– Говорю ж тебе – синеносый он, пьяница чертов! Синь перекатная! Но держит его батюшка пока что, скрепя сердце, потому что руки у него золотые – все умеет по хозяйству!

– Да-а... на фоне его рук золотых мне, пожалуй, нечего и пытаться...

– Знаешь, что! – вспыхнула Настя. – Мужик ты или кто?! Что, никогда в жизни грабли или лопату в руках не держал? Вон сколько работяг толковых да усердных в округе и мечтать не смеют, чтобы попасть на место Гарашки – забулдыги сего! А тебе удача сама в руки идет, а ты еще и манерничаешь, как девица красная!..

– Ну, ты вот что! – вспылил, резко обернувшись, юноша. – Я не просил мне благодетельствовать! И не смей меня сравнивать с девицей или с кем-то там еще!

Корней резко встал, что-то лихорадочно искал глазами в полумраке сеней, нервно чуть ли не выкрикнул:

– Где мои сапоги?

– Да тихо ты… Вот шальной-то! – Настя тоже встала, виновато тронула его за рукав. – Не серчай на меня. Ну, извини, что ли… Не привыкла я с парнями деликатничать. А ты вот какой-то особенный. Сразу видно – не из простого люду будешь: и речь у тебя изысканная (хоть и грубиян ты страшный!), и манеры, и... и лик у тебя очень хороший...

Корней вздохнул, стоя боком, чуть покосился на нее. «Какая удивительная девчонка, – подумалось емy. – He встречал я еще таких. Простая, без комплексов, разбитная и… доверчивая (не боится меня, даже не зная, кто я такой. В дом вот свой  впустила).

– Не уходи, Корней, – тихо попросила она. – Останься... Я батюшке в ножки поклонюсь, на шею ему брошусь. Он меня любит, мне не откажет. Попрошу за тебя... Токмо не уходи, а?..

Корнея еще никто так не просил! Искренно, по-настоящему, от всей души… Ему стало не по себе: малознакомая, можно сказать, еще совсем чужая девчонка просит его остаться. Остаться в доме ее родителей, пусть – работником, пусть кем угодно, но остаться! О, Господи! Да что она нашла-то в нем?..

Гость нерешительно присел на лежанку, сцепил руки. Настя села рядом, потянувшись, пододвинула лавку с едой поближе:

– Ешь, Корней. Если ты долго голодал, то тебе сразу тяжелой пищи нельзя. Пока вот салат да сок. А утром уже хорошо тебя покормим. Ага?

– Ладно... – буркнул он, и взял в руку ложку.

– Постарайся мамке моей понравиться, она у нас отходчивая и добро помнит. Не груби ей, хорошо?..

Настя встала, ожидая ответа.

– Хорошо, – согласился гость. – Постараюсь.

– Ой! – Настя радостно всплеснула руками. – Ну, ты отдыхай. В общем… покойной тебе ночи…

Настя робко помахала ладонью и вошла в дом. Тихо поднявшись по лестнице на второй этаж, она затворила за собой дверь и бессильно прислонилась к ней спиной. Сердце неудержимо колотилось в ее упругой девичьей груди, в голове шумело море-Буян: этот парень... этот дивный парень!.. Она глубоко вздохнула, мечтательно подняв в темноте глаза. Впервые в жизни она обратила внимание на парня так – по-особому. Только о нем теперь и думалось... И кто он, что он? Ох, какой же он!..

В темноте горницы кто-то тихо подошел к ней, спросил:

– Пошто не спишь, дочка?

– Ой, батюшка!.. – Настя прильнула к теплой груди отца.

Отец обнял ее за плечи, чуть покачал по-доброму, понимающе, поцеловал в темечко.

– Ступай, доченька, спи. Утром поговорим. – И легонько подтолкнул ее горячей ладонью в сторону девичьей светелки, а сам направился в свою опочивальню, где так же не смыкала глаз, с боку на бок ворочаясь, его жена.

Он присел на широкую супружескую кровать, потом нырнул под пуховое одеяло в сонную теплоту согретой женой постели, успокаивающе сжал ее плечо. Авдотья Степановна, облокотившись на постель в темноте, чуть наклонилась к супругу, спросила:

– Кто там? Настька бродит?

– Ужо не бродит – спать пошла. И ты спи.

– Не могу я, – призналась жена. – Чужой человек в доме. А если он – лиходей какой! А если убивец!.. Ну, как ты так спокойно можешь спать, когда в доме такое!.. Хоть бы какого слугу к нему приставил!

– Довольно, мать. – Муж сердито повернулся, на спину. – Сказал ужо – не надобно никого к нему приставлять. Зачем понапрасну обижать человека? Я добрых людей нутром чую, никакой он не разбойник. А вот кто он?.. Так поутру и спознаем. А теперь спи и мне дай отдохнуть.

Поев с удовольствием, Корней лег, устремив глаза в деревянный потолок: «Что делать мне? Оставаться? Да оставят ли? Ведь, я ничего не умею… Боже, я ведь совсем ничего не умею делать! К тому же, опасно-то как: земли эти в подчинении Карады Бруславича. Если кто царю донесет, что я здесь – не сносить головы ни мне, ни семье, что могла бы приютить меня... Нет, нельзя мне тут оставаться, уходить надо и поскорее, пока хозяева спят... Ах, черт, где ж мои сапоги, ну куда их дели?»

Вскочив с лежанки, Корней схватил подсвечник с догорающей свечой. Осторожно, чтобы не задуть огарок, стал водить им по сеням, пытаясь найти свою обувь, но ее нигде не было. Вот досада! Огарок, померцав на прощание, погас, пустив во мраке терпкий завиток дыма. Стало совсем темно.

Крадучись босиком, Корней отворил наружную дверь, вышел на широкое крыльцо. Во дворе было темно, звенели цикады, звенела тишина. Посмотрев на звездное небо, зябко вдохнул ночную свежесть и прохладу. Осторожно, усиленно всматриваясь, пошарил в темноте возле двери, но сапог так и не обнаружил. Как идти-то теперь? Без обуви – погибель верная. Зима на носу. Босиком далеко не уйдешь. А если б и ушел – не перезимовать босому-то, никак не перезимовать!.. Но что же делать? Корней отчаянно махнул рукой: «А, будь что будет, пойду уж босиком! Авось, удастся где-нибудь обувь достать по пути до Улучья», – и стал спускаться со ступенек.

– Далеко ли собрался, друже? – услышал вдруг сзади мужской голос и, вздрогнув, резко обернулся.

От перил широкой веранды отделилась черная тень человека. Неизвестный спустился на пару ступенек к нему, остановившись, положил ему тяжелые руки на плечи, спросил:

– Где же содруг твой – Глеб? Пошто ты один?

Корней аж вздрогнул. Голос показался удивительно знакомым! Но как ни силился Корней, лица спрашивающего в темноте не мог разглядеть. Юноша сказал настороженно:

– Не знаю, о ком вы говорите...

– Не страшись меня, друже, мы ведь малость знакомы, – успокоил человек, не убирая с плеч свои сильные горячие руки. Прошептал близко к уху: – Идем ко мне, у меня и побеседуем.

Незнакомец вел его за руку через двор, мимо хозяйственных построек, сараев, завел в маленький дворик, открыл дверь в какую-то пристройку.

Корней осторожно вошел. Неизвестный чиркнул огнивом, поднес его к свече. Он стоял к юноше широкой спиной, и русая борода на щеке не дозволяла сзади угадать его лицо. Держа горящую свечу возле груди, мужик повернулся. В неверных лучах пляшущего пламени Корней не сразу смог распознать в солидном бородатом дяде... Да это же…

– Параня! Панкра-тыч! – воскликнул парень, вне себя от радости. – Вот, так встретились! Паранюшка, дорогой ты мой!

Хотелось броситься к нему в объятия, но Корней что есть силы, сдержался.

Старый знакомый лишь добродушно улыбался гостю.

– Садись, – указал он на скамью возле грубого стола, поставил плошку со свечой на столешницу, сам присел напротив.

«Так вот, значит, где я оказался! – возликовал в душе Корней. – Есть Бог на свете! Сама судьба свела нас снова. Параня, Паранюшка! Если б ты только знал, как я мечтал снова увидеть тебя!» С нескрываемой радостью гость любовался могучим русичем.

Отставной дружинник кивнул, тряхнув своими русыми кудрями и понимающе опустив глаза. Снова добродушно посмотрел на гостя:

– Я тоже рад тебя видеть. Когда Hacтюхa привезла тебя еле живого, поначалу даже и не признал – до того ты похудал, щеки ввалились. Настька просила меня поговорить за тебя с ее родителем, чтобы он разрешил оставить тебя здесь.

– Ах, Параня, Параня... – выговорил Корней. – Я столько раз представлял нашу с тобой встречу...

– Я тоже частенько вспоминал и тебя, и спутника твого. Но, думаю, ненадобно знать никому, что мы знакомы. Догадываюсь, что не от доброй жизни скитаешься ты. Делай, как я тебя научу, и останешься здесь. Поживешь, поработаешь, осмотришься, перезимуешь, а дале – гляди сам.

– Понимаешь, друг мой дорогой... в преступниках я значусь теперь у Карады-царя. Если государь прознает обо мне, то все – хана, и хозяину большие неприятности, и мне – погибель. Не хочу я подводить хозяина гостеприимного.

– Про хозяина не тревожься: боярин Барко на добром счету у царя-батюшки, и тот не накажет его, если Барко ответит, что взял тебя, как временного наемного работника. У тебя же на лбу не написано: преступник ты али нет! С боярина и взятки гладки.

«Барко! – теперь только вспомнил Корней. – Так вот откуда знакомо мне лицо хозяина. Боярин Барко – тот самый красавец-боярин, что читал поздравительную грамоту имениннику царевичу! Вот так попал я... Надо же! А Настя, выходит, его родная дочка! Ну и ну...»

– О себе ты мне следующим разом поведаешь. Я буду просить хозяина, дабы он тебя на мое бывшее место назначил и потихоньку сначала подсоблять тебе стану, подскажу, что да к чему. Здесь ты не пропадешь, юначе! А если еще и добрым работником окажешься, то, как сыр в масле, будешь кататься. Такого хозяина, как Барко Рогнедович, днем да с огнем более нигде не сыщешь! Эвон, как! – Параня потянулся, добродушно хлопнул гостя по плечу и озорно подмигнул. – Ух, и повезло же тебе, чертяка! А уж тем паче, что сама дочь боярская тебя домой привезла! Не упусти свою жар-птицу! Один токмо раз счастье такое может улыбнуться человеку. Правда, Настёна – девка, с норовом, сами родители ее чуток побаиваются, но душа у нее – чистое золото. Такую невесту и за морями-окиянами не сыскать! А если б ты видел, как она вечером меня упрашивала, дабы я за тебя похлопотал перед ее родителями! Никогда еще ее такой смущенной не видывал, честное слово. Ни одного парня к себе не подпустила, всех гонит от себя, да они и сами то ее с малолетства боятся. А тебя, вот, значит, приметила, да приветила, да сама и привезла в дом родительский. Эх, друже мой, счастливая твоя планида!

Корней смущенно отвернув лицо: девчонка действительно редкая и... нельзя не признать – красивая. Видать, в отца пошла красотой-то. Ух, даже не верится!.. Неужели ему и впрямь наконец-то повезло в жизни?!

– Ну, если я действительно не подведу своим появлением хозяина, тогда можно и попробовать, поработать здесь, – силясь сдержать счастливую улыбку, согласился гость.

– Вот сие – дело! – искренне порадовался за друга Панкратыч. – А теперича, слушай тогда, что говорить будешь хозяевам нашим…

 

Глава 29

 

После душистой русской бани, что по-свойски натопил Параня Панкратыч, Корней сидел, чистый и румяный, за широким столом в просторной боярской трапезной. Стол весь был уставлен яствами дорогими. Напротив важно восседали боярин да боярыня с дочкой, не торжественно, но богато одетые. Настя сидела возле отца, исподлобья бросая на гостя время от времени лучистый синий взгляд. Темные, почти черные волосы ее были заплетены в толстую косу с алой лентой и лежали через плечо на высокой юной груди, где в пленительной ложбинке сиял золотой крестик. На ней был синий, в цветочек, сарафан из дорогой, тонкой ткани, сшитый со вкусом и без излишеств.

Хозяйка сидела прямо, чопорно, по-боярски. Ее нельзя было назвать красавицей. Худощавое лицо ничем не привлекательно, но и не отталкивающе: серые, холодные глаза, прямой нос, узкие губы, широкий лоб почти весь закрыт дорогой синей кикой с затейливым красным орнаментом. Одета была в синее платье с высоким стоячим кружевным воротником, наглухо закрывающим небольшую грудь. Под столом угадывалось продолжение длинных рукавов с разрезами, а бледные руки покоились на кромке стола.

Ну, а сам же боярин… Корнею было трудно смотреть на него. Юный гость страшно боялся взглядом своим ненароком выдать поднимающуюся в груди симпатию к нему. Потому он старательно избегал взглядов в сторону важного и грозного на вид, но обаятельного хозяина. У Барко была все та же, примеченная еще на именинах царевича, не по-боярски короткая, очень аккуратно подстриженная, седая, продолжающаяся от усов, бородка. Щеки же были гладко выбриты и лоснились свежестью. Молочно-белое, с нежным румянцем, холеное лицо его имело мягкие, добрые, округлые черты с мелкими, чуть приметными сеточками морщин возле ясно-голубых, проницательных глаз. Загадочно-красивые, добрые и одновременно таинственно-опасные глаза боярина так сейчас напоминали чем-то покоряющие, парализующие волю, глаза царя Карады! Пепельные, почти седые густые брови и абсолютно седые, чуть вьющиеся, аккуратно подстриженные и красиво уложенные волосы на голове. Нос обыкновенный, небольшой. Губы, достаточно видимые из-за аккуратных, пышных усов, были правильно очерчены и по-мужски привлекательны. Крепкая шея – белая и холеная. Одет боярин в бордовый кафтан со стоячим, чуть откинутым воротником, разукрашенным русским орнаментом, который не скрывал налитой полноты крепкого тела хозяина. Глядя прямо в робкие глаза гостя, он спросил:

– Поведай-ка нам, юначе, кто ты, откудова будешь, и за какой надобностью пожаловал в края наши?

Вспоминая то, чему накануне учил его управляющий Панкратыч, Корней начал:

– Мое почтение вам, Барко Рогнедович, Авдотья Степановна, Настя! В края ваши забрел я в поисках работы – лодочник я…

– Но с таким ремеслом надобно искать работу ближе к морю Буяну, – перебила боярыня. – Тут ты не найдешь нужной тебе работы: у нас поблизу даже речек-то глубоких и то не много, и мало кто пользуется лодками.

– Вот и я так подумал. Работал я на берегу морском в царстве Дентурия у дворянина Никея в подчинении. Но Никей, как вы, наверное, слышали, умер недавно, и хозяйка набрала себе новых слуг и работников. Вот я и решил подыскать какие-то другие возможности для пропитания. И, поскольку ремесло лодочника редко бывает востребовано, я хотел бы научиться еще чему-нибудь, чтобы этим в дальнейшем зарабатывать себе на жизнь.

– Резонно, – согласился боярин. – Откудова ты родом и кто твои родители?

– К сожалению, родословную свою совершенно не знаю. Еще грудным младенцем меня нашел на берегу моря старый лодочник. Родители мои так и не объявились. Добрый старик заменил мне и отца, и мать. У него я и перенял ремесло. Старика, Царствие ему Небесное, давно уже нет в живых, пусть земля ему будет пухом…

– Ты совсем не похож на труженика, – изучающе прищурившись, предположила боярыня. – Речь твоя изысканная, скорее напоминает научившегося говорить по-русски иноземца или одного из молодых вельмож, у которых теперь стало модной – тяга ко всему заморскому. Не следует сочинять нам басни про то, что ты – бедный найденыш. Судя по всему, ты – один из тех, мало оставшихся, бездельников-вельмож в царстве дентурианском, которых царь-патриарх на дух не переносит. Но, если ты беглый от суда Дентурия, тогда б тебе знать пристало, что от его возмездия сбежать мудренό. Сие знают даже дети! Даже сам государь великий Карада Бруславич не сможет защитить никого из провинившихся в царстве своего брата-чародея.

Корней потупил взор, опустив великолепные длинные ресницы. От упоминания дорогого для него светлого имени царя-адепта больно и тоскливо заныло в груди. Защипало глаза. Ну, что ж тут поделаешь, не может он забыть Дентурия, не может…

– Понимаю, поверить трудно, – выговорил он, поднимая взор, – но больше мне добавить нечего.

– Добре, юначе, – хозяин чуть прихлопнул по столу белой пухлой рукой с золотым перстнем, украшенным большим рубином. – Кем ты был – сие уже в минулом, важно – кем ты станешь. А пока, давай, налегай на угощение. Ну-ка, дочка, потчуй гостя-то.

Боярыня удивленно, неодобрительно посмотрела на супруга. Настя же, улыбнувшись, с удовольствием встала, поднесла и поставила на стол перед юношей широкое серебряное блюдо, на котором было красиво выложено столько всего, что Корнею вполне хватило бы и одной десятой части, чтобы насытиться. В центре блюда красовалась румяно запеченная утка с яблоками по бокам, обильно украшенная, видимо, заморскими фруктами; рядом аппетитно лоснились маринованные грибочки, нарезанные овощи, елочкой выложены янтарно-полупрозрачные рыбные тушки, что-то еще, вроде салата в сметане, многое из того, что гость никогда не видывал – наверное, дары моря.

Настя с улыбкой вернулась на свое место. С двух сторон к хозяевам подошли трое молодых безбородых слуг в белых кафтанах и белых кожаных сапожках. «Откуда они взялись? – поразился гость. – Да уж, обслуживание у бояр лукоморских на высшем уровне!» Слуги, бесшумно зайдя за спину хозяев, стали красиво, виртуозно наливать напитки, пододвигать, подносить нужные блюда; умелые, ухоженные руки их порхали в воздухе то с белоснежными шелковыми салфетками, то с золотыми, сияющими приборами… Корней, невольно оробев, залюбовался их работой. «Какие молодцы́… Вот бы мне так научиться! С каким бы удовольствием я сам обслуживал Барко Рогнедовича, ухаживал за ним!..»

Бояре приступили к трапезе, а гость, покраснев, растерялся, не зная, с чего начинать и как все это есть! Повторялась ситуация, похожая на ту, что создалась у него на царском пиру (правда тогда ему было еще тяжелее в роли царицы шамаханской, но ведь в ту пору рядом он постоянно чувствовал мощную поддержку – смелого и находчивого Глеба – телохранителя царицы Куюндина Туючи!). Сейчас же некому было выручить его, подсказать, как есть эту проклятую утку, да и все остальное! Вдобавок, и боярыня, деликатно пользуясь золотыми приборами, мимолетно поглядывала в его сторону, как бы поджидая, на чем он разоблачит себя…

Хозяин же, откусывая от румяного крылышка, вообще уже не смотрел на гостя, словно того и не было. Настя ела совсем мало, явно смущенная. И тут боярин пришел на помощь растерянному юноше. Не отрывая глаз от своего блюда, Барко Рогнедович просто, по-доброму сказал:

– Ты, юначе, не церемонься, кушай, как у своего деда привык. А то останешься голодным, а тебе сегодня еще работать предстоит. – Улыбаясь одними глазами, посмотрел на гостя. – Если согласишься, конечно, поработать у меня. Желаю предложить тебе попробовать силушки свои в хозяйстве нашем. Глядишь: тут чему-то и обучишься. – И боярин озорно подмигнул Корнею.

Лучистый, синий взгляд боярина, его доброе подмигивание вонзились в самое сердце юноши!.. Горячая кровь хлынула в лицо Корнею, сразу стало жарко, сердце затрепыхалось в груди, дыхание перехватило. Он вдруг отчетливо почувствовал, понял, что никуда ему не нужно, да и не хочется уходить из этого дома, потому что в доме этом живет и правит тот, о ком он грезил, подсознательно мечтал, быть может, всю свою жизнь… Добрый, уважаемый отец семейства. А как красив! А как обаятелен!.. Как бы Корнею хотелось иметь такого отца, такого вот… тестя. Но возможно ли это? И сможет ли Корней полюбить Настю – плоть и кровь сиятельного, ненаглядного боярина?.. О, Господи, да очнись же ты Корней: ну кто отдаст дочку боярскую за тебя – «голь перекатную»? Спустись наконец на землю, остынь…

Руки Корнея дрожали и вилка с ножом в руках стучали дробно о золотой поднос. Он ничего не мог есть, ничего не мог пить. Он был готов провалиться от стыда за свою неуклюжесть и воспарить от счастья, оглушенный, но и окрыленный одновременно. Однако он не мог и не заметить, как после предложения отца гостю остаться, щеки Насти вспыхнули, словно алые маки. Не отрывая глаз от своей тарелки, она перестала даже водить по ней золотой двурогой вилкой своей.

Барко Рогнедович продолжал:

– Два-три денька поработаешь, поглядим, на что ты способен. Ну, а коли ты – парень-хват и черного труда не чураешься, то, по твоему хотению, могу и насовсем тебя оставить у себя. Платить я буду справно: и деньгами, и одёжей какой, и питание доброе каждый день. С управляющим я уже говорил, он подсобит тебе на первых порах войти в новую обстановку. Вот таков мой сказ…

Настя напряженно стрельнула на гостя выжидательным взглядом: что он ответит, согласится ли (она столько сил потратила, уговаривая отца предложить прекрасноликому гостю работу эту!)?..

И теперь Корней, конечно же, согласился.

 

Глава 30

 

Итак, стал Корней Веолет работником в хозяйстве боярина Барко. С самого начала юноша поставил перед собой цель – не ударить лицом в грязь и работать так, чтобы не было стыдно перед хозяевами. Если б они только знали, как это поначалу тяжко давалось ему! Но было б унизительно и непростительно показать свою физическую слабость и свое, к сожалению, неумение перед Настей, перед Панкратычем и, уж, разумеется, перед самим хозяином, к которому чувства его крепли с головокружительной быстротой. Однако Корней понимал, что обнаружить чувства эти здесь – значило бы поставить крест на дальнейшем проживании у боярина, значило бы катастрофу. Потому юноша с первого же дня стал настраивать себя на терпение и выдержку, изо всех сил пряча в глубине души свои тайные, как он справедливо считал, неуместные и порочные мысли. И тяжелый физический труд стал его спасительным союзником, почти всегда теперь помогая переключать внимание на вещи менее возвышенные и волнующие. Юноша решил, во что бы то ни стало, доказать Барко Рогнедовичу, что Корней – не тот человек, которым стоило бы пренебрегать. И ударный труд стал действенным орудием в достижении светлой цели: душевного внимания дорогого сердцу боярина. Юноша не щадил себя ни днем, ни ночью, стоически самоистязаясь изнурительной работой – все во благо любимого боярина, все во благо богатства его. И вскоре это стало приносить желанные плоды.

Прошла неделя. Испытательный срок нового работника четыре дня, как закончился, но никто и не вспомнил об этом, словно жил здесь и работал Корней уже давно. Хозяин явно был доволен рвением и выносливостью на вид хилого, слабого юноши. Такой хватки и старания в труде боярин никогда еще в жизни не видывал! Хозяйка, и та уже оттаяла, все чаще проявляя к добросовестному, расторопному и всегда вежливому работнику свою симпатию. Что уж говорить о Насте! Всем было видно, какой праздник был на душе дочки боярской, когда она оказывалась рядом с Корнеем. А рядом она была почти всегда: то учила неопытного работника коней запрягать да мыть, то вместе, с граблями или лопатой в руках, они весело работали в огороде или в поле, то вместе вычищали навоз в конюшнях да скотниках. Хозяйство боярина Барко очень большое: только во дворе трудилось три десятка работников (не говоря уже о дюжине слуг и прислуги), а сколько деревень в округе, все земли и крестьяне которых принадлежали Барко Рогнедовичу!

Знатных родителей, конечно, никак не могла порадовать небывалая тяга Насти к черному труду. Где же это видано, чтобы белые рученьки боярышни пачкались в земле да в навозе! Узнают бояре-соседи, сраму не оберешься! Но сделать с дочерью ничего не могли: уж если увлеклась чем, не переломить ее норов, хоть умри! Единственное утешение – теперь она хоть дома, всегда на глазах, а не дерется, как раньше, с соседскими мальчишками, не скачет разухабисто на свиньях с ватагой ребятишек, не гоняет и на лошади по полям да буеракам. А то, что взрослеет она и полюбился ей парень малознакомый и бедный, так это не беда: дело молодое, перебесится да и успокоится, все равно в женихи ей подыщут кого познатней. А уже выбрать-то жениха достойного есть из кого! Со всего Лукоморья Великого знатные бояре, дворяне да вельможи при дворе Карады-царя уж сколько раз вели переговоры с Барко Рогнедовичем и супругой его, чтоб, когда исполнится Насте восемнадцать лет, сочетать их именитых детей законным браком. Ладно уж, делать нечего, пускай их дочка пока развеется с приблудным, безродным парнем, лишь бы не дошло у них до крайности, чтоб не отяжелела от него Настёна-то. Да только на этот счет бояре-родители стали постепенно успокаиваться: Корней был вежлив и общителен с их дочерью, но чувств никаких к ней не проявлял. Это было, скорее братское отношение, чем тяга молодого парня к красивой девушке. Действительно, сначала по поводу такому родители успокоились. Но потом стала расти их тревога: что происходит с их дочерью – стала сама не своя, осунулась, уже дважды мать заставала ее одиноко сидящей где-нибудь, с заплаканными глазами. Женскую да боярскую гордость Авдотьи Степановны стало уже задевать: чем плоха для безродного работника ее красавица-дочь?! Мать все ждала, что Настя пожалуется на неблагодарного постояльца, но та почему-то всегда выгораживала его. Тревога росла и в душе отца, он никак не мог понять, что происходит между молодыми? С виду – все хорошо: шутки, смех, даже видел пару раз, как Корней по-дружески обнял Настю, отчего она сразу таяла на глазах, но что-то не складывается между ними…

Стали родители думать-гадать, что делать им: сохнет дочь, извелась вся, и уж понимали почему – не любит ее работник-то их новый! Может, есть у него кто – девица-зазноба какая, может, давно и женат на ком? Ведь они о прошлом-то работника этого и не знают толком ничего!.. Не похож он на простолюдина… ох, не похож! И говор, и манеры, все у него такое, от чего хочется с невольным  уважением и с невольной симпатией относиться к нему. И не удивительно, что дочка их влюбилась в Корнея. Да как же такого не полюбить-то! Будь боярин женщиной, он тоже непременно влюбился бы в него… Удивительному юноше этому украшать бы собою великосветские вечера, блистать при царском дворе, а не здесь лопатой да скребками орудовать. Но уж так распорядилась его судьбинушка. Что тут поделаешь?..

Настала снежная, вьюжная зима, а состояние боярыни молодой все ухудшалось. Заметно было, как переживает и Корней. Окрепнув, чуть возмужав за два месяца работы у них, он в последние дни тоже стал заметно сохнуть. Хозяин один раз пытался с ним деликатно говорить, узнать, что случилось, чем опечален он, может, чем-то ему помочь (а Корнею явно нужна была помощь!), но парень, чуть не заплакав, отмолчался. Нужно было что-то предпринимать. Авдотья Степановна уже начала робко намекать мужу: может, стоит распроститься с молодым работником-то? Тяжело, конечно, расставаться с ним. Все к нему привыкли, привязались, даже слуги – и те полюбили его за душу добрую, да сердце честное, отзывчивое. И как не ценить его добросовестность, уважительность, чистоплотность, выносливость, словно двужильную работоспособность да поворотливость и смекалку. К тому же – и на вино не падок – всем хорош! А какой из него со временем выйдет статный добрый молодец! Эх, был бы он родом из знати – милее жениха-то и не желали бы дочери своей единственной! Но вот тут-то и закавыка вся… Корней им стал уже почти как родной, и оба родителя постепенно, незаметно для себя, стали мечтать, чтоб полюбил молодой постоялец Настеньку их; уже, пока втайне от молодых, согласны были даже свадьбу сыграть богатую да по всем правилам, желанным зятем, сыном своим назвать. А что?! Если и не было еще нигде такого случая, чтоб боярышню за простого парня выдавали, то пусть у них будет первый! Да вот приказать сердцу избранника родители, увы, не могли.

Но вскоре отец понял причину, и это для него было, как удар грома и молнии. Да уж, было от чего прийти в смятение стареющему боярину. Все оказалось намного хуже, намного серьезнее и непоправимей, чем он мог раньше предполагать. С этого-то случая и пошло все рушиться в душе и в семье благородного Барко Рогнедовича…

А дело было так.

У боярина Барко повелось каждую субботу перед ужином ходить в баню, чтоб с чистым телом и помыслами вместе с супругой и дочерью воскресным утром идти в деревенскую церковь. Парились первыми в бане и жена с дочкой. Служанки, ловко орудуя березовыми вениками да душистыми маслами заморскими, мыли и умащали их нежные тела. После женщин в чисто вымытую баню заходил уже сам хозяин. Парил его да натирал маслами исключительно ключник Параня Панкратыч. Это важное для здоровья дело боярин уже давно не доверял больше никому, кроме Панкратыча. После парной, омовения да натираний выходил огненно-красный и довольный хозяин в просторный предбанник, где такой же полнотелый, но сноровистый, крепкий управляющий уже держал наготове жбан холодного душистого квасу. Там они садились вдвоем и, попивая квас медовый, подолгу, с удовольствием беседовали о жизни да о делах хозяйских. А после этого, уже подостыв, опять же при помощи Парани, боярин одевался и шел через двор в терем свой большой, где ждал его горячий, душистый и ароматный ужин.

Параня Панкратыч был незаменим для хозяина в банном искусстве. После его стараний хозяин всегда чувствовал себя, словно заново рожденный, и каждую субботу ждал бани, как хорошего, доброго праздника. Конечно, боярин мог бы позволить себе баню хоть каждый вечер, но износившееся сердце в его теле тучном такую роскошь позволить уже не могло. Да и приятнее все-таки, испытывать радости не так часто – тогда они острее ощущаются! Поэтому Барко Рогнедович ограничился баней раз в неделю и такой режим, как нельзя лучше стал благоприятно сказываться на здоровье боярина.

Корней был наслышан о банном мастерстве управляющего, а поскольку юноша с готовностью хватался за любую работу, стараясь всему научиться (за что его особо и ценили хозяева), то попросил он Панкратыча, по старой дружбе, подучить его и этому тонкому ремеслу (авось когда-нибудь да пригодится). Тот не возражал, и в отдельной бане для слуг и работников преподал на моющемся простом люде три толковых урока. Парень уроки быстро усвоил, добавив в это искусство приобретенные еще в Киеве навыки массажа. Слуги были в восторге от быстро становящейся виртуозной банной работы Корнея, посмеивались, что Панкратычу теперь стоило бы самому подучиться мастерству у своего подопечного. Параня не обижался на шутки, и сам прекрасно понимая, что Корней быстро его превзошел и продолжает стремительно расти в умении своем. Юноша с искренним желанием предлагал научить Панкратыча своей удачно формирующейся системе, и тот был вроде и не против, но всерьез заняться обучением все никак не мог собраться – как-то все не хватало времени. Странно: Параня ни разу не согласился, чтобы Корней помассировал его лично. Слуги зубоскалили: «Что, Панкратыч, завидуешь, не хватает духу на своей шкуре спознать, как хорош твой ученик?» Но ключник все отмахивался да отшучивался. Он явно избегал трогательных прикосновений Корнея к нагому телу своему…

Об искусстве нового банщика прослышал и сам хозяин. Истинный ценитель хорошей бани – Барко был заинтригован: чем же таким особенным покорил моющихся хваткий до работы, толковый молодец? Захотелось ему на себе познать это. И вот случай такой выпал: управляющий застудил ноги и на трое суток слег в постель. Барко Рогнедович, долго не думая, решился временно поставить на его место Корнея! Юноша не подал виду, что растерялся от внезапно навалившейся на него новой и ответственной работы. Он быстро взял себя в руки, да так добросовестно, споро и умело стал управляться с огромным хозяйством, что уже со второго дня мало в чем уступал Панкратычу. Для Барко же это стало очередным приятным открытием. После этого боярин стал еще более серьезно думать о великом будущем славного молодого работника в обширных владениях боярских. Сердце хозяина возликовало: в его подчинении появился такой самородок, о котором и мечтать-то не доводилось! Конечно, Корней всегда говорил, что всему его обучили Настя и Панкратыч, но ведь каков ученик!

И вот в субботу вечером Корней впервые заменил приболевшего Панкратыча и в бане. А уж банное-то старание юноши оказалось для боярина настолько более приятным и разительным, что боярин был просто потрясен и очарован им! После банных процедур Корнея боярин трое суток пребывал в таком бодром, подтянуто-свежем состоянии, что даже благодарно подарил своему, отныне абсолютному любимцу, красивого дорогостоящего вороного жеребца Юрку. Но, как не мог не заметить Барко Рогнедович, что после бани той и Корней повеселел! Самое же удивительное: оживший Корней как бы передал свое настроение и Насте! А для отца – это очень важно: дочь стала расцветать буквально на глазах! Что за чудо вдруг произошло? Не может же такое быть просто совпадением! Внимательные родители не могли не заметить, как всеобщего любимца вдруг потянуло к их дочери. Возликовали в душе и отец, и мать, уповая, что налаживаются наконец-то отношения меж молодыми.

Но все равно что-то тут не то… Вот, например, не мог понять боярин, почему Корней не согласился раздеться в бане донага, как это делал Панкратыч, а парил и мыл хозяина, не снимая с себя короткого фартука. И почему юноша все время старается отвести взгляд от обнаженного тела хозяйского? «Чудно, – думал обескуражено боярин, – работает – лучше и не пожелаешь, а будто брезгует мною. Я ж вроде не корявый, тело гладкое, чистое… Пошто так?» И эта, казалось бы, мелочь, зацепила хозяина за живое. Может, их любимец-то общий болен чем и боится, что прознает об этом отец Настасьи? Может, за фартуком-то он скрывал какой изъян физический: струпья на коже или еще там чего? Или, может, отсутствует у него иль очень уж маленький тот главный мужской орган и потому отношения меж молодыми такие ненормальные? Так вот оно что-о-о!.. Как же боярину раньше-то такая догадка в голову не приходила? Нет уж, это – дело серьезное и требует обязательной проверки! И решился все-таки отец докопаться до истины.

В следующую субботу, которой боярин ждал уже с необычайным нетерпением, он намеренно пригласил в баню вместо Панкратыча того, кто теперь никак не выходил у него из головы. Правда, Корней не очень то охотно согласился – мол, чувствует себя неудобно перед управляющим, хлеб у него отбирает. Боярин хохотнул снисходительно и благодушно успокоил юношу: пусть еще сегодня Панкратыч отдохнет, он же еще не совсем оправился после простуды. Тем более что на дворе уже вовсю трещала морозами зима.

Делать нечего, Корнею пришлось согласиться. На этот раз он шел в баню боярскую, словно в петлю, словно в капкан медвежий, предчувствуя совсем уже близкую беду.

 

Корней приготовил в бане все для встречи хозяина. На верхней парильной полке было жарко, как в аду. Пламя в раскаленной докрасна каменке гудело, унося дым и искры в морозное январское небо. Согрета вода. Широкие осиновые да липовые скамьи-полати им чисто выскоблены и вымыты до янтарного блеска. В знойном воздухе стоял аромат распаренных дубовых, березовых да можжевеловых веников и разомлевшей хвои. Кедровые стены и сосновый потолок, пропитанные паром, пышут своим жарким ароматом. Придавая пару еще большего приятного целебного духу, в кадку с кипятком добавлено пиво, немного меду, сухой, чуть поджаренной горчицы, настоя эвкалипта, мяты и березового сока. Мягкая, чуть тронутая жаром, специально для этого сохраненная зеленая трава брошена на гладковыструганный еловый пол.

На нагом теле Корнея была только белая рубаха до колен, мокрая и прилипшая от пара. Он задумчиво занавесил маленькое оконце в сторону речки. Как, много раз, ему мечталось украдкой подсмотреть в это окошко снаружи, когда мылся здесь хозяин, когда парил боярина сам Панкратыч! Но так и не хватило решимости сделать это. А теперь – чудо какое-то – хозяин сам, и уже второй раз, пригласил его сюда! Со двора послышался хруст снега под шагами боярина. Сердце юноши заколотилось, как перед расстрелом.

Он быстро выскочил в теплый предбанник, спешно осматривая его: все нормально, ничего вроде не забыл – ко встрече готов! Сердце его продолжало бешено отбивать последние мгновения и, видать, не от одного лишь жара только-что покинутой парилки. Сейчас зайдет боярин, и опять начнется нестерпимая пытка для души, для сердца Корнея!.. Это ж просто удивительно: за несколько месяцев жизни, можно сказать, бок о бок с хозяином, Корней все еще, хоть и с величайшим трудом, но находил в себе силы ни разу не показать ему свои истинные, глубинные чувства! Юноша страшно боялся, что отец Насти когда-то узнает об «этом». Как тогда, какими глазами Корней будет смотреть на, может быть, будущего тестя своего, о родстве с которым он так мечтает и мечта эта сокровенная, кажется, вот-вот должна осуществиться? Это одно. Второе – боярин может тогда, просто вышвырнуть неблагодарного, порочного юнца из своего, ставшего для Корнея почти родным, дома!.. Юноша крепился из последних сил, даже фартук в последний раз снимать не стал, чтобы не разоблачить себя органом чувствительным, предательски наливающимся от желания греховного. Боярская нагота небесная уж никак не могла оставить его равнодушным. Это было выше его сил…

Дверь отворилась и, весь в морозных клубах инея, в тулупе и боярской шапке высокой, ввалился довольный, краснощекий хозяин.

– Ну, как, сынок, – улыбаясь, спросил он, – все ли у тебя готово?

– О, для вас, Барко Рогнедович, всегда готово! – звонко, чуть срывающимся голосом ответил банщик.

Корней подскочил, закрыл плотнее за хозяином дверь, начал с удовольствием, быстро помогать ему раздеваться. Снял не очень тяжелый, из прекрасно выделанной шкуры, дорогой тулуп, медвежью шапку, поставил шапку на полку, повесил все на бревенчатую стену. Хозяин улыбался, глядя на банщика (лучше б он не улыбался так!).

Сердце Корнея разрывалось: этот голубоглазый, искрящийся добротою взгляд!.. Ну, как можно равнодушно выдержать его?! Юноша, нагнувшись, помог снять добротные меховые сапоги, кафтан, рубаху (с внутренним стоном отвел глаза в сторону, чтобы не видеть прекрасного, молочно-белого, солидного и гладкого, как у женщины, тела). «Вот и опять он не глядит на меня», – обескуражено дивился боярин. Теплые красные шаровары и нижние белые портки боярин предпочел снять с себя сам.

Обычно общительный, разговорчивый – в бане Корней был словно в воду опущенный, и этого тоже не мог не заметить боярин. Банщик только сказал глухо, опустив глаза:

– Вы пока, пожалуйста, заходите, Барко Рогнедович, подождите меня на нижних полатях. Я сейчас.

Сердце никак не хотело угомониться в уже крепкой за месяцы службы, мускулистой груди юноши. Хозяин смотрел на него внимательно, изучающе и вдруг, крепко взяв за плечо, спросил:

– Что творится с тобою, сынок? Не таи́ от меня, сказывай!

Корней отвернулся, ответил сдавленно:

– Все нормально, Барко Рогнедович. Да все… нормально…

Боярин недовольно отпустил юношу и, нагнувшись в низкий проем двери в парилку, шагнул туда. Корней лихорадочно стянул с себя мокрую рубаху, потом набросил на тело спасительный фартук, взволнованно, туго подвязал его сзади и, переведя дух, шагнул следом.

Нагой боярин сидел на нижних полатях и пристально смотрел на него.

– Пожалуйста, ложитесь, – попросил, почти проблеял, слабеющим голосом молодой банщик и взял в руку березовый веник, мокнущий в наполненной кипятком кадушке.

Хозяин повел бровью, но послушно лег на живот, согнув под головой руки и отвернувшись к верхней деревянной ступени-полку́. Корней осторожно, на своей руке попробовал жар веника, затем, пока бережно, начал водить им по ступням, скользить по ногам, ягодицам, широкой, гладкой спине боярина. Постепенно, все более налегая, юноша растирал сильную спину, подготавливая ее к большому пару. То же проделал и с налитыми, полными ногами и, когда боярин перевернулся, с передней частью его изумительно-гладкого, уже слегка краснеющего тела.

Лишь на верхних полатях, когда он нещадно хлестал хозяина веником, а тот стонал и кряхтел от болезненного удовольствия, потайные эмоции Корнея улеглись – он просто работал.

После этого, окатив с большой кадки холодной водой всего, красного, как рак, хозяина, он отступил, чтобы боярин выскочил перевести дух в теплый предбанник. Сам же выходил следом, невольно любуясь, как солидные, круглые, огненные бока хозяина при наклоне в проеме двери опускаются за полные огненно-светящиеся, гладкие ягодицы.

– Ух, благодать! – возбужденно-довольный, воскликнул боярин, падая нагишом в качающееся соломенное кресло.

Мысли путались в голове Корнея, он искоса, украдкой смотрел на довольно качающееся в кресле обнаженное совершенство, машинально, дрожащей рукой, стал наливать в кринку квас хозяину, но тот поднял ладонь:

– Не надобно покудова. Садись-ка, друже, передохни и ты малость со мною, вон как умаялся-то! – усмехнулся добродушно: – Да сними ты сей дурацкий фартук, он же тебе мешает! Ты чего, стыдишься меня, что ли?

– Нет, не стыжусь, – робко вымолвил юноша и присел на краешек кресла напротив, фартук, тем не менее, не сняв.

Боярин недоуменно пожал плечами, хмыкнул: что происходит с парнем? На людях – веселый, шутливый, но едва лишь остается наедине с хозяином – сразу словно гложет его что-то изнутри. Чудной какой-то становится. Вон и сейчас, сидит, набычившись, будто хозяин его чем обидел или сказал что-то не так…

Немного передохнув, боярин снова встал, направился к двери в парилку. Корней, изнемогая, смотрел, как проплывает мимо него огненно-красное солнце налитого боярского тела. Приоткрыв дверь, стоя наполовину в клубах пара, хозяин обернулся, лукаво посмотрел на банщика, подмигнул ему:

– Ну, идем?..

Как-то непонятно ведет себя сегодня боярин, словно провоцирует Корнея на что-то. Никогда еще Барко Рогнедович не был с ним так проникновенно-мягок, обходителен, участлив. А эти многозначительные взгляды очаровательных, лучистых глаз – глаз, милее которых теперь нет на всем белом свете! Подмигивание, заставляющее сладко замирать сердце! Зачем все это?..

Корней, чуть пригнувшись, вошел следом. Хозяин не лежал, как полагалось на нижних полатях, а сидел на них, выкатив большой, круглый живот и опустив ноги в густо рассыпанную по полу, местами примятую траву. Банщик подошел к раскаленной печи, плеснул из ковша пива, которое, яростно зашипев на каменке, мигом поддало в воздух знойным, сладко-терпким духом. Юноша повернулся спиной к хозяину, доставая со стенной полки рогожное мочало, и тут почувствовал, как хозяин подошел к нему сзади и потянул за тесьму фартука. Не спрашивая разрешения, Барко Рогнедович начал снимать через голову верхнюю лямку, при этом юноша почувствовал, как объемный живот боярина, горячий и гладкий, упруго напирает в его спину. Рогнедович отбросил фартук в угол, взял Корнея сзади за плечи, проникновенно-громко шепнул на ухо:

– Вот так-то лучше будет, дорогой…

Это – прикосновение или объятие?! Корней остолбенел, изнемогая, готовый вот-вот, будто намагниченный, прильнуть к боярину. А тот резко за плечи развернул его, взял в свои упругие, сильные ладони лицо парня и, глядя глаза в глаза, хотел что-то спросить… но не спросил. Видя, как работник млеет в его руках, слегка испугался: уж не стало бы тому худо!..

Ничего не понимая, боярин и сам растерялся, отошел, лег на живот, предвкушая, как сейчас начнутся все более нарастающие сладкие минуты в его жизни, минуты, которые он так ждал целую бесконечную неделю! Он повернул голову, упершись щекой в скрещенные руки и глядя, как наконец-то абсолютно голый юноша с мочалом в руке, приближается к нему. На сердце у почтенного родителя сразу отлегло: у Корнея было стройное, мускулистое, чуть еще смугловатое от летнего загара и очень красиво формирующееся для его возраста тело. «А он здорово изменился, заматерел, как стал жить-то у меня!» – довольно подумал боярин. Главный орган оказался вполне нормальной величины. В общем, тело гладкое, чистое, никаких признаков болезни. Облегченно вздохнув, Барко Рогнедович зажмурился, отдаваясь на растерзание несносного мочала, раз за разом снимающего с его могучего тела слой старой распаренной кожи.

Корней обработал хозяина мочалом со всех сторон, теплой водой окатил его, сразу помолодевшего, знойно-румяного, огнедышащего и довольного.

Теперь только начиналось для боярина самое интересное, самое приятное – это умащивание и массаж – пик блаженства! Юный банщик умеет делать это так нежно да так трогательно, как никогда и никто еще не делал до него!

Боярин послушно встал, дожидаясь, пока юноша пушистым полотенцем насухо разотрет его пышущее здоровьем тело. Затем снова лег на вытертые полати. Из стеклянных баночек Корней выливал себе на ладонь душистые, пьянящие ароматами, дорогие мази заморские и гладко размазывал по знойной спине, по пышущим жаром ягодицам, по полным и сильным, горячим ногам. Забывая о своем намерении постоянно на что-то отвлекаться, юноша невольно снова залюбовался телом боярина. До чего же оно прекрасно, до чего правильно, безупречно сложено! Ноги стройные, ягодицы полные, гладкие, и гладкая, широкая спина, выпирающие круглые бока, и по-мужски широкая, сильная поясница, соблазнительно, плавно сужающаяся туда – ниже живота… Словно не раскрасневшейся, знойной кожей покрыт боярин, а упругой, эластичной, душистой тканью, крепкой, но нежной и бархатистой, как лепесток розы. Хотелось до бесконечности гладить, ласкать эти, струящиеся интимным блаженством, здоровьем налитые формы, прикоснуться к ним губами, раствориться в них…Боярин же украдкой косился на стройное, нежно-изящное, словно живая статуэтка, младое тело, мелькающее то возле его ног, то перед самым лицом, недоумевая про себя: ну все же есть у парня! Да-а… многие бы отцы мечтали обрести такого породистого зятя! Но почему же не складывается-то у молодых, почему? Должна же крыться в этом какая-то заковыка! Телом-то прекрасен и здоров… Но, может, у него внутри что-то не так? А может, кожица не открывает полностью головку такого на вид ладного уда или просто не способен он?.. И тогда отец Насти, набравшись, наконец, смелости, решился-таки на отчаянный шаг. Понимал Барко Рогнедович, как это может быть глупо и нелепо, но ему обязательно надо выяснить и эту, пожалуй, самую важную сейчас, деталь. Он должен быть окончательно уверен, спокоен, что и здесь все в порядке, прежде, чем решится выдать свою единственную дочь замуж за Корнея. Уж, надеялся он, парень поймет, не обидится на хозяина-то за маленькую, простительную дерзость…

Дождавшись, когда пришлось лечь набок лицом к юному банщику, отец Насти выбрал момент и, протянув руки, одной приобнял Корнея за гибкую талию, чтоб тот не вырвался, а пальцами другой легонько обнажил розовую, атласно светящуюся головку уда работника. К удовлетворению боярина, но и удивлению его, головка младая и нежная обнажилась легко, желанно для отца, сама с желанием потаенным выползая на обозрение. От самого кончика лоснилась, расплывалась смазка, будто чувствительное место изнывало от хотения и только и ждало внимания к себе. Корней враз остолбенел, пораженный сладким током, разомлевая, расширенными в смятении глазами смотрел на выкатившийся набок необъятный живот покровителя, на его полную грудь, на его красивое, пухлощекое лицо. Боярин, не отпуская, внимательно и смущенно разглядывал начавшую наливаться головку. Почтенного мужа поразил прозрачный клейкий сок, обильно проступающий новой каплей из недр уда – так случается у него самого, когда, бывало, вельми захочет супругу свою верную! Но здесь-то отчего?..  из любопытства или от удивления персты пухлые сами сжали головку чуть сильнее, и клейкая капля охотно, изобильно выжалась, засочилась меж ними, поплыла по длани боярской. Мурашки пробежали по спине мужа – он ничего не понимал!.. Корней стиснул зубы: о, как хозяин стискивает плоть его своей рукою, источающей добро и разящей токами любви!.. И – не отпускает! У Корнея мутился рассудок и молнии пробегали по позвоночнику. Широкая длань боярская в считанные секунды наполнялась и наполнялась горячими толчками растущей на глазах, откровенно крепнущей плоти, которую родитель и хотел увидеть и оценить. «Ох и справного, здорового наследника может зачать этот мόлодец!»

Барко Рогнедович, заметно смущенный, но уже явно удовлетворенный, довольно похлопал юношу по ягодице сбоку, одобрительно улыбнулся:

– Все ладно у тебя, мой мальчик, все добре, я рад, – и убрал руки, невольно продолжая наблюдать, как разбуженный орган юноши мясисто увеличивается, наливаясь все большей и большею силою.

«Нет, не маленький у него, – удовлетворенно и даже удивленно размышлял боярин. – Ого!.. Уже совсем не маленький. А какой ладный да чистый! Здоров, совсем здоров! Вот уж, повезет какой-то девке… А можа, все-таки моей Настасье? Эх, иметь бы внука от такого красавца-то!..»

Корней был близок к потере сознания. Колени его дрожали, он весь, без остатка, был теперь на виду у доброго и одновременно грозного, опасного боярина, спросил сдавленно:

– И что мне теперь… делать дальше?..

– Продолжать намащивать меня, – не понял хозяин. – Давай, сынок… работай. Успокойся и работай.

Легко сказать «успокойся»! Мошонку сладко сводило переполняющим желанием, пенис, пульсируя, продолжал кощунственно устремляться вверх, туго наливаясь до самой своей крайней постыдной наготы. Что же делать ему теперь?!.. Но надо работать… Корней потянулся рукой к спине лежащего на боку боярина и ненароком прикоснулся налитой, скользкой от желания головкой выпирающего, упругого живота благодетеля своего. Оторваться от близости такой было уже выше сил. Добрый живот боярина излучал ласковый жар, он, как живой магнит, пленительно притягивал к себе. Зажмурив глаза, юноша словно бросился в омут головой: робко качнул, скользнул по животу боярскому разок, другой… Удерживая хозяина за спину, он прижимался к нему незаметно медленно, но все плотнее и как бы между прочим…

Боярин удивленно нагнул седую голову, не понимая сначала, что тот делает. Расширенными голубыми глазами Барко Рогнедович видел, ощущал, как Корней, вроде бы разглаживая руками спину боярскую, сам тем временем, трется скользкой от смазки, блестящей головкой об его живот, скользит ею все ближе в пах хозяину. Дальше из-за покатости живота уже не было видно, но боярин почувствовал, как огнедышащий член младой упруго скользнул по его разомлевшей мошне. Хозяин вздрогнул: уд юноши, твердо-упругий, налитой, упершись, сдвинул набок покоящийся, толстый орган боярский … орган невольно, сладко напрягся в ответ. Плоть боярина откликнулась! Что это? От странного удовольствия у Барко перехватило дыхание. Словно примагниченные, их начала мужьи снова встретились, скользнули друг по другу, содрогнулись желанием… Густо-сладкое облако обняло их плотно и неразрывно. Боярин затаился, уд его наполнялся неуместной истомой, и не было сил прекратить ее. Но этого не может быть! «Это, наверно, случайно? Ну конечно, ненароком парень сделал это…» – постарался успокоить себя боярин и все же, быстро отстранившись, повернулся на спину. Он чувствовал, как стало сильно, с перебоями биться сердце его, он все еще как будто чувствовал в паху своем странно-пленительное прикосновение налитой сильной плоти работника юного. Как дивно: снова хотелось этого обезоруживающего, терпко-сладкого ощущения!.. Барко Рогнедович нахмурился недовольно, покосившись на призывно-бесстыдный уд Корнея, никак не опадающий, вынуждающий затаить дыхание боярское. Как уд красив в ядрёной спелости своей!.. И стои́т же отважно, налитой и непорочный! Надо ж, – стои́т, нежный и твердый, и не падает, будто хочет чего-то! Ну почему и боярину хочется и хочется смотреть на бесстыдный ужас губящей красоты младой? Хозяин перевел дыхание: нет, зря он затеял сию проверку. Дурацкая проверка. Видно было, как юноша весь дрожит. Да-а, толкового массажа сегодня, наверное, уж не получится. Но этот орган, что похотью пόлон, как он… качается упруго возле самого боярина!..

– Окатись, друже, студеной водою, – порекомендовал недовольный, заметно растерянный хозяин. – Да сядь и успокойся. А я повременю.

Осоловевший Корней последовал его совету, отойдя, опрокинул на себя ушат холодной воды. Напряжение сразу стало гаснуть. Но лицо и глаза юноши были красными, он продолжал весь дрожать.

«Эк, как его разобрало-то, – не на шутку встревожился хозяин. – Тьфу ты, дернул же меня черт на глупость непотребную!..» Но видя, что работник вроде начинает постепенно успокаиваться, успокоился, было, и сам.

Лежа на спине, Барко Рогнедович расслабился под перестающими дрожать, умелыми и ласковыми ладонями молодого банщика, постепенно уносясь млеющим телом на вершины желанного, томного блаженства… Наконец-то боярин дождался этого дивного состояния, о котором так долго – целую неделю мечтал! Он словно поднимался всем телом, невесомый, и сладко летел, летел куда-то… Тело его все более и более растворялось под излучающими добро руками массажиста. Блаженная улыбка расплывалась на холеном, распаренном лице боярина, словно глянцево светящемся изнутри. Он улетал, он засыпал в колыбели блаженных волн… Откуда-то издалека, от низа живота, стало вдруг наплывать еще одно удовольствие, как хорошо, как ладно… еще, еще!.. Но, что это?.. Сие что-то не то! До сознания Барко Рогнедовича стала доходить неестественность этой странной, надрывно возрастающей сладости. Словно с небесной выси он начал стремительно падать на землю, удивляясь, что приятные, неуместные сейчас волны в паху не прекращаются! И тут только он понял вдруг, почувствовал, что делает чья-то пленительно-ласковая рука с его, оказывается, налившимся от желания, упруго восставшим удом! Хозяин резко, испуганно открыл глаза и увидел прямо перед своим лицом возле губ и бороды качающуюся от движений банщика, бесстыдно поднятую, налито-блестящую, словно большая красная слива, головку!.. Но самое ужасное – сладострастные манипуляции над желающим, изнемогающим органом боярина не прекращаются, наоборот: все слаще, все набористей, все неотвратимее этот постыдный ужас. Да как он посмел?! Разум боярина требовал тут же отшвырнуть от себя наглую руку, но он услышал надрывный стон и увидел вдруг, как с головки перед лицом его резким выплеском слетает бело-голубая, расплывающаяся в воздухе на гибкие капли, струя. Наглец-банщик застонал отчаянно и обреченно. Обильное семя его горячо ударилось в щеку боярина, потекло по усам, коснулось губ. Барко хотел вскрикнуть возмущенно, но, открыв рот, почувствовал, как скользкое, душисто-солоноватое семя младое коснулось его зубов, языка. Гневно упершись локтями в доски полатей, хозяин гулко выдохнул, в ужасе глядя на искусителя, который дрожал, зажмурив глаза.

– Да ты… что делаешь?!.. – воскликнул Барко. Упираясь руками в полати, он попытался подняться и своим объемным животом закрыл постыдную руку, все никак не отпускающую его промежность. Но убрать ее, спастись не было уже никаких сил. Полный подбородок и согнутые круглые колени хозяина затряслись, чуть сомкнув веки, он снова растворялся в сладкой, позорной истоме. Теперь он был совершенно безоружен, беспомощен перед огненной сладостью, волнами распирающей, накатывающейся в паху, во всей терпко-парализованной пояснице… Ощущения стали меняться на еще более надрывно-сладкие. Боярин чуть разомкнул веки, весь изнемогая от ужаса, стыда и бешеного удовольствия и увидел Корнея, головой припавшего меж чуть раздвинутыми полными бедрами, за покатым животом хозяина. О, что это?!.. Да такого он – пожилой человек – еще никогда не испытывал! Мелькнул страх, что зубы чужие опасно касаются там… но опасения быстро растворялись под знойным прикосновением языка банщика. Пленительный язык упруго обволакивал его до безумия жаждущую головку, бессовестно откровенно ласкал ее, всасывал, томно заглатывая в горячую утробу… Страстно обняв хозяина за крутые бока, Корней продолжал, продолжал и продолжал…

Боярин, выкатив глаза, откинулся на спину, в дикой истоме, сладко зарычал, и покорно качнул во рту юноши раз, другой, третий… заскрежетал белыми зубами, издавая мучительный стон. И, не выдержав, почувствовал, как всеми своими мужскими силами вдруг упруго и с желанием взрывается бешено в сладостно-соленые уста наглеца… Корней ощутил во рту сильный толчок струи, превратившейся в пелену соленой, нежной и тугой жидкости… Он прощально, сильнее обнял милый ему налито-круглый живот, провел ладонями по бокам разомлевающих ягодиц, нежно, благодарно встряхнул их. Все кончено. Поцеловав прощальным поцелуем главу пылающей, но уже опадающей плоти, сняв языком последнюю, выступившую из нее жемчужно-голубоватую каплю, вобрал ее в себя. Хозяин блаженно простонал в ответ, рука его могучая бессильно свесилась с полатей. Корней медленно встал, глядя на любимого. Тот лежал перед ним поверженно-разомлевший, закрывший прекрасные глаза.

 «Вот и все, – думал Корней, – теперь можно и умереть…» Он сделал почти все, о чем тайно, мучительно грезил, но никогда еще и ни с кем не делал. Он мечтал подарить всего себя, раствориться в любимом… как смог, он сделал это. И теперь стоял над благодетелем своим счастливый и обреченный, покорно ожидая уже любой своей участи.

Барко Рогнедович слабо открыл глаза, затуманено посмотрел на очаровательного насильника, начал медленно вставать. Пряча глаза, он облизнул губы, неприязненно, резко стер со своей щеки потеки чужого семени, брезгливо вытер ладонь о доску полатей. Так же, не поднимая глаз, он встал и резко, наотмашь отшвырнул юношу в сторону. Корней отлетел к стене, опрокинув собой кадку с водой и больно ударившись.

Пинком босой ноги боярин распахнул дверь в предбанник. Корней, поморщившись, поднялся, тоже вышел в предбанник. Как зачарованный, он смотрел на хозяина. Тот, спиной к нему, встал возле стены, на которой висела его одежда, схватился руками за седую голову, в ужасе качая ею. У Корнея неудержимо затрясся подбородок и горькие слезы покатились по щекам. Он подошел к хозяину и бережно, всем телом прикоснулся к нему сзади, обхватив его и гладя то по животу, то по податливым грудям. Наполнив дрожащие ладони грудями любимого, ласково встряхнув их, юноша изо всей силы, порывисто и искренне обнял, вжался в хозяина… Барко Рогнедович зажмурил влажные, воспалившиеся глаза, замер на мгновение, снова обезоруживаемый ласками своего бывшего любимца, своей бывшей великой надежды. Но почему после всего произошедшего, он еще позволяет постыдно лапать себя?! И, переборов притяжение плоти, переборов души магнит, резко развернулся к юноше и влепил ему громкую, оглушительную пощечину. Дрожащими губами, с трудом выговорил:

– Что ты наделал, глупец!.. Что ты натворил!.. Чтоб сейчас же духу твоего тут не было! Прочь из дому моего! Вон!!! – и начал лихорадочно самолично одеваться.

Корней обессилено рухнул в соломенное кресло, уронил пылающее лицо в дрожащие ладони свои. Упершись локтями в стол, он чуть покачивал головой в такт волнам приливающего отчаяния. На лице тяжело горела пощечина. И только теперь он начал приходить в себя, только теперь начал по-настоящему осознавать, в какую пропасть скатился. И обратной дороги уже, видимо, не будет. Вот и наступил конец всему. Все, к чему так отчаянно стремился Корней, рухнуло враз и бесповоротно: не быть ему родственником любимого боярина, не быть…

Барко Рогнедович резко запахнул полы тулупа и вышел во двор, впустив навстречу клубы морозного тумана, оглушительно хлопнул дверью, и хрустящие в снегу, гневные шаги его вскоре затихли в студеной глубине…

 

Глава 31

 

Корней шел по заснеженному полю, в сгущающихся сумерках еле различая укатанную санями дорогу. Весь он был погружен в тяжелые мысли. Пар валил от его дыхания. Несмотря на жуткий холод, ему по-прежнему было еще жарко. Грудь, лицо – все пылало. Ноги горели в мягких, утепленных сапогах. Да еще и добротная, короткая шуба, пушистая меховая шапка и теплые штаны горячили и без того знойного Корнея. Боярин позаботился об одежде его еще в конце осени, искренне надеясь, что справный молодой работник надолго останется у него. Боярин любил его по-своему, по-отечески, баловал подарками… И вот чем Корней отплатил добропорядочному хозяину за все его радушие!.. Что ж, этого и следовало ожидать: шила в мешке не утаишь! И, как ни старался молодой работник скрыть свои душевные переживания, свое ненормальное влечение к доброму хозяину – не получилось. Погибла и потаенная надежда жениться на безумно любящей его Насте (как теперь она будет там, без него?..). Лопнуло все. Сама жизнь резко и неожиданно пошла наперекосяк. Как кошмарное безумие вспоминалось сейчас то, что произошло в бане. Что за бес вселился в него в парилке? Ну почему он не смог устоять перед порочным искушением? Надо было думать лишь о благородной, светлой цели – семейном союзе с такой, прекрасной, душевной девушкой, как Настенька. Ведь он же успел не только привязаться к ней, но и полюбить!.. Да, успел, и это – правда. Ох, но что ж теперь? Столько времени держал свой порок в жесткой, беспощадной узде, и вот, на тебе!.. сорвался, опустился до бесстыдной дерзости перед благодетелем своим, за которого в любое время готов был хоть в огонь, хоть в воду… Длительное воздержание все-таки дало о себе знать. Но какой же это досадный и непонятный парадокс: чем больше любовь к человеку – тем меньше взаимности, понимания с его стороны! Удивительно еще, как грозный, разъяренный хозяин не прибил его там же, на месте: уж силушки-то у Рогнедовича предостаточно, одним бы ударом мог дух вышибить из зарвавшегося, потерявшего стыд юнца!

«Грозный хозяин… – горько хмыкнул Корней. – Да кто мне теперь хозяин-то? Разве, что этот ветер в поле!» Сердце беспощадно щемило от жестокой утраты самого дорогого, что было, что оставалось в его жизни. Перед глазами стоял образ ненаглядного, безумно любимого боярина – почтенного друга, который, как и боялся Корней, не понял лучших чувств, не захотел понять. И теперь, каждый новый шаг в морозной, заснеженной степи отдалял его от этого жестокосердого, но по-прежнему горячо любимого человека. Ох, как хотелось развернуться и броситься назад, туда, где прожито столько нелегких, но дорогих для него дней, дорогих, потому что каждый день тот он видел, он слышал его – Барко Рогнедовича. Каждая, даже самая короткая встреча согревала душу Корнея, наполняла ее энергией надежды на лучшее будущее. Юноша засыпал с мыслью о нем и с радостью встречал любой рассвет, потому что впереди был день, когда он снова увидит пожилого друга своего. Хотелось, забыв про гордость, сейчас же вернуться, упасть в милые, добрые ноженьки благодетеля и просить, просить прощения… Но не простит ведь боярин, не простит… Уж коль выгнал из дома, значит, не стоит туда более и соваться. Сколько же жестокости в сердцах людских!..

От обиды на бездушность хозяина, на слабость свою и уязвимость, на судьбу

тяжкую, юноше хотелось тут же упасть на колени и завыть, завыть по-бабьи, во весь надрывный голос. Да где же ты, справедливость?! Где доброта и самое обычное человеческое тепло, участие? Где все это?! Где?!.. «Я ли не старался, из кожи лез, чтоб угодить хозяину, поддержать его хозяйство огромное? Всё работа, работа – жизни никакой. Я ли не стремился предупредить, исполнить, усладить все его желания? И что за это я получил?.. За что мне все это?»

Нет, обратного пути уже не будет. Но у Корнея хватит, должно еще хватить сил, чтоб перебороть разрывающие чувства. И он шел опустошенно, не замечая теперь ни дороги, ни снега – ничего. Он смотрел вперед невидящими, слезящимися глазами и просто шел.

Если он не заблудится и не замерзнет в степи, то дойдет до соседней деревни и попросится на ночлег к знакомому дедушке-травнику. За месяцы работы в хозяйстве боярском юноша успел перезнакомиться со многими крестьянами в ближайших деревнях. Люди тянулись к Корнею, доверяли ему, и не напрасно: паренек был добр со всеми, обаятелен, всегда стремился кому-нибудь помочь, кого-то выручить. И люди интуитивно уже искали помощи у него, знали, что Корней никогда не откажет, даст полезный совет, поможет всем, на только что хватало скромных возможностей его. Порой даже его мимолетное слово о нуждающемся человеке перед боярином Барко, изменяло к лучшему судьбу какого-либо крестьянина или крестьянки. Грозный боярин уже настолько доверял своему любимцу, что выполнял любую его просьбу, зачастую даже не спрашивая и не вдаваясь в подробности. Крестьяне молились на Корнея Веолета, любили его и даже низко кланялись при встрече в пояс, как будто он был знатный господин, а они его верные слуги. Корней никак не мог привыкнуть к такому преклонению, запрещал людям так кланяться ему, но народ в боярстве Рогнедовича продолжал искренне почитать всеобщего любимца и тихо за спиной осенять его крестным знамением, чтоб всегда он был здоров, крепок и счастлив в жизни своей. Боярин был не слепой, он замечал преклонение простого люда пред любимцем его, и сердце доброго хозяина радовалось: не ошибся он в Корнее, достойный человек воспитывается, растет в доме его. Да-а… здесь у скитальца из мира иного появилось не только много знакомых, но и друзей верных, как среди мужчин, так и среди женщин. У старика-травника Корней много раз брал траву и снадобья разные для лечения слуг боярских, а то, бывало, и самих хозяев. Худощавый, высокий, но бодрый, старичок доживал свой век один, и юноша знал, что тот не откажет всегда желанному гостю в ночлеге в скромной избушке своей. А поутру горький скиталец надеялся продолжить свой унылый и опасный путь к дремучим горам Улучья Дальнего, где всегда бьют из-под земли горячие источники, где, теперь Корней был уверен: уж со своим то трудолюбием и смекалкой вполне сможет перезимовать. А когда настанет весна, пустится он в обратный рискованный путь к монастырю Святого БуянВоя, чтобы отыскать все-таки способ возвращения на родину. Ах, Родина, Родина, где ты теперь, Киев родной?..

Да только теперь иная судьба ожидала его.

Уже совсем потемнело и если б не белизна снега, отражающего слабый свет с небес, то можно было бы затеряться в пути. Начала подниматься вьюга. Кутаясь в шубу, наклонившись против порывов ледяного, колющего ветра, поглощенный своими тяжкими думами, он и не услышал, как сзади кто-то приближался к нему. И, когда уже совсем близко раздался лошадиный храп, Корней настороженно оглянулся: в снежном вихре, словно темные тени, вырастали перед ним силуэты всадников. Три… пять… Кольнула первая, самая страшная догадка: может, это и есть секретные дозорные Карады-царя? Беглец всегда избегал встречи с ними, понимая и предчувствуя – этим воинам лучше не попадаться на глаза (может, потому-то он до сих пор и жив?). Что же делать? Наверняка они его уже заметили. Бежать от конных в чистом поле – безумие даже в такую погоду. Если б ветер дул с их стороны, то Корней еще издали их услышал бы и успел спрятаться где-нибудь за сугробом! Но теперь поздно. Нужно взять себя в руки и не подавать виду, что он их боится. Может, это просто воины, не имеющие к секретным лазутчикам никакого отношения?

Топот и говор приближались. Один всадник поравнялся с путником слева, другой справа.

– Далеко ли путь держишь, мил-человек? – услышал он слева, повернулся к наезднику и охолодел: он хорошо успел изучить форму одежды и доспехов этих воинов! Оправдались-таки его опасения. Вот так влип!.. Как неосторожно, как глупо с его то стороны! Что ж, Корней и здесь должен показать, на что он способен. Главное – не поддаться предательской панике, обуздать ее. Глубоко вздохнув, он стал отвечать, как ни в чем не бывало:

– Добрый вечер, уважаемые. Иду я по делу важному: работу вот ищу себе.

– Откуда и куда стопы направляешь?

На разные случаи у Корнея уже давно было заготовлено несколько легенд:

– От Бутузова Урочища следую. По бондарному делу я мастер. Людям предлагаю работу свою и тем живу.

– А где ж струмент твой, бондарь?

– Несчастье случилось с инструментом моим: на речке Неклюйке лед проломился, я еле отскочить поспел, да всю котомку свою с провизией да струментом-то в руках и не удержал. Вода все забрала. Достать нет ни мочи, ни способа. Стремнина там, сами знаете небось.

– Ой, не нравишься ты мне, путник. И врешь так складно, и глазом даже не моргнешь, а чегой-то не верю я тебе. Не схож ты на бондаря-то: шубка вон, добрая, из лисицы черной на тебе, и походка у тебя не простолюдинская, да и лик уж больно нежный, яко у девки красной. А, можа, ты девка и есть? – Он засмеялся, посмотрев на своих конных товарищей, и те охотно подхватили его намек, заржав по-мужицки. Он продолжил: – Ты хоч ведаешь, кому голову-то сейчас морочишь?

– Нет, не ведаю, кто вы, – соврал Корней, а у самого сердце уже выпрыгивало со страху. – А говорю я вам чистую правду. Потому и не складна

правда-то, поскольку ложь – она всегда лучше под правду подобится.

– Ты гляди, а он еще и умный у нас, ребяты. Не-ет, не бондарь ты – знамо, бондари умом не блещут. Ты, наверно, лазутчик вражеский: уж больно врешь складно.

– Да, ну как я могу вам доказать, что бондарь я самый настоящий! – чуть ли не со слезами воскликнул юноша.

– Ну, добре, коли не врешь. Тогда – твое счастье, – уже миролюбиво согласился главный наездник. – Мы сие в околотке спознаем: соврал ты ай нет. Садись-ка, мил-человек, на коня, да поехали с нами. Там тебе и работу дадут, бондарь.

Снова послышался недобрый, грубый смех соратников его. Корней метнул взгляд: куда бежать? Некуда… И обороняться нечем совершенно (на поясе у него лишь тот же нож, прихваченный в обители, больше ничего! Что этот ножик против задубелых на морозе, закаленных в сражениях, могучих воинов, вооруженных до зубов?)

Вьюга разыгралась не на шутку: шагов за пять уже трудно будет что-либо разглядеть. Что ж, остается единственный шанс – бежать, быстро нырнуть под лошадь любого из обступивших его всадников и рвануть в поле, скрывшись в снежном вихре. Решено! Резко отскочив в сторону, Корней пролетел под лошадью противоположного от говорившего с ним всадника и со всего духу побежал по рыхлым сугробам, чем дальше, тем все более проваливаясь в колючий внизу и мягкий сверху снег.

За спиной у него раздались свист, улюлюканье, ржание разворачиваемых лошадей. На бегу юноша быстро оглянулся: всадники, уже еле было различимые в снежном вихре, снова приближались буквально на глазах. Да кони-то у них тоже проваливались в сугробы и намного глубже, чем беглец, и тот, увязая в снегу, падая, и руками, что было сил, отгребая в нем, прерывисто дыша, снова начал заметно отрываться от беды. И тут он услышал, как звонкий свист веревки щелкнул над ним, и тугая петля вмиг затянулась на животе и руках. Корней лихорадочно попытался высвободиться, но она больно, сквозь шубу, впилась и неудержимо потянула назад. Увлекаемый арканом по снегу, он, что было сил, пытался дотянуться до своего спасительного ножа, но напрасно…

 

Глава 32

 

Барко Рогнедович стремительно вошел в трапезную. Боярыня с дочерью, ужинающие за столом, удивленно прекратили есть, почувствовав что-то неладное. В субботу после бани они обычно не ждали главу семьи и трапезничали сами, поскольку так уж повелось, что хозяин в бане подолгу засиживался в разговорах с Панкратычем и приходил обычно поздно.

Боярин грузно сел в свое столовое кресло напротив семьи.

– Что случилось? – напряженно глядя на мужа, спросила Авдотья Степановна.

Тут же подлетел проворный слуга, стал накрывать перед хозяином заранее приготовленные яства. Боярин поморщился, по красному, изнеможенному лицу его стекали капельки пота. Он небрежно отмахнулся от слуги:

– Ступай покудова, мне сего довольно.

Слуга, поклонившись, быстро вышел, прикрыв за собою дверь. Боярыня и боярышня напряженно ждали ответа. Но хозяин чуть подрагивающими руками взял нож, вилку, стал молча разделывать мясо на большой золотой тарелке, невидящий взор его устремлен на середину стола. Вдруг он отшвырнул от себя вилку с ножом и откинулся в кресле, жутко глядя куда-то в красиво инкрустированный деревом потолок. Подбородок его нервно подергивался. Жена еще никогда не видела супруга в таком состоянии. Она тревожно потянулась к нему, осторожно прикоснулась ладонью к его плечу:

– Да что с тобою, Рогнедыч?..

Очнувшись, он натянуто усмехнулся, ладонью успокаивающе похлопал ее руку на плече:

– Все добре, ладо моя, – и снова взгляд его с болью ушел куда-то далеко.

Настя встревожено бегала глазами от отца к матери, от матери к отцу… Он быстро встал из-за стола и поспешил в приемную, прикрыв за собою дверь. Обойдя широкий, живописный стол, подошел к окну, направленному во внутренний двор, пристально всмотрелся в снежные сумерки – ничего уже разглядеть было невозможно. Тогда поспешил в свой уютный кабинет, подошел к невысокому стулу-трону перед роскошным столом, но садиться не стал, а требовательно дернул несколько раз толстый витой шнур с кистями и бахромой. Не присаживаясь, встал к окну, прислонившись к косяку, смотрел со стороны преддвория на парадные ворота в терем.

Вскоре появился бородатый слуга, поклонился низко. Хозяин тут же выпалил нетерпеливо:

– А ну-ка, Борек, быстренько сбегай, разведай, где сейчас работник Корней. Да так разведай, дабы не заподозрил он, что я тебя послал. Да, ты сие … в бане погляди, в его комнатушке, в конюшне: всюду, где можа быть…

Тут в кабинет вошла Настя. Боярин нетерпеливо закончил наставление слуге:

– Аки потребно, весь двор обыщи, но чтоб ведал я, где он. Бегом!

– Слушаюсь, кормилец! Будет исполнено! – И Борек мигом испарился.

Настя подошла к отцу, проникновенно глядя в глаза, положила ладошки ему на грудь, спросила:

– Папенька, почему ты молчишь?..

Но он лишь отвел взор. Совсем отвернувшись от дочери, снова неистово, с болью посмотрел в окно, за которым в густеющей темноте начала кружить, завывая, вьюга. Повернувшись к Насте, поморщился недовольно:

– Ступай, дочка… Иди спать. Прошу тебя: оставь меня одного.

Но Настя, хоть и развернулась неохотно, не уходила. Глаза ее тревожно мерцали в полумраке комнаты. Она непроизвольно прижала крепкие ладошки к своей груди, пытаясь усмирить часто бьющееся сердце. А сердце девичье почувствовало случившуюся беду. Что-то с Корнеем! Она еще не ведала, почему, но чувствовала: ему сейчас очень худо. И отец так странно ведет себя… Она уже собралась, было, выскочить из терема, чтоб поскорее увидеть любимого, устремилась к двери, но столкнулась с запорошенным снегом Бореком.

– Его нигде нет, кормилец! – тяжко запыхавшись, оповестил слуга. – А привратник сказал, что выходил Корней за ворота ужо получас назад…

– Папка, что с Корнеем?! – кинулась назад дочь, но боярин, отослав слугу, даже не обратил на нее внимания, лихорадочно размышляя о чем-то.

В кабинет уверенно вошла Авдотья Степановна. Настя кинулась к ней со слезами на глазах:

– Маменька, ну хоть ты добейся от него, что произошло!

Но глава семьи больше не заставил себя упрашивать (скрыть это было уже невозможно!). Потрясенно повернувшись к родным, он запнулся, даже в полумраке комнаты было видно, как побелело его растерянное лицо. Он произнес каким-то осевшим, надтреснутым голосом:

– Выгнал я его… Из дому нашего выгнал…

Жена сразу поняла, о ком идет речь: так, как Корнея, муж не любил и не почитал никого из подчиненных своих, даже почтенный ключник Панкратыч стоял теперь на втором месте после этого необычного паренька.

– Как… выгнал? За что? – не поверила она. – Что там у вас стряслось-то?

– Да… – отвел глаза муж и соврал первое, что пришло в голову: – Неумело он работал сегодня, лениво. Ошпарил, чуть не сварил меня… Вот я в гневе и…

Авдотья Степановна недоверчиво качала головой, пристально улыбаясь, смотрела на мужа:

– Ты бы сего не учинил… Ты ж его – любимца своего, чуть ли не на руках готов был носить! Что-то посерьезнее стряслось…

Настя бросилась к отцу, с ужасом глядя на него:

– Ты выгнал человека на улицу в мороз?! Это не мог быть ты. Да как же ты мог, папка, как?! Ой, не могу! – чуть не заревела она и, обхватив ладошками лицо, кинулась к двери. Отец со вздохом устремился за ней, понимая, что ее сейчас нужно остановить, во что бы то ни стало остановить. Он догнал дочь в ее опочивальне, где она уже нервно надевала на себя соболью шубку. Захлопнув за собой дверь девичьей, он чуть нагнулся к ее лицу, еле переводя от волнения дух, сказал:

– Послушай, дочка, оставайся дома. Я сам его найду: разошлю слуг и работников наших по всей округе – хоть из-под земли, но его доставят сюда.

Настя до белизны в косточках рук, стиснув полы шубки, недоверчиво и горестно смотрела на отца. Он, простерши руки, с силою прижал ее к себе, сдавленно говоря:

– Эх, доченька, доченька, если б ты только знала!..

Слуги и работники действительно все были подняты по тревоге. Споро собираясь, люди тихо переговаривались между собой, сочувственно поглядывали на хозяина, вздыхали сокрушенно: заметно было, что и они переживают за доброго товарища. Им не требовалось приказаний, весь двор боярский во главе с Панкратычем спешно и с готовностью выдвигался на поиски. Боярину не подобало тоже идти в такую гибельную непогоду, но он первым, наравне со всеми, выскочил на коне со двора. И не знал отец, что, как только он покинул врата терема, Настя, как ни пыталась удержать ее мать, тоже прыгнула на лошадь и ускакала в кромешную колючую вьюгу. Гоня лошадь по заснеженным полям, вглядываясь, жмурясь от ледяного ветра, она надрывно кричала, отчаянно звала любимого…

Лишь в конце следующего дня, перед сумерками, все измученные и насквозь промерзшие, кое-как пособирались люди в тереме боярском. Никогда еще хозяин не запускал всех слуг, прислугу и работников ближайших в теплые покои свои. Они стояли беспорядочной толпой, продрогшие, изнуренные, снег таял и стекал тихими ручейками на дорогой заморский паркет, а хозяин и не замечал этого. Устало сидя в кресле, тоже еще не сняв с себя шубы, он грустно, невидяще глядя на них, сказал:

– Сией ночью отдыхайте. А с утра всем снова – искать, искать, искать…

Настя вернулась домой, когда обслуга вся уже отправилась на покой. Запорошенная снегом, заледеневшая, дрожащая и осунувшаяся, она не подошла к виновато шагнувшему навстречу, усталому, еле держащемуся на ногах отцу, а направилась к взволнованно бросившейся к ней матери. Бессильно осев и обняв материнские ноги, Настя уткнулась в них лицом и неудержимо заплакала.

Барко Рогнедович ушел в свой кабинет, сел и, облокотившись о стол, горько опустил в ладони осунувшееся, бледное лицо. Сейчас, наедине с собой он враз почувствовал себя сломленным и раздавленным. Все обрушилось на него сразу: и порочное откровение человека, к которому он успел так сильно привязаться, прикипеть душой, и внезапная потеря этого человека для него – для боярина Барко, потеря для его ненаглядной Настеньки, и чувство греховности своего минутного гневного порыва, ставшего причиной (как знать?), может быть, уже и гибели этого, по-прежнему, дорогого им всем человека… Если Корней не найдется или, не дай Бог, обнаружится, что он погиб, замерзнув где-то, заметенный снегом – никогда Барко Рогнедович не простит себе этого… Никогда…

 

Глава 33

 

 Жарко натоплено в каменной темнице. Глаза Корнея завязаны черной тряпкой. Он помнил, что его, абсолютно голого, плотно привязали спиной к какому-то поворачивающемуся деревянному щиту: руки и ноги крепко притянуты к доскам. Голова с боков тоже зажата деревянными, обшитыми кожей, колодками так, что нет никакой возможности ни повернуть, ни шелохнуть ею. За все время плена, Корнея еще ни разу не ударили, хотя и обращались очень грубо и презрительно, словно с вещью, которую почти не замечают. Юноша никак не мог понять, зачем привязали его в таком странном положении, что собираются делать с ним? Страх, ужас беззащитности, усугубленный еще и наготой, сковавший поначалу, постепенно отпускал, уступая место какой-то тупой, томительной апатии.

Один оставшийся в камере, видимо, тюремщик, продолжал натапливать страшную печь, пот начал выступать на обнаженном теле узника. Он услышал, как еще кто-то тихо вошел, закрылась дверь. Юноша сразу почувствовал, что этот «кто-то» – особенный: сквозь темную тряпку, затянувшую глаза, он ощутил на себе его тяжелый взгляд. Узник обреченно понял, что сейчас начнется то, ради чего наглые, дюжие тюремщики временно не трогали его.

Этот «кто-то» молча, пристально окинул взглядом наготу пленника, и юноша чутко вдохнул исходящий от него густой, приятно-терпкий, томный аромат благовоний. Рука пришедшего сорвала тряпку с глаз, и Корней, ослеплено щурясь, кое-как различил перед собой царя Караду! Государь смотрел на него пристально-строгим стальным взглядом. Одет вершитель на этот раз просто: никаких украшений, минимум облачения. Похоже, владыка был даже в том самом длинном белом халате, в котором показывал закат солнца тем вечером злосчастным, когда Корней был одет и загримирован под царицу Мадрайю…

Пленник и государь лукоморский молча смотрели друг на друга. Корней снова видел перед собой тирана, в которого у него когда-то хватило глупости влюбиться. Царь стоял перед ним по-прежнему и даже еще более красивый, и в халате этом, какой-то по-особенному простой и притягательный. Но вот взгляд его! Этот холодный, угнетающий взгляд заставлял сжиматься сердце, никак не увязываясь со светлым, ангельским обликом самодержца. «Зачем он оделся именно так? – недоумевал Корней. – Наверняка, это неспроста… Что же задумал государь?»

Карада Бруславич видел перед собой прекрасно сложенного, загорелого, мускулистого юношу. Это был уже совсем не тот разоблаченный молодой самозванец, которого вседержитель повалил тогда и обнажил на ложе своем царственном … Да-а, узник здорово окреп за время побега из государевых застенков. Где же он хоронился? Кто приютил его? Но теперь есть время, Повелитель все узнает. Он припас для беглеца бесчисленное множество истязаний, он самолично займется им. И решил он начать с той коварной пытки, которая, наверняка, ослабит, сломит волю гордого наглеца (уж Карада-то понял порочный нрав мошенника!). Сейчас пока не стоит выжигать очи опасные, обрубать руки и ноги презренному самозванцу: это еще все впереди! А пока от полоняника требуется многое выведать да вдоволь насладиться муками его – и телесными, и, главное, – душевными. О, как долго государь мечтал изловить и по заслугам наказать ничтожного молодого данея, даже во сне осмелившегося угрожать жизни и непорочной чести Самодержца Великого! И уж теперь-то узник никак не сможет сбежать, уж на этот-то раз царь лично позаботился о надежности охраны презренного. Но как прекрасен проклятый даней: телом – юный языческий полубог, а ликом… ох, ликом своим – красна девка, и даже краше чем девка! Что-то неземное в облике этом, зовущее куда-то в сладкую даль, за тот порог, возврата откуда не бывает. Ох, эти очи, брызжущие на Владыку лучисто-знойной бирюзою! Даже у настоящей царицы шамаханской, в которую до сих пор влюблен Карада-царь, не так прекрасны они, как у этого мошенника! Да, очи эти знойные Карада Бруславич обязательно, собственноручно выжжет, но сие будет все пото-ом… пото-ом… А пока… пускай дерзкий смутьян смотрит на Владыку, зыркает этими

сокровищами, эдак даже интереснее… эдак-то, ух, люто-сладко волнует, будоражит кровушку царскую!..

Невольно любуясь прекрасным, до глубины души обаяющим ликом пленника, повелитель вздохнул: «Ну, пошто негодник – не девка?! Аки б главу оного, да приладить к бабьим-то телесам!..»

Карада Бруславич сел в кресло напротив узника, щелкнул пальцами единственному тюремщику, и тот послушно и быстро удалился, закрыв за собою тяжелую дверь. Они остались в камере вдвоем, один на один, с глазу на глаз.

Корней замер, наблюдая, как полы халата монарха скользнули в стороны, частично обнажая пленительную, мягкую и светлую наготу его. Розовая, как у женщины, гладкая, полная грудь изогнутой складкой ложилась на большой, круглый, гладко светящийся живот владыки. Один край полы прикрывал то, что ниже живота, но обнажал налитые, как у женщины, розовые, полные бедра и гладкие, нежно светящиеся колени. Царь, чуть прищурившись, упивался произведенным эффектом.

Корней прикрыл глаза, не в силах равнодушно смотреть на то, что давно уже сводило его с ума. «Зачем он делает это? Зачем?!» Юноша с силой зажмурился, но образ полуобнаженного тирана уже прочно стоял перед мысленным взором… И удержаться от искушения оказалось выше сил. Корней тяжело вздохнул, робко приоткрывая великолепные глаза и мучительно любуясь молочно-розовой красотой совершенного тела деспота. Оказывается, красота дается и для того еще, чтоб мучить людей!.. Пленник с ужасом почувствовал, как стал предательски наполняться молодой, полный сил орган его. О, нет… только не это, только не сейчас! Он весь напрягся в несусветной внутренней борьбе с неуместным, гибельным влечением, пытался переключить внимание на что-то другое… Но плоть младая, полная нерастраченных сил, горячими, упруго пульсирующими толчками, только еще больше наполнялась и наполнялась, всей своей безумной крепостью направляясь прямо на вседержителя. Нет, не в его силах было совладать со своим молодым, здоровым естеством…

Царь, прищурив красивые голубые глаза, смотрел на нагло поднимающийся и словно с вызовом глядящий на него постыдный, но такой невиданно прекрасный уд! Ну, вот и стало все окончательно ясно ему: полоняник, действительно – д а н е й, самый настоящий, с большой буквы! Это царь и хотел выяснить. И уж теперь-то получит даней подлый сполна! Никогда еще Карада-царь и помыслить не мог бы, что позволит какому-то мерзавцу, проходимцу поднять на него – вседержителя Лукоморского, на святыню и смертный страх всех лукоморцев – сей бесстыдный, порочный орган, сей уд, удилище, красота которого, однако, поражала и манила царский взор! Государь чаял, что окончательно изобличит данейство самозванца, но и предположить не мог, что это будет так ярко, так похотливо-вызывающе! Но почему же царь не пресечет этот срам небывалый, одним махом не отрубит нагло-прекрасный уд негодника? Что заставляет вседержителя прикованно и изумленно смотреть и смотреть на окончательно устремившийся вверх орган изнемогающего узника, на то, как розовая, атласно блестящая головка его, чистая и яркая, все более и более наливается краснотою и силою, бесстыдно высвобождаясь, вылезая из крайней плоти и как по натянутой уздечке ее стекает прозрачная, клейкая смазка хотения. Никогда еще Карада Бруславич не видел такого откровенного сраму! Государь вдруг почувствовал странную жажду взять в свои длани сей превосходный орган, ощутить его кожей своей, нежно, бережно сжать, погладить сухое пламя сияющей атласной головки, попробовать устами жар ее и спелось. Царь почувствовал дрожь в своем дородном теле, осознавая, что в нем самом уже начинает, словно что-то пробуждаться от дремучей, древней спячки вековой. Но что же это было?.. В ужасе сжав губы, он зло запахнул свой халат, враз спрятав от прищуренных за длинными ресницами, лучистых глаз бесстыдника свою царственную наготу. Довольно с него!

Он нервно отошел к печи, на время исчезнув из поля зрения узника, но вскоре вернулся. И юноша, в ужасе, увидел в руке вседержителя щипцы, сжимающие раскаленное докрасна железное клеймо. Пленника всего передернуло судорогой, но он не мог даже шелохнуться, зажатый, скованный со всех сторон. Государь подошел совсем близко, еще раз метнув испуганный взгляд ниже живота пленника и стараясь больше туда не смотреть. Он взглянул в расширенные от ужаса глаза юноши. Как волшебно-упоительны для него эти сладкие мгновения – полной подвластности ему необычайного узника! Лучистые, голубые глаза самодержца злорадно улыбались, они наливались хищной сталью и впивались во взгляд новой жертвы своей. Корней, с выскакивающим из груди сердцем, весь бессильно вмялся в деревянный щит, взирая, как темно-малиновое от жара, ужасное клеймо приближается к его лицу. Государь ликовал в душе, охваченный сладострастным восторгом. Вид животного страха и беззащитности в бездонных глазах пленника – что может быть слаще, приятней, что? Никогда еще Карада-царь не получал такой всепоглощающей сладости от пыток недругов своих! И, если раньше он только присутствовал при пытках, то теперь ему самому захотелось доставить боль беззащитному существу.

Корней, сморщившись, до крови закусил губу, простонал обреченно. Неужели царь сделает это?! На малиновом от жара клейме хищно выпирала грациозно изогнувшаяся, словно для прыжка, наоборот перевернутая буква «Д». Клеймо приближалось медленно, но неотвратимо, жар от его близости уже палил лицо. Кажется, щека сейчас затрещит от жара и глаз лопнет от пекла того. Но царь не спешил, растягивая и растягивая удовольствие свое. И вдруг адская, нечеловеческая боль резко вонзилась, ворвалась, злобно ударила в мозг, жутко сотрясла, опалила щеку беззащитного юноши. С бессильной мольбой, он, неистово-страшно и мучительно заорал, весь превратившись в распятый комок судорог и… потерял сознание…

Карада Бруславич поморщился от ударившего в его ноздри сладковато-горького чада шипящего под клеймом мяса живого. Он до тошноты не выносил этого запаха. Резко оторвал клеймо, глядя, как пленник, враз перестав кричать, поник, закатывая прикрывшиеся глаза. На левой щеке его, пузырясь, наливаясь по бокам синюшной краснотой, чернело красивое клеймо, которое царь заказал специально для этого дерзкого самозванца… Он смотрел, где бы еще поставить жуткую печать на теле несчастного. Не мешало бы заклеймить и этот опасно-призывный, порочный орган, но тот, увы, опал, спрятался совсем, и царь, скривившись недовольно, отшвырнул остывающее клеймо в сторону. Ладно, довольно. И так негодник хорош теперь! Просто заглядение!

Государь нажал своей красиво обутой в сандалию ногой на железный рычаг, и щит со смертником стал плавно, со скрипом опрокидываться назад.

Корней очнулся от жестокой, нестерпимой боли в лице, он слабо вскрикнул, застонал, судорожно сцепил зубы, кое-как открывая правый глаз (левый, как и вся воспаленная щека, совершенно заплыл). Кровь жестким пульсом била в мозгу и на поруганном лице. Какая адская боль! Он снова близок был к беспамятству, и тут увидел стоящего над его головой и свысока, презрительно взирающего на него царя-палача. Вседержитель медленно раздвинул полы своего просторного халата, выкатывая над несчастным непомерно большое, круглое чрево свое и взял пальцами под ним. Выкатывая у себя вялую, нежно-розовую головку царственной плоти, он направил ее на поверженного узника. Взор чуть наклоненного вперед тирана, взор обаятельного хищника, мучителя, прищурено устремлен на опаленное лицо жертвы… И тут тугая, янтарно-желтая струя вмиг сорвалась с направленного уда царя, горячо ударила в клейменый лик. Корней вскрикнул от сумасшедшей боли: словно кипятком рвануло враз по обожженной душе! Сладострастно поджав губы, вскинув аккуратно подстриженную бородку и косясь на все еще очаровательную жертву, царь поливал и поливал специально, до предела накопленной уриной воспаленную рану пленника. Тиран даже застонал, стискивая белые зубы, впервые в жизни чувствуя от мочеиспускания бешеную, тягучую, ни с чем ранее не сравнимую сладость, совсем уже близкую к разрешению. А Корней зажмурился, захлебываясь в жгучих, соленых, шумящих в ушах струях, которые теперь лишь щемили рану, постепенно успокаивая боль. Изливаемая моча пахла парным молоком и горечью небывалого, постыдного унижения.

Чело царя покрылось испариной, а глаза расширились. Сердце возбужденно выпрыгивало из груди. Карада Бруславич чувствовал, как плоть его обнаженная неудержимо наполняется, по-глупому поднимается сладострастным желанием, не давая закончить упоительный акт. Он, в страхе, сильнее ухватился за бунтующую часть свою, боясь уже и сам опуститься до презренного порока, с трудом перестал мочиться, нервно запахнул халат и с дрожащими губами стремительно вышел из темницы.

 

Глава 34

 

Горе случилось у боярыни Авдотьи Степановны. Страшной и тяжелой оказалась для нее эта зима. Будто нескончаемый траур навис в некогда благополучном тереме боярском.

Супруг ее – Барко Рогнедович весь ушел в себя, замкнулся, редко разговаривал с нею, как женщину ее совсем забыл, словно она больше и не существовала рядом. Авдотья Степановна давно поняла, сердцем женским прочувствовала, кто стал виновником всех несчастий, чередой обрушившихся на их, когда-то благополучную семью. Все этот безродный парень! Ох, как она теперь была обижена на него (вплоть до женской, бессильной ненависти)! С его странным исчезновением враз стала разваливаться семья, членом которой этот парень уже почти был… Ну почему Авдотья Степановна тем злосчастным днем осенним позволила супругу впустить в их терем того жалкого, тогда еще ничем не примечательного, бессильного мальчишку?!.. Надо было лечь поперек крыльца, вопить, умолять главу семьи, чтобы он так опрометчиво не тащил в дом этого опасного человека! И зачем дочь привезла его домой? Чтобы случилось то, что они имеют теперь?..

Супруг медленно, но неуклонно будто сходил с ума. Словно одержимый, он скакал на коне по заснеженным полям, по всем владениям своим. В каждый крестьянский двор, принадлежащий боярству его, зашел он за зиму, спрашивая неизменно: «Не видали работника мого – Корнея? Ежели увидите, не дайте уйти ему, задержите, приведите ко мне. За услугу эту щедро вознагражу любого!..»

Самым богатым и влиятельным был среди бояр лукоморских – Барко Рогнедович. Крестьянских дворов, подвластных ему – видимо-невидимо. И к каждому крестьянину он успел за зиму прийти в избу, а ко многим и по два, по три раза с одним и тем же указанием: задержать работника его, да целым и невредимым доставить в терем боярский.

Среди народа ходили уже самые разные кривотолки да пересуды (где ж это видано, чтоб такой важный человек, боярин почтенный, забыв покой и сон, самолично ищет сбежавшего работника!). Работник тот, может, уже давно в земле сырой гниет, а хозяин его все ищет да ищет… Не то работник беглый провинился больно, может, что ценное украл или же напротив, так дорожит до сих пор им хозяин? Многие по-человечески жалели пожилого боярина, зная его крутой, но справедливый и отходчивый нрав и искренне уважая его.

Вскоре все уже в боярстве Рогнедовича знали, все были наслышаны, какой бесценный работник Корней. Многие знакомы с ним лично, а случалось, кто и не знал, так теперь выдумывал свое знакомство с ним, хвастая доверчивому люду, что был, якобы, его лучшим другом. А кто-то с завистью сплетничал: дескать, сама боярышня молодая неспроста все время якшалась с ним, хотела красавцу на шею повеситься, а он – прохиндей такой, видать, забрюхатил ее, да и бросил!..

Однако о работнике Корнее сочинялись уже не только злые, завистливые сплетни, но и слагались народные сказания и даже песни. Слава о чудо-работнике, мόлодце Корнее стала быстро разноситься по всему Лукоморью.

Боярин же Барко совсем мало стал интересоваться вотчиной своей, хозяйством обширным. Все чаще безпричинно гневался он, угрюмо слоняясь по двору своему широкому. Работники, что имели несчастье в такие минуты попадаться ему на глаза, с треском вылетали со двора боярского, теряя работу. Он, точнее, его супруга, набирала новых работников – те вылетали сразу же. Грозный боярин стал превращаться в деспота уже для всех домашних работников и слуг (исключением оставался один лишь ключник Панкратыч, которого хозяин по-прежнему почитал и не обделял добрым вниманием своим). А в остальном всё теперь делалось не по его, всё не так! Все, на его взгляд, стали работать лениво и неумело. «Конечно, – тихо возмущались между собою потерявшие покой работники и даже слуги, – ему есть с кем сравнить: с Корнеем! Один Корней у него только в глазах-то и стоит, больше никого не замечает и замечать не хочет!» Жена уж сколько раз пыталась по-доброму усмирить, успокоить Барко Рогнедовича, объясняя ему, что таких работников, как их бывший приемыш, просто не бывает! Его нечеловеческая работоспособность и радение – противоестественны для любого нормального простолюдина. И им уже никогда не сыскать подобного Корнею. Можно разогнать всех работников и тем разорить хозяйство, но кому от этого будет прок? В конце концов Авдотья Степановна смогла уговорить мужа, чтобы он пока не вмешивался в дела домоустройства, она полностью берет эту заботу на себя. Боярин махнул на все рукой и совсем перестал интересоваться вотчиной. Боярыня быстро восстановила, начавшее было пустеть хозяйство, но вот душевное состояние супруга восстановить так и не смогла: тут она была бессильна и потому несчастна.

Мало этого – вскоре и Настя прибавила горя, забот и тяжелых волнений родителям. После исчезновения ее любимого, она, как и отец, стала гаснуть на глазах. В ней уже нельзя было узнать ту жизнерадостную, дерзкую, озорную девчонку, молодую, полную сил боярышню. И, если отец еще первое время, хоть как-то держался, то Настя сломалась сразу, она совсем исхудала, почти ничего не ела, мало и неохотно говорила. А однажды слуги со двора прибежали в ужасе: дочка хозяйская руки на себя наложила... Да… не выдержала боярышня наша, не выдержала…

Оказалось: Настя из тугого лука сладила самострел и, отойдя от него на несколько шагов, пустила в себя стрелу острую… Но стрела не попала прямо в сердце, а насквозь пробила плечо под ключицей, пригвоздив Настю в шубке к бревенчатой стене дворового сарая. Там когда-то Корней впервые поцеловал ее. Окровавленную, ее с великим трудом удалось вернуть к жизни. Лучшие лекари Лукоморья были срочно призваны горестным отцом боярышни и спасли-таки жизнь ее бесценную.

Забота о спасении дочери сильно встряхнула боярина и на какое-то время отвлекла от его душевной хвори, но стоило лишь дочери поправиться, как муки сердца и души снова вернулись к Барко Рогнедовичу.

После той нелепой, трагической субботы январской, когда он выгнал Корнея, боярин всю оставшуюся зиму не мылся! Он, словно боялся смыть с себя что-то дорогое, словно кожа его все еще хранила печать того, с чем он никак не хотел расстаться. Боярин лишь заходил иногда в холодную, нетопленую баню, не раздеваясь, прямо в шубе, бродил по ней, погруженный в свои думы тяжелые, подолгу сидел на полатях, лежал на них, закрыв глаза или бессмысленно глядя в потолок.

Но жизнь течет и многое в жизни меняется. Беспощадное время порой становится благосклонным и не просто залечивает, но зализывает раны сердца, боль души. Вскорости к радостному удивлению почтенных родителей дочь их любимая, выздоравливая телом, стала вроде бы поправляться и духом. К общему одобрению родителей, Настя увлеклась вышивкой. Наконец-то достойное занятие для богатой боярышни!

Однажды отец зашел в Настину светлицу и заметил, как дочь смущенно, быстро спрятала что-то за высокими подушками своей богатой постели. Не спрашивая разрешения, он подошел и, отодвинув подушки, увидел добротно вышитое, наспех сложенное полотенце. Боярин развернул его и обомлел: на полотенце разноцветными нитками был вышит лик Корнея! Да какая, на удивление, чистая, добротная работа! Пораженный Барко Рогнедович долго не мог оторвать глаз от удивительной вышивки, словно смотрел на него с полотенца того живой, улыбающийся Корней – друг потерянный.

– Доченька, – вымолвил наконец потрясенный боярин, – да неужто сама смастерила?

– Да, батюшка, сама…

И тут впервые за два месяца отец увидел на лице дочери улыбку. Снова, как зачарованный, боярин посмотрел на портрет:

– Милая моя, родимое дитятко ты мое… Какой талант-то у тебя! Сколько души вложила!..

Боярин опустился на постель Насти и бережно приложил изображение Корнея к своему изможденному лицу. Настя увидела, как плечи отца начали вздрагивать. Не отрывая полотенца, опуская лицо, он тихо страдальчески застонал. Она подошла к отцу, обняла его седую голову, сказала с грустью:

– Ведаю, батюшка, как ты любил его… Ведаю… Но еще догадываюсь, как он любил тебя и как он страдал от этой любви тайной, боясь даже мне хоть слово обронить о ней и хоть как-то облегчить свои муки. Он так мечтал, чтобы его ребенок был похож на тебя! Он просто бредил желанием стать твоим зятем, но, видать, страшно боялся гнева твоего, если ты узнаешь о чувствах его сердечных к тебе… Могу понять: у вас была такая разная любовь друг к другу. Да, я давно догадывалась о сием… Он даже со мною то встречался больше лишь от того, что я похожа на тебя, что я – твоя кровная дочь.

– Папенька… – Настя отошла, явно набираясь смелости, и отец, чутко замерев, услышал: – Ты токмо не волнуйся… не серчай на меня… я тяжелая… от него!..

Отец встрепенулся, вскинул голову и Настя впервые увидела лицо его мокрым от слез.

– Что ты сказала?.. – напряженно замирая, спросил он, вышивка бессильно опускалась в его руках. – От кого?.. Не может быть… Он же не мог быть с девицей, он же да… – и осекся.

– Было у нас, папа, было, – сдавленно вымолвила она. – Помнишь, когда ты в первый раз пригласил его попарить тебя в бане, помнишь?.. Я не знаю, что там у вас тогда произошло, чем ты на него так подействовал, так очаровал, но после того он вдруг воспылал ко мне такой страстью, о которой я и мечтать-то не могла. – Настя мечтательно подняла глаза. – Он был весь исполненный какой-то неведомой силы – силы безудержной любви…

– Ничего такого в первый раз там не было, – с дрожью в голосе возразил недоумевающий отец.

– Ладно, пусть не было, – махнула рукой дочь. – Неважно. А важно то, что, не гори он такой сильной любовью к тебе – не была бы и я сейчас в положении. Видать, тогда все свои нерастраченные чувства к тебе он вдруг перенес на меня. Мне тогда повезло больше, чем тебе. Вот так... – с грустью задумалась она.

– Но как же сие возможно? – простонал отец, все еще ничего не понимая.

– Ну, неужто ты до сих пор ничего не понял? – смутилась дочь и все же нашла в себе силы продолжить, вздохнула: – Ладно, скажу прямо: когда он возлюбил меня, когда пустил в меня семя свое, то в страсти назвал меня твоим именем, папенька! Он, наверно, представлял, что похотит не меня, а тебя!.. – Настя, красная, смущенная, отвернула лицо к занавешенному кружевами окошку.

– О, Господи! – устало и обреченно ударил себя ладонью в лоб боярин. – Хоть ты-то, дитятко, не рви мое сердце! Я сего не вынесу…

– Прости… Но, похоже, одна, может, даже – главная мечта его скоро осуществится: скоро ты будешь нянчить нашего с ним ребенка…Уж, получается, твоего ребенка и внука одновременно. В том, что он родится, виноват, прежде всего, ты.

– Мой внук… Да неужто правда?.. – и, встав с постели, он вдруг бросился к Насте, упал перед ней на колени, бережно приложил ладони к ее животу, мягко прижался щекой, ласково обнял дочь, покачивая ее в объятиях своих, тихо, сдавленно выговорил:

– Доченька, дочка моя, ты даже не представляешь, какой подарок сделаешь отцу своему старому!

Он порывисто встал и начал радостно, безумно-горячо целовать ее в сияющие глаза, в лоб, щеки! Крепко обнимая ее за плечи, отец прижался к щеке дочери своей шелковистой, бородатой щекой и ликующе, неудержимо засмеялся. Из небесно-голубых глаз его лучистых, градом катились слезы (первые в его долгой, многотрудной жизни слезы выстраданного счастья!). Настя тоже давилась слезами, радостно прижимаясь к отцу. Впервые душа дочери и душа отца оказались так близки, словно слились вдруг в единую душу. И названия такому высокому единству человечество еще не придумало. Это было выше понимания людского…

Авдотья Степановна не могла уразуметь, что вдруг произошло в ее семье? И муж, и дочь ее как-то внезапно, неожиданно ожили. Они иногда бросали друг на друга таинственные, озорные взгляды. У супруга восстановился здоровый, почти зверский аппетит, да и дочь теперь ела за обе щеки. Настроение и самочувствие боярина день ото дня так быстро прибывали, улучшались, что это сказывалось буквально на всем. Даже слуг и работников он стал теперь щедро осыпать подарками. И, если еще совсем недавно работники боялись попадать лишний раз хозяину на глаза, то теперь, наоборот, спешили к нему со всех ног. Мало того: почтенный супруг снова стал замечать жену свою, да так страстно замечать, так душевно и радостно обхаживать ее, как не случалось даже в первые их супружеские, молодые дни. И Авдотья Степановна расцветала, молодея на глазах, счастливо недоумевая, что же произошло с ее мужем, что за Ангел Небесный посетил нечаянно их горестный дом? Да-а, никогда еще Авдотья Степановна не была так счастлива с мужем любимым, как в эти дни – первые дни весны…

Родственники несомненно скрывали от нее какую-то радостную тайну. И лишь в конце марта мать поняла, какой сюрприз они готовили ей.

Конечно, уважающая себя боярыня не была в восторге, узнав, что дочь на сносях от безродного, да еще и пропавшего человека, и что теперь, скорее всего, не удастся удачно выдать ее замуж за достойного жениха. Но, вопреки опасениям боярина и дочери, Авдотья Степановна скоро смирилась с неизбежным, и сама уже с нетерпением ждала того светлого дня, когда станет она бабушкой.

Все вроде бы наладилось в их небольшой, но дружной семье, да вот только стало заметно, как опять загрустил Барко Рогнедович. Он старательно не подавал виду, но чуткие женские сердца невозможно было обмануть. И жена, и дочь снова замечали: не выходит из головы его работник Корней, будто чем околдовал этот парень знатного, высокочтимого боярина – целомудренного и уважаемого отца семейства.

Возобновил, наконец, боярин Барко свои банные дни, чему был страшно рад ключник Панкратыч, истосковавшийся по их долгим беседам в баньке за келыхами кваса холодного, да и руки трудолюбивые соскучились по доброй работе этой. В общем, ликовал в душе Параня Панкратыч, когда наконец после долгого перерыва отпарил, оттер, отмыл, да омолодил мазями душистыми, снова засиявшего, как новая копейка, своего любимого хозяина. И беседа душевная после баньки – все, как и прежде! Ну, как не радоваться?! Но, уже в следующую субботу Параня Панкратыч был удивлен и обескуражен до самой глубины души (уж такого-то он никак не мог ожидать от хозяина своего!..).

 

Глава 35

 

 Ясный субботний вечер опускался тихо и безветренно. Звезды проступили, мерцая в вышине. Небо безразлично взирало на суету, на страсти людские. А внизу кипела жизнь, полная странных, волнительных событий.

После того, как старшая и младшая боярыни помылись и ушли в терем отдыхать, ключник Панкратыч привычно и быстро приготовил баню для самого главного человека – для хозяина. Вскоре в предбанник вошел Барко Рогнедович, плотно закрыл за собою дверь, как-то странно окинул взглядом обнаженного, влажного от пара управляющего. Панкратыч, довольный, бросился раздевать боярина. Он быстро снял с него кафтан, вышитую рубаху, по пояс обнажив белое боярское тело, снял сапоги и остановился, ожидая, когда хозяин снимет с себя портки (боярин всегда это делал сам). Но на этот раз Барко сказал:

– Давай, Панкратыч, разболоки меня всего… – В глазах благодетеля было сегодня что-то задумчиво-пристальное.

Ключник чуть пожал плечами, с улыбкой, осторожно стянул с хозяина верхние штаны, затем белые исподние, удовлетворенно отметив про себя, как исхудавший за зиму благодетель его снова быстро налился здоровьем и полнотою. Солидная стать очень шла боярину. И хотя Панкратыч по комплекции был таким же дородным, как и его покровитель, управляющий от этого не страдал, всегда считая, что умеренная полнота – признак доброй, человечной души.

Параня как следует пропарил Барко Рогнедовича, окатил его водой, и они вышли в предбанник, оба – раскрасневшиеся от пара, оба пышущие здоровьем знойных, налитых тел. Хозяин тяжело, с удовольствием отдыхивался, покачивался в соломенном кресле:

– Ух, и пар! Душистый да ароматный-десь. Как я стосковался по эдакому-то!

– Можа, желаете, батюшко, еще разок? – заговорщически, с улыбкой потер ладони банщик.

– Не-е-ет, не надобно. Давай-ка, брат, я тебя сегодня попарю!

– Да как можно, кормилец?! – удивился Панкратыч. – Боярское ли сие дело!..

– А я, можа, хочу тебя попарить и помыть сегодня, – усмехнулся хозяин. – Ты мне столько лет служишь верой и правдою, дак могу я тебя хоть малостью ублажить?..

– Я уж и не знаю… – замешкался сидящий напротив дородный ключник. Живот его толстый налился над коленями, словно желающего уда огромная глава, и хозяин-благодетель как-то странно, с интересом смотрит на чрево это могучее, словно созревшее и призывающее к чему-то.

– Вставай, мой дорогой, пошли…

Сегодня, после долгих, мучительных дум и сомнений Барко Рогнедович решился-таки узнать, что же такого особенного мог чувствовать Корней, отчего юноша потерял голову в тот их безумный, прощальный вечер? Боярина постоянно терзал, жег этот вопрос, и для него стало просто жизненно необходимым – получить, наконец, реальное, без досужих вымыслов, представление об «этом». Сегодня он решил полностью поставить себя на место потерянного молодого друга. Шаг этот требовал небывалой смелости, отчаянного мужества, но боярин все же решился…

Он исправно собственноручно отхлестал веником управляющего своего, окатил водою. Потом они снова передохнули в предбаннике, беспечно поговорили и вернулись в парилку.

Боярин лег ничком на нижние полати, сказал:

– Ну, давай, показывай свое мастерство.

Параня с улыбкой стер мочалом с хозяина старую кожу, обмыл, вытер и начал натирать мазями. Боярин грустно думал: «Вот ведь знает справно свое ремесло, и я всегда был им доволен. Но не те это руки, не те… Не умеет он приласкать тело и поднять душу, как делал это Он… Нет, не дано Панкратычу… Эх, после Корнеюшки, даже эти умелые руки теперь – грубы и неуклюжи! Скучно, пресно теперь все».

Так боярин и не получил того небесного удовольствия, которое мог доставить ему только удивительный молодой работник… юный друг… Досадливо крякнув, хозяин повернулся лицом к солидному банщику, завалился набок, наблюдая, как огненно-красное, налитое тело Прани колышется, словно у женщины при каждом движении. А присмотреться к телу управляющего – чем не женщина? Даже лучше, чище и моложе, несмотря на возраст. Нет, не каждая женщина имеет такие соблазнительные формы, такую чистоту и мягкость упругой кожи, плоти налитой. «Надобно, обязательно надобно сие повторить», – напряженно думал боярин, и от предвкушения запретного сердце его стучало все чаще, все сильнее. Кашлянув, боярин спросил:

– Скажи-ка, Панкратыч, как у тебя с бабами, ну… сие дело?

– Я уже староват для баловства такого, – добродушно хохотнул румяный, пышущий здоровьем управляющий, натирая спину хозяина душистой мазью и невольно касаясь своим крутым, знойным животом такого же живота боярина.

Лежа по-прежнему на боку, Барко взволнованно выдохнул, потянулся и, как тогда Корнея, приобнял одной рукой управляющего за широкую, гладкую талию, а пальцами другой обнажил закрытую головку ключника… Параня Панкратыч на мгновение остолбенел, чувствуя, как ласковые пальцы хозяина сдавливают его «святая святых»! Он попытался отдернуться, но благодетель, вдруг, обхватил его со всех сил обеими руками и… вобрал «святая святых» в свои бесценные боярские уста!.. Дергаться и сопротивляться было невозможно, просто бессмысленно.

– Ох-х, зачем вы сие?.. батюшко!.. – в страшном смятении выдохнул управляющий, чувствуя, как язык боярский горячо и упруго обволакивает его быстро наливающуюся силою плоть!

Боярин ослабил руки, ласково провел ладонями по полным, огненным ягодицам, по круглому животу ключника и, выпустив из себя совсем уже наполнившийся орган, лег набок, как и лежал.

Параня, в стыдливом испуге, тут же закрыл возбужденную плоть руками, отпрянул назад. Он не находил слов и прятал покрасневшие глаза. Хозяин, и сам еле сдерживая смущение, подрагивающей рукой, слабо подозвал его. Панкратыч, не отрывая рук, робко приблизился, нагнул бородатую голову. Хозяин попросил:

– Сделай то же со мною.

– Не могу! – взмолился ключник, чуть не плача. – Лучше убейте меня тут же… Не могу…

Боярин недовольно поморщившись, сам взял пухлую, сильную руку Панкратыча и с натугой приблизил к себе ниже живота. Рука подчиненного человека тряслась, боясь коснуться плоти нежной, словно огня пылающего. Тогда хозяин насильно сжал широкую ладонь слуги своего и накрыл, обнял ею то, что было нужно.

Почувствовав пленительное тепло чужой доброй руки, поневоле сжавшей его плоть, начал расслабляться. Но Панкратыч тут же высвободил руку свою и угрюмо отошел, стыдливо повернувшись к хозяину спиной. Боярин досадливо приподнял брови. Лицо у него и самого пылало от стыда за себя. Но он был человеком дела и уж коль решился чего-то узнать, то непременно узнает! Он сел на полати, опустив ноги на доски пола, утешительно сказал, сам еле владея деревенеющим языком:

– Успокойся, Панкратыч. Так надобно… Сегодня ты должон мне помочь. Я добре отблагодарю тебя за сие…

Было больно смотреть, как весь красный, полнотелый Панкратыч, дрожит, все еще прикрываясь руками.

– Ополоснись и успокойся, друже, – устало посоветовал хозяин, встал и самолично окатил банщика из кадки водой холодной, искоса глядя, как все еще полуприкрытый рукою, мясистый уд Парани падает, слабеет. Боярин окатил его еще раз, потом взял пушистое полотенце и начал с силой растирать дородное, пышущее здоровьем тело ключника. Параня убрал, наконец, робкую руку, позволив хозяину вытереть его. Отбросив полотенце, Барко встал перед ним, сжав в ладонях его сильные, крутые плечи, заглянув в зеленые, панически убегающие глаза, сказал:

– Прошу тебя, друже мой, сегодня, токмо сегодня, один раз доверься мне. Сие вельми важно… Разумеешь?..

Опустив глаза, Параня выдавил:

– Догадываюсь, откуда у вас такое стремление…

– Корней пытался похотить и тебя тоже?!..

– Так, как вы не делал… Даже слова о сием не говорил. Да я бы и не дозволил никогда. Но чувствовал я постоянно, как он … хочет меня.

– Вон оно как… – Боярин печально задумался, потом понимающе покачал головой: – Вот, дак я и желаю уразуметь, почему он удручелых* любит. И в сием ты мне должон помочь. Да тебе токмо одному я и могу довериться, Панкратыч… Тем паче, ты так же удручел телом, как и я… Неужто не поможешь мне, друже? Хочешь узнать, почему я выгнал его?

 

*Удручéлый – полнотелый; обладающий налитым, солидным телом. – Авт.

 

Параня вопросительно поднял глаза.

– Сейчас я кое-что покажу тебе, как оно было… Знамо, у меня, как у него не получится, но я постараюсь. Ты сейчас окажешься на моем месте. Заодно и узнаешь, чего он хотел от тебя…

– Нет! – протестующе вырвалось у Панкратыча. – Токмо не сие, батюшко! Помилуйте, умоляю! После такого… уж лучше сразу в петлю!

– Вот и я так думал в тот вечер, даже ударил его вот сией рукою… А за что?..

Параня смотрел во все глаза на чуть не плачущего хозяина, на его дрожащую руку, ничего еще не понимая… Неужто боярин и впрямь сходит с ума?!..

– Ну, добре, – после паузы устало махнул рукой боярин. – Не хочешь – не надо. Ляг пока, я хоть покажу, как он умащивал меня, в сием же нет ничего такого!

На последнее предложение ключник согласился почти без колебаний, робко надеясь, что худшее, опасное уже позади.

Параня лег на свой объемный живот, отчего тот чуть расплылся по бокам. Он почувствовал, как добрые руки хозяина начали ласково размазывать по телу его душистые мази да кремы заморские. Благодетель мазей не жалел, он готов был сейчас отдать большее: золото, богатство, власть тому, кто поможет ему разобраться в потаенных, раздирающих душу сомнениях, в муках сердечных. Под его добрыми ладонями Панкратыч поневоле закрывал глаза от удовольствия: его еще никто и никогда так нежно и трогательно не гладил (разве что матушка, когда он был еще младенцем. Но когда это было!..) Словно возвращался он в далекое безмятежное младенчество свое, и улыбка блаженства поневоле озаряла его полное лицо.

Боярин, чувствуя силу ласки, оглаживал огненно-налитые, округлые формы управляющего своего, представляя Корнея на своем месте. Сквозь длани он чувствовал, как сила его благодатно и густо струится в тело ключника, как энергия его сливается доверительно с энергией друга верного. Тело дородного друга проверенного, много раз виданное-перевиданное и вроде бы уже привычное, обретало теперь совсем иное значение. Совсем другими глазами Барко Рогнедович пытался взглянуть на, схожее с его собственным, могучее тело бывшего дружинника. Пожалуй, у Корнея хороший вкус, в этом действительно есть что-то притягательное: даже далеко не у каждой женщины могут быть такие гладкие, чистые формы. А упругость кожи у мужчины, по природе своей, несравненно выше, долговечнее и приятнее. Ох, и хорош у него тиун, редкой красоты мужик! Так что же Корней нашел в нем, какую изюминку? Но Панкратыч же весь, с головы до ног, – сплошной соблазн для женщин (какая бы не влюбилась в эдакого-то!). Так почему же тогда и муж не имеет права любоваться красою другого мужа, наслаждаться ею, как наслаждается по праву женщина? Кто придумал эту несуразицу, запрещающую любить подобного себе?! Красота, наверное, для того и создана, чтоб она была кому-то нужна, кого-то влекла к себе, возвышенно завораживала и даже пленительно возбуждала…

Боярин почувствовал, как орган его поневоле начинает наполняться, тяжелеть и в паху сводило сладко. Так, хорошо, уже что-то начинает переворачиваться в душе, что-то начинает доходить… Он попросил друга развернуться животом вверх. Параня подчинился, настороженно косясь на заметно уже поднимающийся, крепнущий орган хозяина, устремил взгляд в потолок (сердце управляющего выскакивало от протеста, но он, пока с трудом, сдерживался).

Широкий, объемный боярин стал втирать мази в упругое, круглое черево друга, в налитые, сильные бедра, избегая прикосновений к запретному, чувствительному месту и видя все же, как плоть Парани, лежа побоку, медленно, но неотвратимо ползет в величину.

Раскрасневшийся, как само пламя, Панкратыч поневоле расслаблялся под ласковыми, знойно-притягательными ладонями хозяина любимого, даже не ведая, как плоть его постепенно и все заметнее растет, тяжелеет, выдавая наплывающую сладость в разомлевшем теле. Боярин попросил его лечь набок. Параня повернулся, стараясь не смотреть на благодетеля своего, и орган его мясисто наливающийся, пульсируя от нарастающего хотения, уже не лежал, а полустоял, покачиваясь за большим животом. Барко было трудно оторвать взгляд от оживающей плоти друга. Что-то происходило сейчас в душах хозяина и подчиненного. Был налицо результат еще лишь начавшихся, робких усилий. А что же будет дальше? И желание томное стало восполнять боярина. Он принялся оглаживать спину Парани, коснувшись скользкой и горячей головкой своей могучего, повалившегося набок чрева ключника.

Панкратыч, вздрогнув, почувствовал, как знойная, упругая плоть боярина тычется, скользит по чреву его раз, другой … Благодетель все плотнее прижимался к нему… Это Паране было немыслимо приятно и страшно одновременно. Уд хозяина струился притягательным, живым теплом, очень трогательным жаром плоти потаенной… но управляющий смущенно вжал, постарался убрать живот, повалившись на спину и панически не открывая глаз. Он лежал на спине, и боярин продолжал ласково гладить его пышущий жаром живот, его бедра, снова живот, объемные груди… Панкратыч растворялся и уносится куда-то далеко… все дальше и дальше… Как хорошо, как легко и безмятежно… От ног расплывалось безумное томление. Волны добрые и ласковые наливались силой, густели, окатывали и колыхали засыпающего Панкратыча. Ой, как хорошо… Вот оно – блаженство!.. Вот… По животу волны скатывались к ногам, от ног плыли обратно, закручивались сладкой воронкой ниже живота, до слез охватывая там все надрывным томлением. Ой, как хорошо… ох, еще… еще…

Слезы блаженства скатывались из уголков закрытых глаз Панкратыча, счастливая улыбка сама расплывалась на его породистом, щекастом лице. Хозяин одной рукой отвлекающе гладил его по животу и ногам, а другой – бережно, ласково массировал уже скользкую головку до предела налившегося силою органа друга. Но тут Панкратыч изумленно приоткрыл затуманенные глаза. Барко, не теряя времени, пошире развел его сгибающиеся в коленях ноги, решительно выдохнул и, нагнувшись между ними, нежно вобрал скользящую в смазке головку в уста свои, облизнул ее плотно, не выпуская. Почувствовав, как Параня вдруг протестующе, в страхе напрягся, обеими руками продолжил гладить его живот, бока упругих ягодиц и внутреннюю сторону дрожащих, разведенных ляжек, по-прежнему не выпуская огненную плоть изо рта своего.

Панкратыч облокотился о полати, тяжело, возбужденно дыша, осоловело, потрясенно смотрел, как почтенный хозяин, утопив седую голову за горой живота его, вслепую гладит колышущиеся груди и живот, чувствовал, как упругие,

солено-сладкие волны в промежности накатываются все плотнее, все желаннее. Закусив сведенную дрожью губу, Параня, сквозь слезы, стремясь высвободиться из постыдного, сладкого плена, вдруг, поневоле, сам качнул свое тело, помогая этим волнам еще, еще… и еще!..

Панкратыч застонал, блаженно качая головой. Выкатив красивые глаза и приоткрыв рот, он изогнулся весь вперед, вталкивая в боярские уста то, чего тот добился-таки. Глубже, еще глубже!.. Панкратыч зарычал, чувствуя, как плотно заглатывается рыдающая плоть его, туда – в драгоценную, огненно-сладостную утробу!.. Он весь горел и дрожал, устремляясь туда скорее! Весь изогнувшись, управляющий бережно обхватил седую голову боярина, со страхом и стыдом, ритмично и с жаром прижимая ее к себе и сам плотнее, толчками устремляясь в нее. Еще, еще! Вот оно… Во-о-от!!! Панкратыч сдавленно зарычал… Гримаса сладких мук исказила красивое лицо. Он напряженно запрокинул голову назад и, словно охваченный пламенем, весь изгибаясь в блаженных муках, обреченно засучив ногами, замер, одеревенел… Под животом его будто все свело, схватилось в бешено-сладостном, бурлящем огне и, до края, до боли переполнившись, вдруг бурным потоком низвергнулось, густо, неудержимым выплеском устремилось в боярина! Все тело Панкратыча сотрясло невиданной силою. Извивающегося в сладких муках его подбрасывало на полатях. Стиснув зубы, толчками, он терпко-сладко извергал в хозяина всего себя, без остатка. С любовью, страхом и стыдом.

В рот боярина, скользкий и горячий, ударила тугая, горько-соленая струя: одна, вторая, еще… Обильное семя не вмещалось во рту и уже стекало по покатости живота затихающего Парани. Боярин вкусил семя и проглотил его, потом, плавно высвобождая слабнущую плоть, губами нежно поцеловал еще пылающую головку и освободил совсем. Орган, красный и большой, опускался набок, на глазах слабея. Боярин встал, созерцая, как банщик, абсолютно обессиленный, разомлевал, туманно глядя в никуда. Поддерживая рукой свой до предела налитой, готовый вот-вот разрядиться орган, Барко приблизился к голове друга. Одной рукой упершись в ступень верхних полатей, а другой направляя свою крепкую, огненную плоть в лицо Парани, взволнованно смотрел, как все еще затуманенные глаза Панкратыча постепенно обретают осмысленность. Параня зачаровано взирал на «святая святых» благодетеля своего, направленое прямо на него – в лицо! Степенный ключник с мольбой взглянул на хозяина, но тут увидел, как боярин вдруг, натужившись и задрожав всем телом, застонал мучительно, и семя его бесценным белым шлейфом брызнуло в лицо Панкратыча. Боярин изогнулся, изнемогая, с рыком и жалобным стоном выплескивая на друга верного сокровенно выношенное, горестное блаженство свое. Клейкое, горячее семя ударилось в благородный лоб управляющего, в налитые, как две возбужденные головки, щеки и потекло по аккуратным усам на губы. Хозяин терял силы, но все же нагнулся и начал целовать друга в скользкие от семени щеки, лоб, губы. Слизнув свое, приятное на вкус, семя с лица Парани, Рогнедович плотно сомкнул свои упругие уста с его губами, вынуждая их разверзнуться. Пряно-сладковатое густое семя поплыло по языку Панкратыча. Сначало тот, протестующе вздрогнув, замычал, но любовь и уважение к хозяину были настолько велики, что он, покорно простонав, впитал тугую влагу. Их губы слились еще плотнее, горячие языки встретились, похотливо скользя и дразня друг друга. И семя боярина скользило меж их языками, и они сладко вкушали его, и было какое-то отрадное безумство в полном слиянии, единении полном. Они стонали, не в силах разорвать свой сокрушительный поцелуй, и плоть у каждого из них вновь отозвалась желанием растущим.

Панкратыч, разгораясь, теряя рассудок, потянулся и обнял хозяина за широкую спину, повлек к себе, истомно гладя спину, бока друга и все ближе, все желаннее прижимая его к себе… Барко Рогнедович осторожно и охотно лег на управляющего своего живот к животу, их органы сблизились, наливаясь снова внутренними толчками обоюдной тяги…

Боярин забросил разведенные, пухлые ноги друга себе за спину и опять до предела налившейся плотью своей скользнул по вялой, но постепенно сжимающейся мошонке, по крепнущему силою органу ключника. Качнул еще, еще…

Параня осоловело-влюбленно смотрел на хозяина. Лежа под ним, почему-то так хорошо чувствовал себя на месте женщины! Барко, упершись руками в полати, чтоб меньше давить своим весом тяжелым, зажмурив глаза, методично колыхался, чуть улыбаясь и весь уходя в новые, дивные ощущения. Их большие, гладкие груди приятно щекотали, скользили друг по другу, скрипя от чистоты, животы могучие откровенно вминались и перекатывались. Панкратыч впервые так ласково и с желанием обнимал и гладил знойную спину хозяина, его сильную поясницу и необъятные бока, он потянулся к его упруго-мягким ягодицам, вожделенно встряхивая и гладя их. Он ощущал, как огнедышащая плоть боярина тычется по его млеющей сладостью, перекатывающейся под ее натиском мошонке. Это нельзя было ни с чем сравнить, это было какое-то дивное волшебство, упоительная благость, растворяющая в томительном восторге! Он весь уходил, расплавлялся и сплавлялся воедино с любимым, почтенным другом, с радостью позволяя себя бесстыдно похотить, он уже и сам, всем своим существом, жаждал этого! Их органы, словно охваченные магнитными волнами, неудержимо влекло друг к другу. Жаркие, упругие головки, закатываясь и сладко откатываясь одна по другой, пленительно растворялись в одной общей солоновато-терпкой патоке запредельных энергий. И снова изнемогающей, желающей мошонкой управляющий с готовностью принимал, впитывал в себя жарко струящуюся ласковой похотью, упругую, сильную плоть хозяина. Стыд ушел насовсем, его уже не было. В общей страсти они слились воедино. Им было хорошо, так хорошо, как никогда и ни с кем еще не было в жизни! Они жарко и искренно дарили друг другу всего себя, растворяясь друг в друге, и уносясь в колыхающуюся, добрую, безмятежную вечность…

Когда силы покинули их, Барко Рогнедович кое-как встал, приблизился к голове обмякшего, благостно прикрывшего глаза друга, нагнулся и благодарно поцеловал его в губы, после чего развернулся и пошел одеваться. Наконец-то он понял, прочувствовал на себе самом, отчего данеи теряют голову! Да уж, и впрямь – переживания, ощущения несравненно более пленительны, захватывающи, будоражащи и сильны, чем те, которые он когда-либо испытывал с супругой!.. Но и опасны! Уж есть от чего потерять голову даже очень волевому, видавшему виды человеку!

Ну, вот, на этом и хватит. Довольно сумасбродных испытаний!.. Представление он получил достаточное, большего ему узнавать и не надобно. Он – боярин лукоморский, на старости лет голову терять, конечно же, не собирался. Главное теперь знал точно – Корнея он уже простит за любое влечение, за все, все, все… и никогда, ничем более не обидит его… Только бы друг сердечный, друг желанный оказался жив! Только бы встретиться с ним, обязательно встретиться!..

 

Глава 36

 

 – Так я и попал в плен к Караде, так начались мои истязания в его узилищах страшных. Пытки, которые выдумывал специально для меня Карада Бруславич, трудно даже описать. Да-а, более года заточения у него не могли не изменить меня. Невольно я ожесточился сердцем, поклявшись себе: если мне вдруг повезет и я снова сбегу из плена – обязательно отомщу вседержителю за те страдания, что он причинил мне и тем многим несчастным, которые до сих пор медленно, в жутких муках гибнут в его адском плену. Такие тираны, как царь Карада, не должны жить, их жизнь – это страшное преступление перед собственным народом!..

Друзья сидели напротив друг друга, задумчиво созерцая в полумраке избы огонек горящей на столе свечи. Глеб Гонза за полтора года их разлуки тоже сильно изменился. Он отрастил длинные светлые волосы, бороду и усы, стал на вид обычным в здешних местах, кряжистым, сильным мужиком. Сейчас в нем трудно было узнать того разухабистого, веселого десантника в тельняшке, берете и с автоматом в руках, каким его впервые увидел Корней во время учений… Теперь Гонза завел в деревне семью, женившись, как и хотел, на местной крестьянке Аксинии. У него родилась дочь, и сейчас он весь был в заботах о хлебе насущном. Конечно, царские ищейки не узнали бы его теперь. И это было хорошо.

Вечером поздним Корней сидел в избе друга, скрываясь от вездесущих царских лазутчиков.

– Но почему твой хваленый Дентурий не помог тебе? – пробасил Гонза. – Ему же раз плюнуть – вытащить тебя из застенков Карадовых! Больше года ты страдал в том аду, а твой друг-монах, могучий властелин, даже пальцем не шевельнул, чтобы избавить тебя от мук!..

– Не спеши хаять Дентурия, – вежливо перебил Корней. – Если хочешь, я все расскажу тебе.

Он откинулся на спинку стула, собираясь с нелегкими мыслями. Глеб сочувственно смотрел на своего старого друга, и в его в общем чуждой сантиментов душе все же горел огонек сострадания.

Корней очень изменился. Он физически, а особенно духовно окреп, вырос немного и закряжистел вширь. Русые волосы отросли до плеч, а легкая щетина на небритых щеках не мешала – напротив, очень шла ему. Лицо, вроде бы оставшееся таким же прекрасным и нежным, по каким-то неуловимым признакам стало более мужественным, благородством своим притягивая взгляд любого, кто бы ни увидел его. Это прекрасное лицо не портило даже небольшое клеймо в виде витиевато закрученной буквы “Д” на левой щеке. Пожалуй, даже наоборот, клеймо это контрастно подчеркивало почти неземную, ангельскую красоту юноши.

Корней грустно посмотрел на товарища, тихо сказал:

– Эх, Глеб, если б ты знал, как мне тебя все время не хватало!.. Почему же ты бросил меня тогда в монастыре Дентурия?..

– Прости меня, братишка, – искренне вздохнул Гонза, сцепив на столе свои крепкие, уже приученные к тяжелой мужицкой работе кулаки. – Я знаю, что виноват перед тобой, виноват поневоле. Если б я тогда не ушел, конечно, у нас с тобой все сложилось бы по-другому… наверно, сейчас мы бы с тобой разговаривали не здесь, а, скажем, в твоей киевской квартире, уже в нормальном, цивилизованном мире… Ну, да что уже говорить-то… Понимаешь, здорово меня зацепили и насторожили тогда сверхъестественные заморочки на том празднике Дентуриевых монахов. Поначалу я подумал, что из нас с тобой хотят лохов сделать, развести на ровном месте. Если честно – сам не знаю, что на меня тогда нашло! Я ведь был уверен, что они – слуги Антихриста, прикрывающиеся благостными личинами монахов. И это меня разозлило до невозможности. Понимаешь – не терплю кощунства, не приемлю его ни в каком виде.

– Теперь ты не считаешь дентурианцев слугами Антихриста?

– Теперь я уже сомневаюсь насчет этого. От людей за прошедшее время я наслушался много хорошего о воспитанниках Дентурия. Думаю, демоны, нечисть всякая, не стали бы творить добрые дела и даже подвиги ради простых людей… А остаться в монастыре, помнишь же, ты сам захотел. Я ведь предлагал тебе идти со мной… Будто заворожил тебя тогда этот Дентурий, ты только о нем и думал. Вот я и счел резонным оставить тебя под надежным покровительством твоего нового, такого влиятельного, всесильного, казалось бы, друга. Думаешь, мне было легко без тебя?.. Одни мы с тобой в этой Тьмутаракани, в этом странном, затерянном средневековье. Я ведь и недели жизни здесь не выдержал, все терзаясь – как ты там без меня, братишка! И, плюнув на всякую осторожность, снова приперся к Дентурию. А от него узнал, что ты покинул обитель его сразу на следующий же день после моего ухода… Дентурий предложил мне остаться, пожить пока у него до твоего возвращения, но я не согласился…

– Он так и сказал – до моего возвращения? – с великой надеждой в голосе встрепенулся Корней. – Значит, он был уверен или надеялся, что я все же вернусь к нему?

– Не знаю, был ли он в этом уверен… мне кажется, он скорее надеялся, что ты вернешься… Да, я не смог остаться у него, и не потому, что я такой принципиальный религиозный псих, а просто потому, что все бы там напоминало о тебе. Это было бы невыносимее, чем просто разлука. Дентурий так и не сказал мне, где тебя искать, когда и как ты можешь вернуться. Он мне показался усталым, опечаленным. Но я ушел от него обозленный оттого, что он не захотел мне помочь найти тебя! Так и вернулся я снова к своей Аксинии, женился на ней, вот и живу здесь. Землю пашу, хозяйство завел, тем и кормлю свою небольшую семью. Тоже, как и ты, стараюсь не привлекать к себе внимания царских шестерок, надеясь, что когда-то мы с тобой еще обязательно встретимся. Боженька и услышал наши с тобой молитвы – мы снова вместе!.. Да, но ты так и не сказал, как, каким чудом, Господь направил тебя ко мне?! Как ты меня нашел?!

– Долго рассказывать, Глеб…

– А мы никуда и не спешим. Целая ж ночь впереди! Можешь рассказывать все по порядку, мне все интересно! – Поощрительно улыбнувшись, Глеб аж заерзал на лавке, устраиваясь поудобнее и приготавливаясь к интересному.

Корней задумался. Снова уходя в тяжелые воспоминания плена, продолжил:

– После того, как царь Карада поставил мне позорное клеймо данея да еще унизил меня… Правда, потом я понял, что моча убивает микробы и быстро заживляет раны. Видимо, царь хотел сохранить мое лицо, хоть и клейменым, но более не испорченным. Но все это стало ясно мне потом. Смотри… – и Корней, встав из-за стола, задрал свою рубаху. Глеб невольно отшатнулся, присвистнув: на когда-то нежном юном теле товарища не было живого места; все оно, сильное, атлетически-мускулистое наверняка выглядело бы прекрасным, если б не  превратилось в безобразные рубцы, коросты, шрамы, кровоподтеки… Беглец опустил рубаху, снова сел за стол.

– Как видишь, царь не щадил моего тела, он словно мстил мне за то, что я родился не девчонкой. Однако чем дальше, тем более заботливо и даже трогательно порой ухаживал за моим лицом. Мне показалось даже: он теперь жалел, что так изуродовал лик этот. Я все чаще замечал, как Карада Бруславич неподдельно влюблено глядит иногда на мое лицо, в глаза мои … Глеб, ты бы видел этот взгляд! Взгляд искренно страдающего человека. У меня до сих пор все стонет и сжимается в груди от жалости к нему. Не смейся, Глеб, это так… Примерно за месяц до моего побега царь приблизился ко мне, связанному и, нежно гладя мои щеки почему-то дрожащими ладонями своими, долго, почти в упор, влюблено рассматривал лицо, и вдруг, из глаз его ясно-голубых покатились две крупные слезы. Никогда еще я не видел грозного, безжалостного властелина плачущим. Он выдавил тогда, по-человечески надрывно, с болью: «Ну пошто ты не девка?.. Пошто?!..» Но это было потом… А пока впереди у меня был почти год кромешного ада. Не дай Бог никому испытать такое!..

Царь начал с того, что решил выбить из меня все интересующие его сведения: во-первых – откуда мы с тобой и как появились в Лукоморье; во-вторых – куда исчез ты, Глеб; а также – знаем ли мы с тобой Дентурия, доводилось ли бывать у него, помогал ли он нам; где и у кого я скрывался после своего первого побега; кто и как освободил актеров…

– Да, кстати, – спохватился Гонза, – хотел же тебя порадовать! Ведь я по-прежнему вожу дружбу со скоморохами, и они сообщили мне, что актеры, все до единого, остались живы и, в общем-то, здоровы. Они были освобождены дня через три после того, как мы с тобой расстались. Огненные ратники Дентурия однажды, из воздуха, появились в камере, где томились ожидающие скорой казни актеры, и всех их вытащили на волю. Друзья наши давно уже в безопасности, продолжают колесить по белу свету со своим бродячим театром. После этого я сильно зауважал твоего Дентурия: он выполнил данное тебе обещание – действительно освободил наших друзей! Но только я до сих пор в толк не возьму, почему он, выручая многих, оставил в беде тебя?! Уж тебя-то, почему?! Не перебивай меня... Я сразу, когда еще в первый раз оказался в его монастыре, понял, что ты и Дентурий... в общем, что-то связывает вас, влечет друг к другу. И уж я-то был абсолютно уверен, оставляя тебя с ним, что он никогда и никому не даст тебя в обиду. Но как я ошибался тогда!..

– Понимаешь, Глеб, – страдальчески поморщился Корней, – для меня и самого это загадка, почему Он надолго оставил меня один на один со всеми моими несчастьями. Сначала, живя еще у боярина Барко, я очень тосковал по о’Денту. Разлуку с Ним я пережил тогда не менее тяжко, чем разлуку с тобой. Но постепенно я стал воспитывать в себе силы духа, стараясь меньше и не так томительно думать о Нем. Благо, выручила еще и нелегкая работа у боярина: я сознательно выкладывался на работе так сильно, что и впрямь стал меньше размышлять о душевных утратах. Было зачастую просто некогда думать. К тому же, отвлекали другие чувства – великая симпатия и привязанность к самому хозяину, к Барко (про это ты уже знаешь)… Потом, когда начались надо мной пытки в застенках Карады, я мысленно стенал, я молил, чтобы Великий Дентурий избавил меня от этих мук, но Он никак не давал о себе знать. Ни-как… Я уж думал: неужели я его так сильно обидел своим уходом из монастыря, что Он решительно забыл про меня? Потом, много раз теряя сознание от истязаний, я возненавидел Дентурия, возненавидел за его черствость и бесчеловечность – не меньшую, чем бесчеловечность его гнустного брата-царя. Возненавидел я и боярина Барко, выгнавшего меня из своего дома так, как даже собак не выгоняют, – в жуткий мороз, да еще и в лапы карателей царя – прямиком в самый настоящий ад. Разве может сохраняться любовь к тем, кто был всех дороже, но кто именно и отпустил или выгнал на путь страданий и душевной пустоты? – Корней схватился за голову, лицо его исказила гримаса боли. – Почему, Глеб, почему судьба постоянно карает меня?! За какие такие грехи? Если б знать хотя бы!.. Все, к кому бы я ни привязался душой, рано или поздно отворачиваются от меня. И ведь я, кажется, не сделал никому ничего плохого!..

Глеб положил руку на плечо друга:

– Успокойся, брат, ведь я ж не отвернулся от тебя и никогда уже тебя не оставлю (если, конечно, снова плен или уже сама смерть не разлучат нас). – Глеб убрал руку с плеча, продолжил: – А те люди, которых ты имел неосторожность полюбить, они не виноваты, что чувства твои им непонятны и чужды, как, уж извини, не понятны эти чувства и мне. Согласись, ну, ненормально, дико выглядят со стороны такие отношения меж мужиками. Вот, если б ты был привязан к ним просто по-человечески, думаю, никто бы из них не захотел расставаться с тобой. Разными глазами вы смотрите на такую дружбу, потому и разрыв неизбежен.

Корней понимающе, задумчиво улыбнулся:

– Конечно ты прав. Сто раз – прав. Мои многогранные чувства к ним они восприняли, как свое унижение. Но разве можно унизить, оскорбить Любовью?! И если раньше я пытался избавиться от своего, как и я считал, порока, то теперь, так и не осилив его, хочу разобраться: зачем мы, данеи, вообще созданы Богом? Ведь наверняка у Создателя есть какие-то планы, какая-то цель и надежда в отношении и нас тоже? Не может ли оказаться, что людское презрение к нам – слишком мелко, слишком ничтожно и незаслуженно, по сравнению с особой любовью к нам, с надеждами именно на нас Самого Создателя? Ведь существуют же на Земле змеи, тараканы, крысы, обезьяны... С точки зрения обывателя, все эти и подобные им твари бесполезны и даже вредны. Но ведь Творец так, наверное, не считает, коль создал их, вопреки нашему, слишком уж ограниченному пониманию и примитивным, утилитарным потребностям. И, сколько бы ни травили тараканов, ни уничтожали крыс и змей, ни сажали за решетки обезьян, они все равно будут жить на Земле, потому что так желает Сам Творец!

– Ну, ты и нашел с кем сравнивать! – более мерзких тварей трудно даже представить…

– Вот именно! Примерно также думаете и вы – «нормальные» – о нас. Может, я утрирую, но для большинства стандартных людей мы для вас – всего лишь низшая каста, не достойная уважения. Какая разница – раздавить ли таракана, убить ли ни в чем не повинную мышь или унизить, оскорбить данея?.. Вы одинаково не испытываете угрызений совести ни перед чем из перечисленного. Но если Сам Творец создал и нас тоже по образу и подобию Своему, то по какому же тогда праву человек унижает, топчет, измывается, уничтожает другого человека (заметь: ничем не хуже его!) только лишь за то, что несчастный этот и так страдает без меры, страдает, прежде всего, от любви к этому тиранящему его же человеку? Можно понять – неприязнь, презрение и гнев в ответ на злобу, ненависть, подлость и другие низкие проявления человеческой натуры. Но неприязнь, презрение и гнев в ответ на любовь?!.. Как это понимать? Не человечнее ли проявить хотя бы элементарную терпимость? Не подпускать к себе человека, это – уж ладно, но только не унижать его, не втаптывать в грязь его самые драгоценные чувства. Мы ж не виноваты, что смотрим на свет другими глазами!..

В царских узилищах я видел данеев, их там томится сейчас около двух тысяч! Представляешь: две тысячи человек со всего Лукоморья выловлены этим самодуром-царем и унизительно, кощунственно изолированы от общества за их нестандартную любовь к себе подобным! И это – капля в море! А сколько их осталось на воле, научившихся быть осторожными и до поры способными скрывать свои чувства! Но разве они счастливы, при таком угнетении, даже будучи на свободе?.. Ну почему человека лишают права на самое дорогое – любовь?! Почему любовь к себе подобному считается презренным преступлением? Это ж бред какой-то, если вдуматься!.. А как же тогда «Возлюби ближнего своего, как себя самого»? Притесняя нас – данеев, просто вопиюще нарушают христианские заповеди, на каждом шагу! И при этом у них еще хватает совести осенять себя крестным знамением…

Не знаю почему, но царь устроил мне экскурсию по жутким застенкам, где, все порознь, в дубовых клетках томятся данеи – мои бедные собратья по духу. Я видел их глаза! Нет, не они должны сидеть в этих клетках, нет! В клетки нужно посадить самого царя-самодура с его цепными псами – тюремщиками!.. И тогда я понял, я отчетливо осознал, к чему мне следует стремиться: если окажусь на воле, то приложу все свои силы, чтобы освободить этих несчастных из застенков. Более того, буду отчаянно бороться за искоренение такого порочного порядка вещей в обществе.

– И чего ж ты намерен добиваться? – не без сарказма спросил Глеб, слушая, впрочем, с интересом. – Равноправия?

– А ты зря иронизируешь. Вот именно – полного и безоговорочного равноправия! И если только буду жив, добьюсь того, что данеи станут не просто равноправными членами общества, но и одними из его самых уважаемых представителей. Настанет время, когда слово «даней» будут произносить с почтением. Уверен – все вместе, мы – гонимые и презираемые, добьемся полного равноправия!..

– Эк, тебя занесло. Все это – иллюзии, – недоверчиво покачал головой Глеб. – Ни в этом средневековье, ни в том обществе, где мы с тобой жили раньше, к таким людям никогда не было и не будет ответной любви и понимания. Ты ж пойми: вы выпадаете из общей обоймы, вы – люди другого калибра и в стандартный ствол никогда не влезете, как бы ни пытались!

– В том то и дело, мы – люди более мощного калибра! И ты это заметил сам. Мы – не ширпотреб, а эксклюзивные, экспериментальные модели Нашего Творца. Мы – живые, реально действующие модели быстро и гармонично развивающихся духовных сущностей. А чтоб совместить и навсегда примирить калибры, нужно же что-то делать. Значит, нужно изготовить двустволку! – горячо возразил товарищ. – Пусть две разных обоймы дружно работают рядом, не мешая одна другой, а взаимно дополняя друг друга. И оба ствола поражают одну цель – нормальное человеческое счастье! Не нужно никого ущемлять – и сам тогда не будешь ущемленным. Мы же не унижаем вас, не позорим, не притесняем, как делаете это вы, так называемые «нормальные»! Мы не хихикаем подленько за вашей спиной и не тычем пальцем с чувством собственной правильности и правоты. Давно же известно, что «абсолютно нормальны и правильны – только заурядные, стадные люди». Ты думаешь, Богу очень нужны ограниченные, серые личности? Ты думаешь – для того Он создал Эволюцию, чтобы серенький народец бессмысленно топтался на месте, веками, миллионами лет ничего не меняя в своем сознании и ни к чему не стремясь, кроме быдлячих потребностей: сладко поесть, поиметь самку (на большее фантазии не хватает), сладко же поспать, ну и навластвоваться тоже всласть над теми, кто пока слабее их. Чем не закон гнилых джунглей, чем не всемирная, вопиющая подлость по отношению к себе подобным?..

– Ладно, – безнадежно махнул рукой Гонза, – мы отвлеклись.

Корней перевел дух. Было заметно, как сильно затронутая тема тревожит, волнует его. Но он постарался успокоиться.

– Да... Так вот. Не сообщил я Караде Бруславичу ничего из того, что он так старательно пытался выведать у меня. Не помогли ему ни жестокие удары плетью по телу моему, ни пытки каленым железом и водой – ничего. До сих пор поражаюсь, как выдержал я все это? Заметь: Карада-царь, в основном, пытал меня лично сам, оставаясь со мной один на один. Но бывало, что и в присутствии своих верных палачей. Где ж это видано, чтоб государь самолично садистски расправлялся с непокорными ему узниками? Создавалось впечатление, что даже дела государственные теперь для него отходили на второй план после удовольствия, какой-то патологической потребности, мучить меня. Царь лукоморский превратился в моего личного тирана (великая честь для ранее безвестного данея, не так ли?!). Во время пыток государь явно выказывал признаки болезненной, бесчеловечной страсти ко мне, будто все более охватываемый какой-то жуткой паранойей. Эта абсолютная несовместимость его ангельски-доброй, чарующей внешности с грязным, бесчеловечным духом, просто разрывала мне сердце! Но меня еще хоть как-то спасало то, что царь не выносил запаха паленого человеческого мяса. Вот такой он оказался «деликатный» человек. Мерзкие пытки огнем он доверял уже своим палачам – мастерам-«золотые руки». Да и ожоги мои начинали гноиться, а это ему никак не могло понравиться, ведь главное для него – было получать удовольствия! Ну, а поскольку, чем дальше, тем больше он оставался со мной наедине, то самое для меня нестерпимое – пытки каленым железом, становились все более редкими. Но зато Караде понравилось стегать меня плетью, дико избивать палкой, собственноручно держать меня за воротник под водой и, выдергивая из воды, упиваться тем, как я, выпучив глаза, жадно, надрывно пытался глотнуть воздуха… Все это он проделывал с превеликим наслаждением. Но, наибольшее удовольствие этот больной на всю голову человек получал, когда, вынудив меня лечь на пол, мочился на мое лицо. Какое-то время это у него стало еженедельным ритуалом. И, видимо, он ни разу не смог вылить на меня все свое содержимое, потому что (и я это не мог не видеть) член у него при этом быстро возбуждался, вставал… Но, тем не менее, после прерванных таких мочеиспусканий он ни разу не прибег к сексуальному контакту со мной…

Постепенно, день за днем, я учился терпеть любую физическую боль. Все также страдая от истязаний, я научился все же не показывать слабость свою, держался как только мог. Мой коронованный деспот был заметно растерян. Понятно: противостояние такое в замыслы его никак не входило. Это был мой единственный метод борьбы с ним. Моя демонстративная нечувствительность к боли стала угнетать и раздражать его. Он теперь не мог в полной мере насладиться садистскими удовольствиями своими. А я не понимал сначала, откуда бралось у меня столько сил, столько выносливости. Только позже дошло до меня. Когда-то Дентурий, похоже, открыл у меня на темени какую-то важную точку, возможно, чакру, эта точка стала сильным каналом связи с Космосом. Каждым вечером после очередной пытки через канал этот вливались в меня, сначала еле заметные, но, постепенно все более возрастающие силы. И, несмотря на то, что кормили меня отвратительно, изнуренное, кровоточащее тело мое стало постепенно развиваться, расти, наливаясь силой и выносливостью. Тогда моя обида и даже бессильная, выпестованная той же обидой, ненависть к Дентурию, все более уступали место искренней благодарности ему.

Но царь Карада никак не мог успокоиться. Он придумал для себя новое развлечение, которое, похоже, полностью поглотило его. В эпицентре его новой садистской страсти опять же оказался я. А кто ж еще!

Как-то тюремщики заперли меня в большой железной клетке и туда же запустили голодного дикого волка. Надо было видеть глаза вседержителя, стоявшего с той стороны за железными прутьями! В глазах его читались противоречивые чувства: боязнь потерять меня – свою живую игрушку – и нетерпение поскорее увидеть мое растерзанное зверем тело. Охранники с большими усилиями сдерживали вырывающегося, хищно, с хрипом скалящегося могучего хищника. И тут Карада Бруславич, опиравшийся на крепкую дубовую палку, вдруг через прутья клетки кинул ее мне. Я с удивлением, схватил ее, и волка тут же выпустили на меня… Что тебе сказать?.. Раздумывать было некогда! Никогда раньше мне не доводилось драться с животными, да еще и с дикими! После той первой сумасшедшей битвы я чуть не изошел кровью, израненный, истерзанный клыками и когтями неистового зверя. Лишь спасительной палкой мне, с великим трудом, удалось-таки отбиться тогда и размозжить крепкий череп волку. Это была моя первая победа в шоу, которое устроил для себя глумливый царь. Тогда, еле переводя дыхание и опираясь на расщепленную палку, боясь вот-вот упасть от потери крови и сил, я смотрел в его удивленно-восторженные и вместе с тем гневно-раздраженные, испуганные глаза. В который уже раз я думал: «Какая же ты великая сволочь, Карада Бруславич!..»

С той поры почти еженедельной работой моей стало истребление волков. Начав с одного, тюремщики запускали их в клетку все больше и больше. На каждое такое кровавое, мерзкое представление к прежнему количеству хищников добавлялось еще по одному. Когда их уже было одиннадцать одновременно, а на следующую неделю – двенадцать, я почувствовал, что никак за ночь не успеваю уже восстанавливать силы. Угнетала и бессмысленность этой кровавой бойни на потеху одержимого деспота. У меня возникало желание разом прекратить этот затянувшийся кошмар: встать посреди клетки и позволить хищникам растерзать меня. Это был бы жуткий, но реальный способ уйти из беспросветной, жестокой жизни, превратившейся в самый настоящий кромешный ад! Но врожденная гордость не позволяла мне добровольно доставить царю-тирану такое удовольствие. И я решил назло ему биться до конца, пока последние силы уже сами не оставят меня. Пусть порадуюсь я, а не он! Пусть предсмертный оскал мой стает знаменем победы – победы добра и жизненной силы над тупым самодурством.

Я еще не знал полной степени коварства ублюдка-царя, не знал, что неспроста он подвергал меня столь жестоким испытаниям. Когда-то ему приснилось, что я, якобы воскреснув из саркофага и стоя в том гробу под его теремом высоким, торжественно угрожал, что сделаю его данеем (мужеложцем, по-ихнему, по быдлячему) и отниму у него все царство великое. Во сне он в гневе запустил в меня своим царским посохом и натравил на меня стаю волков, но я, его же посохом, отбился от них. Старая придворная ведунья Алхивря истолковала царю этот сон как вещий и советовала ему поскорее извести меня (еще и Алхивря какая-то на голову мою!). Сон и предсказания ведуньи так потрясли царя, что он потерял покой и сон, внушив себе, что я действительно для него так опасен. Страшась мифической, вымышленной угрозы, он, похоже, события сна решил претворить в реальность. Он решил убедиться наяву, что сон все-таки не сбудется, и я погибну, растерзанный волками.

Вечером после изнурительной, но победной битвы уже с тринадцатью хищниками, я вдруг почувствовал в своей темнице чье-то незримое присутствие. Будто неким добрым теплом повеяло на меня со стороны. Бессильно распростертый на лежанке, я с трудом повернул голову, и мне показалось, что на мгновение я отчетливо увидел стоящего надо мной о’Дента! Я невольно вскрикнул потрясенно и радостно, но образ тут же исчез. Знаешь, я совсем не испугался неожиданному появлению дорогого мне образа там – в страшном и безысходном заточении, я был бы рад увидеть Дентурия как призрак, как что угодно! Но увы… Тогда я приписал видение начавшимся у меня галлюцинациям и, незаметно для себя, провалился в сон. А когда проснулся утром, то почувствовал в себе свежесть и силы небывалые! Теперь-то я знаю, что Дентурий действительно навестил меня тогда, чтоб поддержать мои иссякающие силы…. Абсолютно уверен, что только благодаря его незримой, но могучей поддержке у меня всегда хватало сил и ловкости отбиваться от свирепых волков. Кого-то из хищников я калечил, кого-то сразу зашибал насмерть. Волки погибали как бойцы, они отважно дрались, у несчастных животных, как и у меня, просто не было выбора… Меня же неволя заставляла быстро учиться убивать ни в чем не повинных зверей. Я превратился в гладиатора, на потеху и смертельный страх государю. И глаза царя после моих тяжких побед, тогда еще непонятно для меня, озабоченно блестели. Он вставал со своего походного трона за клеткой и удалялся явно чем-то расстроенный. После битвы, когда я уже сразил пятнадцать волков, меня почему-то на целую неделю оставили в покое. Представляешь – целую неделю меня хорошо кормили и даже не пытали! Я ломал голову – к чему бы это, – и горько иронизировал про себя, что откармливают меня на убой. И, в сущности, оказался прав.

Через неделю тюремщики вывели меня из камеры, и я увидел перед собой красиво изукрашенный, черный с позолотой гроб наподобие саркофага. Самый настоящий гроб. Если честно: руки мои сразу повисли плетьми, меня закачало от навалившегося бессилия и несусветного животного страха. Я был потрясен. Зловещая крышка гроба была откинута и обшитые красным атласом внутренние стенки его леденили мое сжавшееся сердце. «Неужели меня будут заживо хоронить?!» – в ужасе подумал я. Меня насильно впихнули, положили в этот гроб и захлопнули крышку. Представляешь мое состояние? Я чувствовал, как меня куда-то долго несут, и всерьез уже думал, что белого света больше не увижу. Тогда я остро понял, что беспощадный царь оказался действительно всесилен: в его абсолютной власти было сделать со мной все, что угодно! Наконец гроб поставили, крышку чуть приотворили, оставив щель, и я жадно вдохнул свежий лесной воздух. Шаги тюремщиков затихли вдали. Сквозь щель пробивался яркий дневной свет. Я с опаской, осторожно сдвинул, отвалил крышку в сторону и невольно зажмурился от ярко голубеющего надо мной неба и ослепительного солнца! Солнце! Наконец-то, хоть перед смертью, я вижу его!.. Прикрывая глаза руками и странно-ошеломленно улыбаясь, я встал в гробу, начал вполуслепую осторожно озираться по сторонам. Когда глаза уже привыкали к свету, улыбка сошла с моего лица. Я начал различать, что гроб стоит на обширной, чуть начавшей по-весеннему зеленеть лужайке перед роскошным, огромнейшим теремом. Вокруг же терема темнел безлистыми еще ветками чуть покачивающийся от свежего ветра сад. От обилия почти забытого мною свежего, наполненного кислородом воздуха и яркого света, у меня вскоре закружилась голова. Я понимал, чувствовал: что-то сейчас должно произойти. Наверняка это – какая-то новая коварная ловушка, устроенная для меня моим «заботливым» государем. И тут я ощутил сверху прикованный ко мне тяжелый взгляд. Подняв голову, увидел высоко на каменном балконе терема опирающегося на узорчатые позолоченные перила царя Караду. Ну, как же, конечно, он здесь, куда ж без меня! Держась одной ладонью за деревянные поручни перил, другой рукой опираясь на посох, он стоял во всем царственном облачении, увенчанный блестающей на солнце короной и пристально смотрел на меня. Государь занес посох над головой и со всей силы, будто копье, швырнул его прямо мне в сердце, я даже почувствовал это! Удивленный, я отшатнулся. Посох, просвистев, острым концом гулко пробил деревянное днище гроба, встав торчком в красном атласе внутренней обшивки. Посох был по-настоящему царский, тяжелый, весь в резном золотом орнаменте, с роскошным набалдашником, переливающимся разноцветными каменьями. Я вопросительно глянул на горделиво следящего за мной монарха. Но он стоял и молча загадочно смотрел на меня. И этот притягательно-неземной, обворожительный взгляд государя… ох, он снова неумолимо и сладко вскружил мне голову! Я чувствовал себя тогда, словно в волшебной сказке, словно Иван Царевич, ожидающий появления Змея Горыныча из-за туч! Но вместо этого я услышал приближение уже знакомого мне жуткого воя. Это был волчий клич, обступающий мой гроб со всех сторон! Тогда сразу стало понятным, что требуется от меня! Я метнулся к зловещему саркофагу, ухватился за посох, пытаясь вытащить его, но он намертво застрял в днище. Из-за деревьев сада со всех сторон начали появляться первые волки, и их становилось все больше и больше. Жутко воя и петляя по краю поляны, они неотвратимо приближались ко мне. Никогда я еще не видел волков в таком огромном количестве одновременно (пятнадцать хищников за одно сражение – максимум, что мне удавалось убивать). Но на поляну их выбежало уже не менее тридцати и количество их  все прибывало и прибывало! Это уже было похоже на какое-то сумасшествие! Я, признаться, здорово испугался тогда, думая, что теперь-то мне действительно конец. Хищники неотвратимо приближались, и смерть грозила мне ужаснейшая, а я был совершенно безоружен… Отчаянно ухватившись руками за посох, пытаясь раскачать его, я со всей силы потянул, упираясь ногами в днище саркофага, затрещали мои позвонки, но… все было тщетно! Однако через темя вдруг ощутимо полилась, просто хлынула в меня сильная, живительная энергия. И вот – еще один рывок – и тяжелый посох вознесся в руках моих! Энергия же из Космоса все прибывала и прибывала! Во мне начал подниматься боевой задор. Ловко раскручивая увесистый посох, словно перышко, перебрасывая его из руки в руку, я возбужденно и даже азартно предвкушал последнюю в моей жизни, страшную битву. Голова первого волка, кинувшегося на меня, разлетелась вдребезги (гадкое зрелище!). Но останавливаться – значило бы погибнуть, не успев даже начать! Стоя в гробу и вращаясь вокруг своей оси, я небывало виртуозно, сразу наповал, разил голодных и свирепых хищников, которые, словно шевелящаяся, накатывающаяся на меня серая туча, заполнили собой уже всю поляну! Похоже, со всего Лукоморья были выловлены бедные звери, чтоб отправить их на бесчеловечную царскую бойню. Уже горы пораженных животных, истекающих кровью, лежали у ног моих, а я даже не чувствовал усталости! Разбуженная внутри меня неукротимая боевая сила способна была, казалось, разбить, разметать все вокруг, вплоть до царского терема! У меня и доли секунды не было, чтоб взглянуть на государя, но я постоянно чувствовал его пристально-напряженный взор…

 

– Ну?.. – не выдержал паузы Гонза. – Что же было дальше?

– Волки здорово тогда потрепали меня. Когда сражение закончилось, я, весь дрожа от покидающего меня боевого возбуждения, стоял в гробу, который был полон вязкой, противной крови. Кровь стекала с меня, всего израненного, искусанного, но в горячке еще не чувствующего боли; с убитых, изувеченных зверей, большими, мохнатыми холмами валяющихся вокруг. Некоторые мертвые звери сползали по липкой крови, утопая у моих ног. От дурного, отдающего железом кровяного запаха меня затошнило. Царский посох, превратившийся в измочаленную, изогнутую палку со стальным стержнем внутри имел скорбный, жалкий вид (золото и драгоценные камни, некогда украшавшие его, в пылу битвы давно разлетелись где-то по поляне).

Еще около десятка оставшихся в живых волков не решались подступиться ко мне. Кто-то из них еще злобно, но трусливо скалился, а кто-то, забыв уважение к себе, пустился наутек. Я поднял голову: небо уже стало меркнуть, наступал вечер. Царь по-прежнему стоял, с силой вцепившись руками в балконные перила. Мне даже привиделось, как побелели от напряжения косточки кистей его рук. Но главное, Глеб, – надо было видеть его глаза! В них я прочел нескрываемый смертельный ужас, словно воплощал я собой ту, никем не любимую старуху с остро отточенной косой. И тогда мне, ты представляешь! – мне стало весело. Смешно и жалко было смотреть на когда-то в моих глазах грозного, смертельно опасного владыку. Какое-то победное озорство охватило меня, и я рассмеялся, рассмеялся прямо в лицо Караде Бруславичу! Государь тогда враз побелел ликом своим, челюсть его с холеной бородкой отвисла, глаза выпучились. Он выставил руки, ладонями вперед, как бы закрываясь от меня. И тогда я, в порыве победной бесшабашности, потрясая над собой посохом, что было сил, крикнул ему: «Даней!» – и снова захохотал, захохотал неудержимо. Такого облегчающего душу, искреннего, озорного веселья я еще не испытывал никогда! Мой клич «Даней!» означал для меня победу над своей физической и духовной немощью. Несмотря на презрение ко мне, как к неполноценному, неправильно ориентированному человеку, я оказался сильнее и чище этих правильных, но подлых и грязных духом людей! Что понял под этим кличем мой бездушный тиран, теперь тебе нетрудно понять. Царь сразу отшатнулся вдруг, закрыв лицо белыми дрожащими руками. От резкого движения его, тяжелая корона свалилась с царственной головы и, отскочив от края балкона, крутясь, полетела вниз на поляну.

Я кое-как выбрался, переполз через мягкий, скользкий холм погибших животных и направился к короне. Отовсюду из-за деревьев выскочили и уже бежали  ко мне бдительные стражи. Не отводя глаз от застывшего, обреченно взирающего на меня царя, я с улыбкой, учтиво нагнулся, подобрал корону и, продолжая улыбаться владыке, надел ее себе на голову. Похоже, весь вид мой окровавленный был действительно страшен. После того, как я водрузил на себя корону, государь внезапно схватился за сердце, закатил глаза и, судорожно хватая ртом воздух, повалился на балконе. Стражи все, один за другим, остановились, сбились в кучу неподалеку от меня и с ужасом смотрели, не решаясь подойти…

– Вот так-так! – восторженно воскликнул Глеб, ударив кулаком по столу и радостно глядя на друга. – Ай, да ну! Вот это – по-нашему! Ну… а дальше?.. Говори, братишка, не томи…

– Лучшие лекари кое-как откачали государя. Видать, хороший инфаркт он себе заработал тогда… После этого, на какое-то время, прекратились мои истязания. Нельзя было не заметить, как лютые раньше тюремщики стали относиться ко мне с еле скрываемым страхом и невольным почтением. Царь долго не появлялся. Его, уже привычного, присутствия мне, вроде бы, уже и не хватало. Я даже начал хандрить в своей новой, светлой, зорко охраняемой камере. Царь больше так и не пришел ко мне. Ранее злейшие враги, – охранники на какое-то время смягчились, даже сообщали иногда о постепенном улучшении здоровья вседержителя. И вот однажды они предупредили: царь уже достаточно оправился и, похоже, намерен видеть меня у себя.

Вскоре меня, со скованными сзади руками, привели прямо в опочивальню самого государя лукоморского. Это, Глеб, была та самая опочивальня, где захватили нас с тобой в плен.

Когда охранники оставили нас вдвоем, я внимательно всмотрелся в повелителя… Он, как и в прошлый раз, стоял у резного окна и смотрел на пылающий закат. И словно не замечал моего появления. На нем был длинный голубой халат из тонкой, полупрозрачной материи, полы которого на животе он придерживал сцепленными пухлыми руками. Никаких украшений: обычный пожилой человек. И тут владыка повернулся ко мне, посмотрел мне в глаза усталым, вялым взглядом. Было заметно, как осунулся он за это время. Не знаю… жалость тронула мое сердце тогда… Я ждал. Карада Бруславич кивком головы подозвал меня к подоконнику (тот самый подоконник, возле которого он когда-то пытался соблазнить меня, считая царицей степной). Я подошел. Царь был совсем близко, я даже ощущал не только легкий, терпкий аромат благовоний, исходящий от него, но и струящееся тепло его тела – до такой степени обострились мои чувства: не то от лишений, не то от любви к этому человеку. Он стоял лицом ко мне, грустно глядя мне в глаза. Какое-то время мы не двигались, застыв друг против друга. Тогда я напрочь забыл все его злодеяния и просто тихо любовался по-домашнему светлой красотой его лица, которое не портила даже золотистая, как и волосы на голове, бородка без усов. Я уже не видел перед собой тирана, я видел перед собой просто человека – симпатичного, привлекательного, даже красивого. В отблесках заката розовым янтарем отсвечивали его гладко выбритые, надушенные, налитые щеки. Красивые, чуть запавшие глаза мерцали бездонной синевой, прелестный, небольшой носик, правильные, чуть припухшие губы, пушистые, светлые брови и благородный лоб. Я словно впервые увидел его. Я смотрел на него совсем другими глазами. А он смотрел на меня. Ох, как он на меня смотрел!.. Сказать – влюблено, значит, почти ничего еще не сказать. В его искрящемся, призывно блуждающем по моему лицу взгляде читались и страх, и стыд, и удивление, и… любовь… Я бы многое отдал, чтоб когда-нибудь, хотя бы последний раз в жизни, снова быть награжденным этим лучистым, влекуще-призывным взглядом бездонно-синих, волшебных глаз!.. Мне не нужно было больше ничего: только бы смотреть в эти чарующие и сдающиеся глаза!.. Тогда нас потянуло друг к другу неодолимой силой, горячие губы наши сблизились. Он сам, по-доброму, нежно поцеловал меня. О, царь лукоморский умел делать это! Еще когда я изображал царицу, понял это – поцелуем он поверг меня в трепет, разоружив волю и подтолкнув к моему разоблачению. Ведь, действительно, от одного такого, будоражащего желание, поцелуя, можно напрочь потерять рассудок! Но, обжегшись на коварстве поцелуя однажды, держась из последних сил, я отвернул лицо, невидящими глазами посмотрел на прекрасный закат за окном. Он чуть попятился, спросил тихо: «Поведай мне, чужестранец, что тебе надобно от меня?.. Мое царство?.. Али ты хочешь забрать мою жизнь?» Меня тогда очень удивили такие странные вопросы, и я произнес первое, что само сорвалось: «Мне нужна ваша любовь…» Он поднял брови домиком, приоткрыл рот: «И более ничего?» – «Ничего», – ответил я. «Ты хочешь, чтобы я стал данеем?» –  «Но ведь вы меня сделали таким!» – вырвалось у меня.

Не знаю, что нашло на государя в тот волшебный вечер. Если б еще хотя бы раз можно было это повторить!.. Карада Бруславич подошел сзади и сам, своими руками, мягкими и теплыми, снял с меня несносные оковы, отбросил их в угол. Впервые за все время плена я оказался перед ним свободным! Если б такая возможность представилась мне раньше, я бы непременно прибил его этими вот руками или безжалостно задушил. Но сейчас я не мог об этом даже помыслить! Уже в который раз я убеждался, насколько тонкий он психолог. Владыка приблизился ко мне спереди, и животом своим я почувствовал мягко-упругую дородность его живота. Задрав аккуратную светлую бородку, запрокинув пылающее от стыда или от возбуждения лицо, он совсем близко, вплотную смотрел мне в глаза, как бы говоря: «Действуй, я теперь весь твой!..» А я не мог, ты представляешь, не мог! Это было слишком большим подарком для меня! Все пытки, все несусветные страдания, причиненные ним … Я не знаю… В голове моей проносились вихри противоречивых чувств и воспоминаний… Видимо, он догадался о моем душевном смятении, почувствовал это и пришел на помощь. Одним легким движением он сбросил с себя тонкий халат, представши полностью нагим! Наконец-то, я увидел его во всем пленительном, чарующем естестве! Как долго и безутешно я когда-то мечтал об этом!.. Он нежно взял мое лицо в свои пухлые, горячие ладони и, притянув меня к себе, тихо, плотно сомкнул свои уста с моими, влекущим кончиком языка тронул, мягко позвал мой язык, нежно всасывал, сосал воздух в моем рту так, что все сильнее захватывало дух. И я, поневоле, прижимался к нему все ближе, все желаннее наваливаясь на него…

Ох-х… это была уже совсем не та наша первая сумбурная близость, когда переодетый в знатную женщину, я боялся разоблачения. Теперь он был совершенно не страшен мне. Да он теперь и не пытался насиловать меня, нет – он сам отдавался мне, как отдается женщина любимому мужчине… Я робко обнял его, лаская призывное, круто-налитое, гладкое тело, струящееся теплом и пахнущее терпко-сладким ароматом трав и земли, ожидающей благодатного посева… Не буду пересказывать всю палитру чувств, испытанных мной тогда (и уж наверняка им тоже)… Он сам донага раздел меня. Впервые я заметил, что он любуется не только ликом, но уже и обезображенным телом моим. Царь начал целовать мои бесчисленные раны, опускаясь все ниже и ниже, – Корней запрокинул голову, в глазах его стояли слезы. – Потом Карада Бруславич опустился до того места, которое больше всего интересует женщин… да, наверное, и мужчин тоже… Я нежно гладил его шелковисто-пшеничные волосы, чуть придерживая голову владыки и чувствуя, как он, сначала одними губами мягко и трепетно взял и поцеловал мою истекающую желанием головку, затем плотно и осторожно втянул ее в себя. Я чуть не сошел с ума от сладкого восторга, потрясшего все мое существо! Плоть моя, устремленная в неге, мягко уперлась в его горячий, скользко-шероховатый, упругий язык и нёбо. Язык владыки, несколько неумело, но нежно и все более страстно обволакивал, вбирал, втягивал все глубже мой изнемогающий орган… и я не выдержал. Придерживая его шелковистую голову, с двух неудержимых, страстных качков, полностью, до конца вогнал в него то, что он продолжал уже жадно заглатывать, пытаясь заменить мне женский орган. Схваченный в чреслах терпкими конвульсиями, я почувствовал, как переполнившие мою мошонку силы рывком, уже неудержимо, ринулись в самого царя! И он, чуть поперхнувшись, вобрал эти силы в себя и покорно продолжал держать мой орган во рту, пока тот совсем не поник. После этого государь бережно подхватил меня на свои сильные руки и положил на широкое царское ложе. И я, обессиленный, представляешь, уснул…

Как я мог заснуть тогда – ума не приложу. У меня было такое состояние, знаешь, какое бывает, наверное, у младенца, уверенного в своей полной защищенности в объятиях и ласке матери, которая никогда и никому не даст в обиду родное дитя. Я блаженно растворился в сладком сне, оказавшись на ложе царском, под любящим взглядом чудо-царя, в колыбели его нежных объятий.

Проснулся оттого, что кто-то трогательно целовал мне лицо. Он все целовал и целовал, чуть щекоча мои щеки, нос, губы, подбородок своей мягкой, шелковистой бородкой. Я открыл глаза и увидел склонившегося надо мною Караду Бруславича. При мерцающем свете многочисленных свечей в сумраке опочивальни маслянистые глаза его казались бездонно-черными, а чуть свесившиеся при наклоне налитые щеки, словно розовые персики, выглядели еще более соблазнительно-притягательными. Царь, совсем голый, стоял на четвереньках надо мной. Мои бока покоились меж его гладких коленей; большим круглым животом он чуть касался моего мускулистого живота. Он потянулся, и гладкая, розовая, как у женщины, грудь его стала покачиваться у лица моего. Я, по очереди, нежно лаская языком, поцеловал алые, аккуратные соски его, начал вбирать их в рот. Царь простонал, плотнее ложась на меня, и я почувствовал, как его возбужденный орган, струясь жаром желания, скользит по мускулам моего упруго-крепкого, хоть и в ранах, живота…. Не стоит говорить, как быстро все наполнилось у меня тогда… Мой деспот, мой ненаглядный тиран этой ночью сам просил, всеми своими действиями умолял снова войти в него… Я жадно гладил его круглые и крутые, как  большие сферы, бока, всё могучее чрево царя, я без стеснения, сладко чуть похлопывал по бокам этим, и он в ответ тихо, понимающе смеялся, от удовольствия то запрокидывая назад, то опуская свою прекрасную голову. Он вел себя естественно и радостно, как ведет себя ребенок на руках у родителей. Он все более очаровывал меня своим новым, дивным преображением, своим открытым, благостным поведением, где не было и тени фальши, где совершенно отсутствовали наносные, глупые страхи и препоны.

В ту волшебную ночь счастье наше было общим и абсолютно искренним. Стоя передо мной на коленях и чуть приобнимая меня полными, гладкими ляжками, он тихо опускался на мой, отвердевший и туго входящий меж его теплыми, гладкими ягодицами орган… Он крепко обнял меня за спину, жарко привлекая меня к себе, и я жадно гладил его широкую, сильную поясницу, спину, его круглые скрипящие, как надутый мяч, бока и постепенно, хоть и туго, входил и входил в него… И я вошел… до конца, по-настоящему, полностью! На этот раз я сумел удержаться... Карада Бруславич получал то, что, видимо, давно и сам желал спознать, но не позволял, боялся даже себе в этом открыться. Впервые в жизни я вошел в мужчину, да еще в какого – в самого государя лукоморского! Вошел таким путем, от одного лишь осознания которого захватывало дух! Раньше я и понятия не имел, что, пожалуй, самый интимный, самый глубокий и задушевный контакт с человеком, проникновение и слияние с ним может состояться именно таким путем! Наверное, это странно звучит, но кто ни разу не испытал единения такого, тот, думаю, и не был ни разу счастлив по-настоящему. Истинное блаженство – в полном слиянии двух любящих друг друга существ, без всяких условностей, без каких-либо предрассудков. И вот, оно свершилось! Мы оба вознеслись в искрометные Небеса, даря себе, даря самой Вселенной новые ощущения неслыханной, затяжной симфонии предоргазменной, поющей плазмы наивысших сфер. Карада Бруславич помогал мне ритмично входить и почти выходить из него. Сидя на мне, он безвольно отпустил меня, абсолютно отдаваясь во власть новой для него внутренней страсти, поглощающей все естество. Лицо государя было сосредоточено, глаза закрыты от небывалого, полностью поглотившего блаженства. Его уже словно распирало изнутри: он начал возбужденно надуваться, выкатывая глаза и открывая рот, сдавленно ухая и со стоном дыша. А я продолжал лежать на спине и, напирая в него жар любви, любовался его чуть дрожащим, колышущимся от меня телом. Сейчас он был женщиной для меня, и я безумно любил его, хотел его, чуть не стонал от счастья, слившись, сплавившись с ним воедино! Ох-х, насколько это прекраснее, чем с женщиной, как будоражит и пленит все естество! Я методично поддавал в него безумную часть себя и видел, как его, маслянисто-блестящий краснотой желания, вознесшийся орган, упруго смотрит мне прямо в лицо, покачиваясь в такт страстным, все ускоряющимся движениям Повелителя моего – моего государя.

Мою, туго скользящую внутри любимого плоть охватила, терпко сжала горячая, пульсирующая волна. Царь еще шире открыл глаза, отверзнутый рот и бородка его задрожали. Глубоко, прерывисто дыша, он сильнее стиснул меня коленями, жарко сплел пальцы своих рук с моими и мы, крепко держась, упираясь друг в друга руками, отдались единому, поглотившему нас, мучительно-сладкому экстазу. Мы оба стонали и рычали, содрогаясь в огненных конвульсиях. Нас распирало, и мы низвергали друг в друга предоргазменную плазму энергии, насквозь пропитывались ней, и слезы наши горячие растекались по лицам. Я нагнул голову вперед и в это время знойное семя, бесценное семя царя густо плеснуло мне прямо в лицо, потом на грудь. И я, будто охваченный пламенем, сам с силой низвергнулся упоительно-бешеной мукой внутри любимого! Я кончал в него со всей распирающей страстью, скрипя зубами и рыдая от восторга. Карада Бруславич жарко, порывисто притянул меня к себе. Он обнял, стиснул меня как самого дорогого в своей жизни человека! Мы крепко-накрепко, в последних искренно-огненных судорогах сплелись друг с другом, стали единым целым…

 

Глеб потрясенно смотрел на друга, глаза которого блестели, а щеки пылали. Повисла вселенская пауза. Но потом Корней как-то скоро обмяк, мечтательные глаза потухли.

– Видимо, счастливые минуты даются человеку только один раз, – грустно продолжил Корней. – Больше близости у нас с царем не было. Возможно, ему хотелось на себе убедиться, что же такое – данейство, и он убедился… После этого я его и не видел… Зато с еще большей силой возобновились мои телесные истязания. Мне пришлось дорого расплачиваться за минутное счастье. Тюремщики словно с цепи сорвались. Каждый день, бывало и по нескольку раз, они снова избивали, кололи, жгли, топили меня, выкручивали мне все члены… Если б это делал, как и прежде, сам Карада Бруславич, уверен, мне не было бы так бесконечно больно. Мне казалось: в его любимых руках я по-прежнему стойко терпел бы боль любую. Но он натравил на меня своих беспощадных, бездушных псов! И это было обиднее всего. Я страдал безмерно оттого, что не мог видеть его. Наверное, это глупо. Наверное, это похоже на мазохизм. Но я действительно страдал неизмеримо оттого, что он так неожиданно покинул меня. Я был бы рад видеть его, пусть жестоким, пусть душевно мерзким, но только видеть, видеть! Я знал совершенно точно, что в его присутствии я мог, я почти счастлив был бы теперь переносить любые страдания. Ведь я так любил его!.. 

Корней, облокотившись о стол, с силой вжал свое лицо в дрожащие кулаки, сдавленно, сквозь слезы, надрывно продолжал:

– А он, похоже, беспощадно мстил мне. Мстил за свое состоявшееся данейство. Звериные силы в душе царя не могли смириться со светлым, еще не окрепшим лучиком человеческих чувств, единожды временно оттеснившим их в его противоречивом сердце. Конечно, деспот мой не мог не знать, не чувствовать, что разлука с ним в то время для меня была самой невыносимой мукой. И он сознательно, небывало жестоко отдал меня во власть этих новых пыток. Боли, причиняемые палачами, становились все сильнее, все изощренней и нестерпимее. Боли были адские! И, похоже, воля моя начала тогда уже сдавать. Я просил, я умолял, чтоб государь посетил меня, но эти сволочи, нагло смеясь, только еще больше глумились и истязали меня. От нестерпимых мук я уже терял сознание в день по нескольку раз. А меня окатывали холодной водой и снова избивали, снова жгли… У меня начало сильно болеть сердце. Я буквально лез на стены от боли в груди. Наедине с собой в камере, я уже плакал, я рыдал, умоляя Господа поскорее послать мне смерть. Только смерть. Ничего большего я уже не просил…

И вот в один из таких жутких вечеров в темнице я вдруг увидел перед собой возникающего в воздухе, полупрозрачного, как призрак, Дентурия. Ты не можешь себе представить моей радости, Глеб! Скованный тяжкими цепями по рукам и ногам, я бросился к нему, но обнял лишь воздух. Он появился в другом углу камеры, такой же полупрозрачный, и сказал строго: «Сын мой, ты переносишь пытки, которые сам себе уготовил. Помнишь, я предупреждал, что порочный путь приведет тебя только к погибели. Твои поступки граничали с безумием с самого начала. Однако ты все же выбрал этот будоражащий кровь, но губительный путь. Ты сам избрал свой ад, от которого я когда-то пытался тебя оградить. Пошто же тогда ты просишь Господа Всевышнего о незаслуженной помощи? Чтобы, выжив, снова продолжать путь порока, ввергая в этот порок, совращая все больше и больше людей? Так чего же ты хочешь?..» Я бессильно опустился на жесткую лежанку, боясь хоть на мгновение отвести взгляд от горячо желанного, долгожданного друга, боясь, что бесценный, милый призрак вдруг растворится, исчезнет, и я снова останусь один в этом жутком аду… без его присутствия, без помощи его … Я сказал тихо: «Ругайте меня, казните, делайте со мной что хотите, милый, любимый мой Учитель, только не отталкивайте, не отворачивайтесь от меня!». Я чувствовал, как о’Дент чуть улыбнулся сквозь свою почти незримую вуаль (ведь его сердце – тоже не камень, я в этом уверен!). Он ответил, явно сконфуженно и тепло: «Сын мой, я не могу, не имею права выручать тебя из беды, в которую ты вверг себя сам. Своим вмешательством, помощью своею, я бы сделал тебе только хуже: в последующей судьбе тебя все равно бы догнало воздаяние, но уже намного более тяжкое, чем сейчас. От законов кармы никому и никогда еще не дано было уйти. Карму нужно честно изживать, гасить, отрабатывать подвижнической жизнью и страданиями заслуженными, а не бежать от нее. Надобно много каяться и прощать обиды, как я учил тебя. А если б ты был, хотя бы настолько малогрешен и относительно чист, как те узники-актеры, что пострадали вместе с тобою в первом плену, то и одного дня не задержался б ты здесь. Я бы сам лично вызволил тебя, уж можешь мне поверить. Но ты сплел вокруг себя и в себе самом слишком тугой энергетический узел страстей, сам застрял в нем и запутываешь других. Чтобы поскорее сжечь этот клубок и освободиться, тебе и дано чистилище, из которого ты так стремишься бежать».

«Вы очень добры, – саркастически, горько усмехнулся я. – Значит, лучше мне сгинуть в этом чистилище… Знаете, вы ненамного человечнее вашего венценосного брата. Ни Карада Бруславич, ни вы не знаете ни жалости, ни настоящей, искренней, человеческой любви. Похоже, вы вообще не ведаете, что это такое. О сострадании и то, наверное, знаете лишь понаслышке… Будь я на вашем месте, то уж для вас-то бы ничего не пощадил! Я бы сделал для вас все: отдал бы свое здоровье, жизнь и даже душу. Но…что вам говорить… Боюсь, сердце мое скоро не выдержит, и не поможет уже ваше чистилище…»

Я горестно опустил голову, уверенный, и ожидая с ужасом, что после таких-то слов патриарх сразу покинет меня. Но он не исчез, а, скорбно глядя на меня, сказал:

«Ведаю, сынок, что силы твои на исходе. Потому и пришел я чуть раньше срока. Бог дает каждому искупление по его возможностям. Твои возможности истощились, иссякли в тот момент, когда астральный клубок страстей в тебе наконец-то почти весь сгорел. Осталось совсем немного, и воздаяние за это “немного” теперь не будет уже так тяжко для тебя. Часть искупления за грехи твои я возьму на себя. Поэтому и могу помочь тебе покинуть сие жуткое место».

Я виновато, с огромной благодарностью и надеждой устремил взор свой на о’Дента, замер, благоговейно ловя каждое драгоценное слово. От него словно веяло забытой, пряно-сладкой свежестью весны, самой непрекращающейся, вечной жизни… Он продолжил:

«Дабы не усугублять твою карму, напрямую помогать не стану, но подсоблю косвенно. Завтра я дам тебе знак. Видимым я буду токмо для тебя. Нырни в колодец, в котором тебя топили, плыви долго под водою, сил у тебя хватит, а я лучом света поведу тебя. Когда вынырнешь, окажешься на воле. Ну, а далее – как знаешь. Прощай…»

И он исчез… Глеб, какой праздник воцарился в душе моей той ночью! Несмотря на смертельную усталость и боли во всем воспаленном, изувеченном теле, я не мог и не хотел уснуть. Дентурий, милый мой Учитель, все-таки не забыл меня, пришел на помощь в самый тяжкий момент! Он пришел ко мне!..

Так и произошло, как говорил волшебник-патриарх.

На следующий день трое дюжих вооруженных тюремщиков, сняли с меня цепи (чего никогда раньше не было!) и снова подвели к одному из бассейнов, где обычно топили меня. И тут я увидел в небольшом, совсем невзрачном и мутном колодце рядом, появляющийся из воды свет. Сначала, как солнечный зайчик, робкий и пугливый, свет этот быстро вырастал в столб, на глазах принявший полупрозрачный образ моего спасителя. Дентурий молча и невесомо стоял над мутной водой. Тюремщики действительно не видели его. О’Дент растаял, а в воде той слабо пробивался, призывно мерцая, лучик света. Я осторожно осмотрелся: охранники расслабленно, лениво толкали меня в израненную спину своими короткими пиками, уверенные, что сбежать я все равно не смогу: ведь кругом глухие каменные стены и лишь одно зарешеченное оконце в потолке, да и то недосягаемо высоко. Улучив момент, я резко увернулся и со всех ног кинулся вбок к колодцу. Охранники вскрикнули грозно, побежали за мной, но было уже поздно. Я «щучкой» нырнул в спасительный колодец и, что было сил, начал грести в кромешной бурой тьме, постепенно различая перед собой сквозь муть воды слабый свет. Одна пика, пущенная мне вдогонку, гулко пронеслась под водой, едва не зацепив мне голову, вторая, я слышал, зависла где-то в стороне. Больше я ничего не видел и не слышал, кроме спасительного лучика, мерцающего мне вдалеке…

Я вынырнул в каком-то заболоченном озерце неподалеку от наружной крепостной стены Златограда. Дальше крался пешком, куда глаза глядят. Я был голоден и страшно изможден, но силы меня не покидали совсем, все еще слабо пополняясь через темя, через космический мой канал. Я прятался от людей и осторожно, полями да лесом дремучим шел, надеясь узнать дорогу, ведущую к владениям Дентурия. Так волею судьбы или доброго случая, не знаю… но, скорее всего – волею о’Дента, я вчера и увидел тебя, копающимся в огороде вместе с твоей женой. И я, не узнав тебя, прошел бы мимо (ведь ты так разительно изменился!), но будто что-то толкнуло меня в спину, а потом сильно потянуло назад. Я оглянулся, во все глаза, сам не знаю почему, пристально разглядывая тебя из-за жидкого забора. Тут и ты поднял голову. Вот тогда наши взгляды и встретились. Остальное ты знаешь теперь…

И вот – я перед тобой, Глеб. Все – благодаря моему влиятельному другу и покровителю. Я так многим обязан ему!.. и как только смогу, отблагодарю моего дорогого Учителя…

Глеб поднялся устало, потрясенно качнул головой:

– Да-а… пришлось же тебе вынести, – успокаивающе стиснул он плечо друга. – Теперь все будет путём, братишка. Ну, отдыхай пока, жена моя вон тебе постелила. А утром, со свежей головой, будем думать…

 

Глава 37

 

Вот и вступила в силу долгожданная весна, пьянящая ни с чем не сравнимыми, терпко-душистыми ароматами проснувшейся от зимней спячки земли. Повсюду распустились почки, и нежно-зеленые, бархатистые бутоны на глазах рождающейся листвы робко проклевывались на деревьях. Молодая, зеленая травка, пробивающаяся из жирного чернозема, покрыла берега неширокой речушки Канюты. Гибкие, густо растущие ивы плакучими ветвями плескались в прозрачной черноте бегущей воды.

Параня Панкратыч очередной раз зачерпнул из речки деревянным ведром и, высоко подняв его над головой, вылил в стоящую на телеге большую бочку. Гнедой конь-тяжеловоз, запряженный в телегу, мирно всхрапывая, пощипывал сочную молодую травку. Параня взмок от доброй, разгоняющей кровь, работы. Солнце ярко светило, но ветерок дул еще холодный, и управляющий озорно, с удовольствием черпая воду, все-таки не рискнул снять холщовую рубаху с разгоряченного тела.

Сегодня суббота накануне Вербного Воскресенья, и вода заготавливалась для традиционной вечерней бани боярской. До забора хозяйства Барко от речки было недалеко – саженей двадцать, но вручную воды не наносишься, надобно гнать подводу. Конечно, почтенный тиун совсем не должен был самолично набирать и возить воду, для этого, на смену пропавшему Корнею, хозяева взяли недавно, выбрав из многих и испытав в работе, молодого, сильного и вроде бы расторопного нового работника. Но Панкратыч сам иногда просил хозяина позволить ему по старой, многолетней привычке, размять на свежем речном воздухе соскучившееся по труду, еще крепкое, здоровое тело.

Да-а… неплохого работника наконец-то взял боярин, придирчиво подбирая на место своего пропавшего любимца: и трудолюбив, и смекалист, и внимателен к хозяину, и даже по-своему, по-юношески красив, но, словно не замечает его стараний боярин Барко, смотрит сквозь парня, ни разу ласково не назвал, как скупо, но трогательно называл иногда Корнея. Понимал Панкратыч: не может хозяин забыть своего прежнего работника, для него он хранит те чувства, которые не желает более делить ни с кем иным.

Теперь Панкратыч все понимал… Он гулко поставил полное ведро на телегу, жарко, полной грудью, распаренно дышал. Ветерок развевал его русые волнистые волосы, бороду, заставлял щуриться зеленые глаза. Снова, в который уже раз, он невольно улетел воспоминаниями в тот прошлогодний субботний вечер, когда хозяин сам, впервые и единственный раз, помыл его… и не только помыл… После той безумно-сладостной бани, прийдя в себя, Параня долго не мог смотреть хозяину прямо в глаза. Правда, более Барко Рогнедович не возобновлял попыток странной близости с проверенным, старым другом Панкратычем. Образ жизни и труда в доме боярском восстановился прежний, и ключник сначала даже вздохнул с облегчением. Каждую субботу Параня традиционно парил, мыл, намащивал своего дорогого друга-хозяина, и за все время тот так ни разу, ни словом, ни взглядом, ни чем-либо еще не напомнил о том их незабываемом, безумном вечере... словно ничего не произошло между ними…

Параня и не рассчитывал на боярскую милость за ту важную, сокровенную услугу, но благодарность хозяина оказалась настолько велика и неожиданна, что, когда Параня узнал о ней, то лишь развел растерянно руками и глаза его растроганно наполнились слезами. Боярин Барко, спустя неделю после их близости, отписал на своего управляющего целую небольшую деревню, входящую в его владения и расположенную по соседству. Первому своему помещику Паране Панкратычу повелел боярин в деревне той – Сысоевке – срубить новый, просторный двухэтажный терем. И когда Панкратыч зашел в этот терем, то ахнул: пахнущий свежестроганным деревом, он был обставлен мебелью и всем необходимым для безбедной жизни. Все было в тереме: и слуги, и даже золото, но не хватало в нем того главного, без чего человек с душою доброй жить не может, без чего Параня уже не мыслил своего существования. Там он стал гибнуть от враз навалившегося на него одиночества. И попросился тогда Параня Панкратыч, бросился в ноги милостивому боярину – благодетелю своему, чтобы не отстранял тот, не отдалял от себя друга своего верного, чтоб оставил его при домашнем хозяйстве своем. Остался Панкратыч тиуном у Барко, успевая одновременно руководить и деревней своей Сысоевкой. Никогда еще бывший дружинник Параня Панкратыч не был так счастлив. И без того у ранее усердного в работе ключника, теперь словно крылья выросли; он делал все так быстро да так добросовестно и с радостью, что этого не мог не замечать его любимый хозяин. Словно второй Корней вдруг появился в хозяйстве почтенного боярина. А Параня и желал теперь стать Корнеем для него. Он уж не знал, с какой стороны и как угодить, как порадовать благодетеля своего, но Барко лишь добродушно посмеивался, иногда хлопая одобрительно благодарного управляющего по крепкому, крутому плечу.

Но как же удивительна и непредсказуема душа человеческая! Параня стал видеть хозяина своего уже совсем другими глазами, он и не заметил, как начал уже по-особому любить его да возлюбил так сильно, так самозабвенно, как мог бы, наверное, только незабываемый Корней!.. Жизнь продолжала бить ключом скрываемых страстей во владениях боярских. После полугода эйфории, счастья, началось для Парани время страданий и тоски: хозяин, так неосторожно пробудивший в управляющем и всколыхнувший самые сокровенные, самые светлые чувства, совсем не замечал уже в нем того, кем бы хотел теперь быть для него Параня Панкратыч. Такие вот метаморфозы преподносит жизнь…

Барко Рогнедович не мог не замечать изменившееся к нему, назревшее и неугасимое сердечное влечение друга, но будто и не видел, не чувствовал ничего. А Панкратыч никак не решался сказать прямо о случившейся беде, чувствах своих неотступных, словно боясь этим непоправимо разрушить, осквернить их трогательные, доверительные и прочные отношения.

Но как же можно было забыть радость волшебную тех ощущений, что испытали они вместе?! Теперь боярская баня превратилась для Парани Панкратыча в пытку, как когда-то была сладкой, изнурительной пыткой для Корнея. Безусловно, боярин видел, на себе ощущал, как менялось в последнее время поведение старого друга-ключника. Хозяин не мог не чувствовать ставшие трогательно-ласковыми руки Панкратыча, его робкие, стыдливые попытки прикоснуться иногда своим прекрасно сложенным, налитым телом к столь же солидному телу благодетеля, его влюбленные взгляды, робость, волнение в голосе… Но Барко Рогнедович всякий раз мягко отстранялся от банщика и старался завести разговор о чем-нибудь постороннем. Хозяин не отталкивал старого друга, прекрасно понимая его состояние и в душе  сочувствуя ему, но и полностью приблизить к себе не мог, никак не мог. Сердце благородного боярина принадлежало теперь только одному человеку, которого, может и в живых-то нет, но верность которому, похоже, хозяин унесет и в могилу. Ох, как понимал теперь Параня Панкратыч неизбывную тоску своего дорогого благодетеля – Барко Рогнедовича! Всю свою любовь теперь боярин направил на плоть и кровь того, кого не мог забыть, – на… маленького Корнеевого сына, на своего драгоценного, ненаглядного внука. Любовь и забота о нем были так велики, что порой казалось, что матерью родившегося Добрыни Корнеевича была не только молодая боярыня Анастасия Барковна, но и сам боярин Барко Рогнедович.

«Счастливый ребенок, – думал управляющий, подставляя лицо прохладному ветерку. И слезы выступали на глазах. – Разве ж не счастье – иметь такого вот деда!.. Эх, был бы жив Корней!.. Хотелось бы увидеть лицо парня, когда он узнает, какое счастье ожидает его здесь – в доме боярском!..»

 

Придерживая под узцы норовистого, одолженого у Глеба, гнедого коня, Корней раздвинул ветки и пристально всматривался в противоположный берег.

Погоня дозорных на дороге отстала, заблудилась где-то на лесных тропинках и нужно до сумерек успеть доскакать к владениям дентурианским. Но беглец почему-то медлил, он не мог оторвать глаз от человека, черпающего воду на том берегу. Как же мог Корней равнодушно проехать мимо дома, мимо забора, за которым он столько времени проработал благополучно и, по своему, счастливо прожил… но за которым и осталось его разбитое сердце?

Кто-то из работников боярских набирал из речки воду, и у Корнея сжималось все внутри: на месте этого человека сейчас мог быть он!.. За тем, до боли знакомым, забором живут люди, которых никак не хватает сил забыть… Комок снова подступил к горлу. До чего же хорошо все складывалось тогда: Настенька, ее искренняя, самозабвенная любовь… единственный человек, которому он был по-настоящему нужен здесь (как же она сейчас там?). «Ох, Настя, Настя, прости меня, непутевого…» А Параня Панкратыч!.. Он так и не утешил, не понял, не подпустил Корнея к себе, но тот по-прежнему любит его. А сам боярин Барко Рогнедович… Они все – как одна семья горячо любимых людей. И лучшей семьи уже не будет… Они все любили и уважали его, но каждый по-своему. А Корней недооценил их любовь, ослепленный лишь своими могучими чувствами. Ох, да что за муки в сердце снова! Но как Корней все же горько ненавидит доброго на вид, обаятельного боярина, приблизившего к себе, к своей семье (что дорогого стόит!), внушившего доверие, надежду и одним махом оттолкнувшего, разрушившего все, что было так важно и до сих пор греет одинокого скитальца… Здесь добрый и теплый семейный очаг, но он теперь тут – лишний. Здесь могла быть его вторая Родина…

Нет, Корней не может так просто проскакать мимо. Сейчас он обязательно переправится на тот берег и хоть одним глазком да посмотрит за забор, хоть парой слов перекинется с этим, видать, взятым на его прежнее место, работником. Корней не выдаст себя, назвавшись случайным путником, он только узнает, разведает – все ли в доме боярском живы-здоровы, да и удалится, никого не побеспокоив.

Беглец решился и немедленно пустил коня в воду. Ухвативши его под узцы, он поплыл рядом, крупом животного укрываясь от течения.

Панкратыч уже заканчивал набирать воду, когда заметил плывущего через речку взнузданного коня. Животное немного сносило течением, и вскоре оно выбрело на сушу шагах в пятидесяти от управляющего. Следом на берег ступил какой-то неизвестный. Панкратыч не придал этому особого значения, подумал только, что вода еще слишком холодная, чтобы так рисково, без особой надобности окунаться в нее. Он влез на телегу, прикрепляя ведро дужкой к постромкам и время от времени косясь на пришельца, который выжимал свою мокрую рубаху. Ключник взялся за уздечку и, понукая своего тяжеловоза, стал разворачивать телегу в сторону тропинки, ведущей к калитке. Краем глаза он видел, как незнакомец искоса поглядывает в его сторону. Затем тот бросил выкрученную рубаху на спину коня и, видимо опасаясь, что водовоз скоро уедет, ловко прыгнул в седло и поскакал к ключнику в одних мокрых шароварах.

По мере приближения руки Парани безвольно опускались, он замер на скамейке в телеге, не в силах поверить глазам своим. Молодой, обросший бородой всадник так напоминал… Нет, не может этого быть!.. Сердце Панкратыча враз опустилось, будто оборвалось совсем.

Корней скакал к водовозу, пытаясь на скаку разглядеть его бородатое лицо. Глаза, отвыкшие от вольного воздуха, слезил ветер, слепило солнце. Но он начал различать. Да это же… Тут только юноша стал признавать того, о ком так часто вспоминал в застенках царских! «Параня! Милый Панкратыч!» Корней подскакал совсем близко и остановился на гарцующем коне. Старые друзья потрясенно смотрели друг на друга, ошеломленные встречей. Ни у кого из них не находилось слов…

Беглец быстро осмотрелся, проверяя, нет ли за ним погони, сказал, взволнованно улыбаясь:

– Ну, здравствуй, Панкратыч! Что, не узнаешь меня?

Растерявшийся от радости Параня протягивал к другу дрожащую ладонь, и рот его беззвучно, судорожно открывался. Он словно захлебывался словами, смятенно рвущимися изнутри. Сердце его сжималось от боли: неужели это – Корней?! Его голос, его глаза… Но тело… тело бедолаги в страшных рубцах, безобразных шрамах, сильнейших воспаленных ожогах и кровоподтеках. Нет живого места! А это позорное клеймо на щеке!.. О, в Лукоморье все знали, что означало такое клеймо (от людей, носящих на лице этот царский знак презрения, благовоспитанные лукоморцы шарахались, как от страшной заразы)!

Корней сразу понял мысли старого друга, сказал с грустью:

– Да, милый мой Панкратыч, это царь изуродовал тело мое и растоптал душу. Теперь уж ни от кого не скрыть, кто я такой, – усмехнулся горестно. – Как видишь, Карада Бруславич изловил-таки меня и «возлюбил»… – и добавил звонко и весело, отчаянно тряхнув головой: – Но все равно я сбёг от него! Слишком велика любовь государева, для меня одного – уж больно много!

Видя, как глаза Парани наполняются счастливыми и горькими слезами и он уже в порыве искренней радости встречи хочет броситься к нему, юноша предостерег:

– Не подавай виду, что знаешь меня: за мною гонятся…

Корней еще раз оглянулся. И вовремя: с того берега, откуда он только что приплыл, в воду влетели три всадника в тяжелых доспехах.

– Ну, вот и пообщались, – тихо сказал Корней, с теплой грустью глядя в глаза друга, и быстро добавил: – Никому, Панкратыч, не говори, что видел меня. Настю жалко… Хочу, чтоб она меня забыла, забыла навсегда! Не достоин я ее. Желаю ей счастья с нормальным, правильным человеком! – и, уже пуская коня вперед, обернулся: – Рад был видеть тебя, Паранюшка. Может, больше не доведется встретиться-то, так знай: я любил тебя! Я так тебя любил!.. – и, с трудом, с болью заставив себя отвернуться, ударил голыми пятками по крупу коня и во весь мах поскакал.

– Да погоди!.. Как же сие?.. – встрепенулся Панкратыч, растерянно и взволнованно разведя руками. – Сынок же у тебя… – добавил тихо, понимая, что беглец его уже не слышит, исчезая за поворотом в лесок.

Из речки один за другим выскакали конники, подъехали к Панкратычу. Один зло спросил:

– Эй, мужик, да ты никак знаешь сего беглого?

– Нет, не ведаю, – ответил растерянно, еще не совсем прийдя в себя ключник. – Спытал человек, как проехать на зазимье, я ему и подсказал… А видывать не видывал его никогда.

– Ну, гляди у меня, борода холопья, ежели брешешь! На зазимье, говоришь? А ну, показывай, где сие!

Панкратыч протянул руку, подрагивающей натруженной ладонью указывая сторону противоположную той, куда ускакал его друг.

Всадники с гиканьем, остервенело пришпорили коней и вскоре скрылись, уносясь по ложному пути. А Параня сидел в телеге ни живой, ни мертвый: «Корней! Все-таки жив! Друже ты наш долгожданный… Дорогой ты наш… Да что ж это такое-то!..» Встрепенувшись, он схватил плетку, стал стегать коня. Тяжеловоз, не привыкший к быстрой езде, рванул с места. Добрая часть воды шумно выплеснулась из бочки. Тарахтя колесами, телега помчалась ко двору боярскому. А Параня все понукал, нещадно стегая животное плетью. Глаза у Парани потрясенно расширены, рот приоткрыт, словно ему не хватало воздуха.

Он спешил примчаться быстрее молнии, скорее увидеть боярина и боярышню, но еще не знал, как поведает им радостную ли, горестную ли весть. Да и имеет ли он право говорить, ведь воскресший Корней не велел этого делать! Но как же не сказать-то?!.. Раздираемый желанием сообщить и боязнью не выполнить просьбу друга, он шумно влетел во двор.

Барко Рогнедович как раз был дома, он сидел возле Насти в девичьей на краю постели и, держа на руках младенца-внука, ласково играл с ним. Ребенок, голенький, в развернутых кружевных пеленках да атласных одеяльцах, улыбался своим беззубым румяным личиком, тараща нежно-голубые, круглые глазенки и трогая пухлыми ручками бороду деда. Барко Рогнедович агукал ему, шутливо надувая щеки и озорно выпучивая глаза, щекотал своим носом его кнопочный носик. Настя, после родов заметно пополневшая, посвежевшая и еще более красивая и женственная, улыбаясь, присела на корточки, укоризненно поглядывая на седого отца, никак не желающего выпускать наследника из сильных, добрых рук своих.

В это время, без разрешения, без доклада, в девичью и влетел взбудораженный ключник. Он остановился в дверном проеме, с трудом переводя дыхание, раскрасневшийся и потный, с блуждающими глазами, тяжело сглотнул слюну, робея, со страхом глядя на хозяев.

И боярин, и боярышня враз замерли, насторожились: они еще никогда не видели Панкратыча таким растерянно-возбужденным. Настя быстро приняла из рук отца ребенка и положила на кровать. Боярин медленно встал, напряженно глядя в глаза управляющему. Параня мучительно отвел взгляд, поднял брови, все еще не зная, что ему делать.

– Сказывай… – тихо, но твердо потребовал хозяин, подходя к Панкратычу. Следом подходила Настя, в синих глазах которой застыло столько горя, надежды и вопроса, что устоять перед ними не было никаких сил! И враз осевшим голосом Панкратыч вымолвил:

– Простите меня… Нет моей моченьки таить, всё скажу… Не смог я его удержать, не сумел!..

Настя замерла на месте, обеими ладошками, будто от удара, схватилась за грудь, не сводя с ключника распахнутых глаз. Барко Рогнедович тоже обмер, с ужасом ли, с воскресающей ли надеждой глядя на важного вестника. Панкратыч видел, как побледнели оба, с трудом выговорил:

– Токмо-что я видел-то его. Он жив… Пока еще, наверно, жив… Но за ним гонятся…

– Да говори же толком! – выпалил боярин, схватив тиуна за плечи и встряхнув их. Губы его задрожали, в бешеные, застланные слезой голубые глаза было страшно смотреть.

И Параня сбивчиво, стал быстро рассказывать о встрече с воскресшим Корнеем. Не дослушав смятенного управляющего, боярин оттолкнул его от двери и со всех ног кинулся вниз по ступенькам, мельком обернувшись, крикнул:

– За наследником покудова присмотри!

За отцом опрометью, заплетаясь в длинных полах платья, кинулась Настя…

Вскоре и боярин, и боярышня верхом разом выскочили со двора и по дороге вдоль речки, во весь опор помчались вслед за тем, кого они так долго и мучительно ждали…

Вернулись они поздно вечером, усталые и подавленные. Авдотья Степановна с Параней Панкратычем встретили их у калитки. Настя слезла с лошади и, уронив голову в материны объятия, застонала. Она даже не плакала, а стонала, раскачиваясь, и нельзя было смотреть на это без содрогания, это было страшнее, чем слезы и причитания.

Боярин продолжал сидеть на лошади, не вынимая ног из стремян и опустошенно глядя перед собой. Панкратыч тихо тронул его за колено. Барко Рогнедович опустил на него глаза, укоризненно, глухо выговорил:

– Параня, Параня… Как же так?.. Эх-х!..

Управляющий, словно побитая собака, сокрушенно потупил взор, ссутулился обречено. Ему хотелось провалиться сквозь землю от стыда за свою несообразительность, от обиды, от горя за свою никчемность и ненужность: он не оправдал доверия хозяев, не сумел удержать, спрятать от преследователей дорогого им человека. Лучше б хозяин тут же убил Панкратыча, но только бы не смотрел таким невыносимым взглядом, не говорил так!..

 

Глава 38

 

Корней постепенно замедлял бег коня. Впереди в отсветах гаснущего заката за крепостной стеной полыхали золотом и разноцветием купола дентурианских церквей. Что ждет его там теперь? Будут ли рады ему на этот раз? Ведь спешит, как в дом родной, спешит вернуться он сюда, а того и не знает, примет ли его Спаситель, не отвергнет ли? Тогда, при последнем их разговоре в темнице, Дентурий не сказал ему «До свидания», а сказал: «Прощай», – и это угнетало, наполняло беспокойством душу скитальца.

Столько времени прошло, как не виделись они наяву. Сердце болезненно сжималось: Корней снова вспоминал последний их разговор в беседке полтора года назад. Тогда ближе и любимее человека не было для него и он решительно бежал от переполнявших душу чувств, от Самого Дорогого, не желая вмешиваться в Его личную, устоявшуюся жизнь и не желая унижаться безответностью к себе. Какие муки адовы вынес Корней после той их последней встречи в обители! Сколько раз в жгучей обиде он клялся себе никогда более не возвращаться сюда, раз и навсегда забыть имя, забыть образ Дентурия! Но, видать, не в силах его забыть того, кто по-прежнему дороже всех на свете. Пусть о’Дент черство и не принял его искреннюю, всепоглощающую любовь, пусть отверг; все равно Корнею без него теперь не жить… Он знал это точно. Дорогой, любимый о’Дент, и есть – истинное Счастье, Судьба Корнея. Дентурий и Корней – две половинки одного целого, существовать им друг без друга теперь невозможно! Потому Корней должен, во что бы то ни стало должен побывать на священной территории обители, хотя бы издалека, хотя бы одним глазком снова увидеть образ дорогого Учителя. И, если вождь адептов повелит не принимать блудного гостя, Корней покорно, без обиды встанет на колени перед вратами славного монастыря и низко, до земли поклонится, поцелует камни мостовой при входе в обитель добра и справедливости.

Чувства Корнея обострены до предела – сейчас решится вся его будущая жизнь. Копыта по мостовой гремели так, что, казалось, слышно было за десятки верст вокруг. Замедляя ход, с великой надеждой Корней приближался к главным вратам монастыря. Откроют или не откроют?.. Губы его начали подрагивать от волнения: тяжелый, обшитый червленым железом, изукрашенный щит ворот, упертый вниз гребнем массивных, кованых наконечников, оставался неподвижен. Ни единого сторожевого монаха не показалось в высоких бойницах. Так тихо, словно все вымерло здесь. Странно: такого уж никак не мог ожидать Корней. Только наверху тяжелые полотнища стягов горделиво хлопают на ветру. И понял тогда странник Любви, что никто его здесь больше не ждет.

Он грустно остановил коня шагах в пятидесяти от огромных ворот, застыл в седле, не шелохнувшись. Такая вот встреча... такое вот душевное отношение к нему Дентурия. Корней горько усмехнулся, горящим лицом уткнулся в темную гриву коня. Вот и все, Корней… Приехал!.. Вот они – распростертые объятия любимого! В очередной раз царственный адепт показал, как ты мелок рядом с ним. Как ничтожны и даже порочны твои душевные порывы, твои безумные, искренние чувства к нему. Э-э-эх!.. С силой сжав сводимые судорогой губы, юноша ощутил, как наворачивающиеся слезы готовы вот-вот покатиться по щекам. «Ну и пусть!» – решительно мотнул он головой: если Дентурий так поступает, значит, лучшего отношения блудный гость и не заслужил. Значит – поделом ему!

Корней ловко соскочил с коня и, упав на колени, как и намеревался, прижался губами к еще теплым от угасающего дня булыжникам мостовой. Распростершись во весь рост, прижавшись щекой к камням, он лежал на дороге в обитель, и ему ничего уже не хотелось: здесь он был на пороге в свой дом. Даже отвергнутый, даже непонятый и ненужный, все равно, он чувствовал, здесь – его истинный духовный дом, здесь его покой, благость и, увы, горькое, неразделенное, но все-таки счастье.

Ну, вот и побывал ты дома… Корней понуро, опустошенно встал, покачиваясь от враз навалившейся слабости, еле взобрался на коня… начал медленно разворачивать его. Искоса, с грустью метнул прощальный взгляд на ворота, на крепостную стену монастыря и, снова переполняясь непрошеной обидой, ударил пятками по крупу животного, направляя его в обратный путь. Куда?.. Он еще не знал. А не все ли равно теперь! Только бы подальше отсюда!..

И в это время услышал за спиной, как тяжелые врата стали гулко, с лязгом подниматься. Корней остановил коня, застыл, словно вкопанный, не решаясь обернуться. (Неужто?!..) С замиранием сердца он медленно обернулся: ворота были уже открыты…

 

 

Конец первой книги