Алекса Дантас, 

 

Аскадор Дантэйк

 

              

Г о л у б а я    М е ч т а

 

р а с с к а з

 

 

Василий Павлович… Я много раз видел его и раньше, дважды отрабатывая практику в гараже.  Но обратил на него внимание, когда уже самостоятельно работал в одном с ним цеху. Он – сорокавосьмилетний слесарь, уважаемый семьянин, я – семнадцатилетний токарь, еще совсем недавно окончивший ПТУ.

Однажды солнечным зимним утром я, как обычно, спешил на работу и, проходя территорию гаража, слышал за собой шаги и говор тоже спешащих рабочих. Шаги хрустели по выпавшему за ночь свежему снегу. Легкой изморозью снег продолжал сыпать в солнечных лучах. Два человека, переговариваясь, обгоняли меня. Один из них обернулся ко мне. Это и был Василий Павлович. Как обычно, чуть с хрипотцой крякнув-кашлянув, он лукаво, по-доброму посмотрел на меня, сказал весело:

– Здорово, Кирилл! Ты чего сегодня такой смурной?

– Да вот, в любви не везет! – отшутился я, и вдруг впервые заметил (словно прозрел!), какие у него удивительно лучистые небесно-голубые глаза! Взгляд Василия Павловича искрился весельем, озорные огоньки его пронзили мне грудь, истомно зацепили где-то внутри – в сокровенной глубине. Румяное, гладковыбритое, щекастое лицо, приятная проседь на пышных висках и меховая шапка в радужных переливах снежинок делали его похожим на доброго Деда Мороза. Взгляд Василия Павловича притянул доброжелательной, открыто-наивной простотой… Но он уже поспешил дальше, продолжая разговаривать со своим попутчиком. Я же теперь плелся следом, словно молнией пораженный…

Никогда раньше я не обращал внимания на мужчин. В ту пору – активного полового созревания – я был просто помешан на красивых женщинах. В школьные годы вместе с ребятами с нашего двора я даже три или четыре раза делал тайные вылазки во внутренний скверик общественной поселковой бани. Поздно вечером, в темноте, мы подкрадывались к закрашенному окошку женского отделения; там уже чьими-то жаждущими руками краска на стекле была местами соскоблена. По очереди, сгорая от мальчишеского любопытства, мы – двенадцати-четырнадцатилетние сорванцы прикладывались глазом к этим царапинам и сквозь мутноватое стекло все же умудрялись различать в парном тумане будоражащие воображение тела голых  женщин.

Еще с пятого класса я безумно влюбился в самую красивую в школе кареглазую одноклассницу. Но тогда я был с ней почему-то робок, хотел, но очень боялся обнаружить свои чувства, признаться ей в них. После окончания восьмого класса она поступила в техникум, и я решился наконец объясниться. И надо же, стоило отважиться, вдруг – головокружительный переворот в сознании (глаза Василия Павловича!). Наверное, это смешно… Но в то время я вдруг понял, что моя трепетная влюбленность в кареглазую одноклассницу – всего лишь затяжной, внушенный самому себе сон, который внезапно развеялся. Тогда я точно, окончательно осознал, всем существом прочувствовал: только такие вот небесно-голубые прекрасные глаза могут составить счастье моей жизни!

И я стал искать глаза-мечту среди девушек, женщин. Я высматривал их везде: на остановках, в транспорте, на улицах. Но наделенных таким редким даром представительниц другого пола встречалось очень мало, и они все были почему-то обязательно в возрасте. К тому же, еще подсознательно, я мечтал встретить избранницу с чертами лица, напоминающими облик Василия Павловича. В лице же его мне постепенно начало нравиться все: и его аккуратные, классически-мужественные, но мягкие черты, и пушистые светлые брови, и всегда алые, влекущие губы. А его холеные щеки и благородный светлый лоб!.. В общем, незаметно для себя, я стал терять голову, стал думать о нем все чаще, все с большим томлением в груди.

Наш поселок городского типа в центре достаточно густо заселен и вскоре, уже поневоле, я стал обращать внимание на лица и других мужчин. Будто нарочно, все чаще стали встречаться солидные, голубоглазые отцы семейств, которых раньше я, по-видимому, просто не замечал. Я был очень подавлен тогда: ну почему природа наделила такой красотой не девушек, не женщин? Почему? Ведь насколько важнее быть красивой для девушки! Зачем мужчинам такая роскошь, которую они, наверняка, даже и не ценят!.. Люди, хоть какой-либо черточкой лица напоминающие Василия Павловича, становились объектом моего тайного внимания. Но среди других не встречалось ни единого, кто был бы прекрасней ЕГО – единственного!

Жгучая юношеская влюбленность моя, однажды случайно перескочившая на соседнюю, но ведущую совсем в иную сторону колею, уже не могла остановиться. Новая солоновато-запретная влюбленность моя стремительно неслась под гору, и от ее, все увеличивавшейся скорости и нарастающей силы просто захватывало дух!

Постепенно я стал искать в мужчинах сходство с Василием Павловичем не только в лице, не только в форме и цвете глаз, но и в красоте крупных, добрых рук, в тяжелой мужской походке, в бархатистом голосе – во всем, что только можно было видеть и осязать.

С детства я был приучен каждую неделю мыться в поселковой общественной бане. И там стал теперь с тайным интересом присматриваться к достоинствам изредка попадавшихся на глаза солидных мужчин, напоминавших ЕГО. Но недаром говорят: «Где любовь – там и секс». Я долго никак не мог понять, как же было бы возможно, допустим, мне и ему… ну, вместе?.. Ведь, у мужчины и плечи, и спина широки, и зад небольшой, и грудь не такая – ну, все не так, как у женщин! Нет, определенно, мужское тело, каким бы оно ни было прекрасным, не возбуждало тогда во мне сокровенных желаний. Для близости интимной в неукротимых фантазиях своих я воображал только женское тело, и никак иначе.

Однако время шло. Подходил срок моего призыва в армию. Тогда я уже начал понимать пагубность своих чувств к солидному, уважаемому в коллективе сотруднику. Я пытался бороться со своим прогрессирующим отклонением: активно занялся спортом, ударился в чтение книг, стал чаще выезжать на природу… Но, похоже, сердечная привязанность моя крепла от этого еще больше (как же, оставаясь наедине с природой, не думать о прекрасном?). А самым прекрасным, конечно же, был образ любимого человека и… друга. Да, за несколько месяцев после того судьбоносного лучистого взгляда мы здорово подружились с Василием Павловичем. Он не мог устоять перед моей искренней привязанностью к нему, перед моим вниманием, обходительностью и заботой о нем. Все на работе знали, все видели нашу крепкую мужскую дружбу. Но не думаю, чтобы кто-нибудь догадывался о тайной основе дружбы той. Я вел себя очень осмотрительно, был предельно осторожен, боясь проявить хоть взглядом, хоть словом свое странное влечение к нему. Даже он не догадывался о ставшей мучительной для меня, разрывающей страсти. А мне было плохо, совсем худо. Я не знал тогда, что же со мной происходит. Работая с ним бок о бок каждый будний день, я незаметно любовался его, по-отечески домашним, ласковым обликом и страдал от того, что не могу обнять его, прижаться к нему, почувствовать его взаимные объятия. После работы я мучился, сознавая, что до следующего утра его уже не увижу. Иногда он попутно подвозил меня на своих красных «Жигулях» к самому моему подъезду. В машине мы беспечно болтали о разных пустяках, и он понятия не имел, как сильно бьется рядом горячо любящее его сердце.

Порою, бросая домашние дела, я выходил к соседней улице, по которой Василий Павлович обычно вез с работы жену, и, спрятавшись за толстым телеграфным столбом, с тоской смотрел, как быстро пролетал мимо до боли знакомый красный «жигуль». На работу я летел, как на праздник и на сладкую пытку одновременно, потому что там предвкушал встречу с НИМ.

Но страдания от невозможности излить свои главные, очень важные чувства, все нестерпимее разрывали меня. И, в конце концов, я решился признаться ему (будь что будет!).

В рабочей бытовке, улучив момент, когда Василий Павлович задержался и переодевался последним, я остался вместе с ним. Наконец-то мы с ним вдвоем – один на один! Я смятенно отошел к окну, лицо мое пылало, сердце колотилось так, что отдавалось в гудящей голове. Он уже заканчивал переодеваться, а я, стоял к нему спиной и прерывисто переводил дыхание, набираясь смелости. Но решимость моя катастрофически таяла. И все же, собрав волю, покачнувшись, словно во хмелю, я выпалил то, что мучило меня. Губы мои сводило, они неуемно дрожали, но он все же смог различить главное: «… я люблю вас!» В это время он забрасывал на плечи лямки подтяжек, поправляя их на своем выпуклом животе. Он изумленно повернулся ко мне, в распахнутых голубых глазах повис вопрос. И я быстро, заплетающимся языком признавался, как давно уже думаю только о нем, как мне тяжко без него и день прожить… Меня шатало, как пьяного, я горел от стыда и валился от слабости. Он подошел ко мне, внимательно заглянул в мои воспаленные, убегающие глаза, крякнув-кашлянув, спросил:

– Зачем же было мучиться? Почему раньше не сказал?

Мне словно буйный хмель враз шибанул в голову: неужели он не осуждает меня?! Да неужели ж он понял, прочувствовал, о чем я?.. Василий Павлович по-отечески взял меня за плечи, сказал:

– А я давно чувствовал это, почти был уверен… Не печалься, Кирилл. Будем дружить с тобой, как не дружил никто…

И тут я со слезами на глазах бросился к нему и жарко, со стоном обнял, уткнув пылающее лицо у его пухлой щеки.

– Я ведь тоже, как сына, люблю тебя, – сказал он, ласково похлопав меня по спине и понемногу высвобождаясь из объятий. Для меня это прозвучало, будто удар обухом по голове: он любит меня лишь «как сына»! Он совсем не понял, какие истинные, более глубокие чувства пытался я донести до сердца его!

Впрочем, Василий Павлович сдержал слово: мы действительно стали дружить, «как не дружил никто». И вот я – уже друг его семьи. Жена его – Алена Георгиевна и пятнадцатилетняя дочь Аня быстро привыкли ко мне, относились с уважением, всегда радушно принимали. Теперь все чаще Василий Павлович сразу после работы отвозил меня на «жигуле» в свой частный добротный дом. Алена Георгиевна – чуткая женщина, была ко мне внимательна, заботлива, почти как мать. Она всегда стремилась досыта накормить меня, и, когда я уходил от них поздними вечерами домой, пыталась дать с собой еще что-нибудь съестное: то баночку варенья, то домашние соленья разные, то еще какой-нибудь гостинец. Дочь Аня обычно вечерами делала уроки и мало общалась с нами. Мы же втроем – Василий Павлович с женой и я, порой подолгу засиживались за чашкой чая с домашними пышками да вареньем и мирно, с удовольствием разговаривали – о чем придется. Нам втроем почему-то всегда было интересно вместе, и я не раз замечал, как Василий Павлович доволен, что я так понравился его жене. Наверное, Алена Георгиевна догадывалась о глубине моих чувств к мужу, но всегда вела себя очень корректно (а, может, очень мудро?), не распаляя необоснованную ревность. Ведь нельзя было не заметить, как она благоговеет перед своим красавцем-супругом, как дорожит им. И все же, иногда я чувствовал во взгляде её еле скрываемый, подозрительно-ревнивый огонек.

Василий Павлович же действительно по-отечески привязался ко мне. Этого нельзя было не чувствовать. По его мнению, я был скромен, серьезен, порядочен и обязателен, за что он меня и уважал. Он стал заботиться обо мне (и жена, как ни странно, одобряла это). То, бывало, привезет ко мне домой мешок картошки со своего огорода, то трехлитровые банки разных маринадов, солений и прочее, прочее… то подарит на день рождения красивую рубашку… Все это было так приятно, трогательно и прекрасно! Я тоже, при малейшей возможности, а часто и просто так, делал все, чтобы доставить маленькие человеческие радости семье дорогого мне человека, и, конечно же, ему в первую очередь. Мы становились действительно неразлучными, постоянно нуждающимися в крепких, трогательных отношениях, друзьями. Порой мне даже казалось – скоро, совсем скоро сбудутся и мои сокровенные мечты. С любовью смотрел я в небесно-голубые, прекрасные глаза друга, и сердце замирало от сладкой тоски. А иногда я видел неподдельную нежность и признательность в его драгоценных глазах – в моей сбывшейся голубой, лучезарной мечте. Но постепенно приходило грустное понимание, что дальше дружеско-отеческой любви и привязанности, ненаглядный не представляет иных чувств ко мне.

Пару раз были случаи (как раньше я грезил такой возможностью!), когда жены и дочери у Василия Павловича не было дома, и мы с ним оставались вдвоем. И тогда я, пылая и млея от рвавшихся на волю чувств, робко садился к нему на колени и блаженно, нежно пытался целовать его светлое, доброе лицо. В первый раз я чуть не умер от страха, прикоснувшись к его красивым губам неумелым поцелуем. Василий Павлович позволил мне сделать это, но на мои отчаянно-робкие поцелуи отвечал лишь отеческим чмоком в щеку или лоб, в лучшем случае – во влажные от сдерживаемой страсти глаза. Я видел, как слезы накапливаются и в его краснеющих глазах, и никак не мог понять: терпит он меня или тоже ко мне что-то испытывает. Чуть расставив пухлые, добрые ладони, он не касался моей спины, позволяя себя целовать и ласкать свое благородное лицо. А я, кроме поцелуев, не мог осмелиться на что-то более сокровенное, и мучился осознанием незавершенности своих неуклюжих ласк. Да и не мог я знать тогда, что нужно делать дальше; лишь позже бурные фантазии подсказали многое. Но, в общем-то, дружба в те дни складывалось такой, о какой раньше я мог только мечтать! И что бы мне – удовлетвориться уже и этим? Однако пылкие, переполняющие душу чувства мои требовали полной завершенности, ясности в наших отношениях. И однажды, как ни боялся я этого, совершил-таки ужасную, непоправимую ошибку… Зачем я это сделал, зачем?..

У Василия Павловича во дворе стояла собственная, лично им срубленная русская баня. И у меня возникла сумасшедшая идея – сходить в баню с хозяином. Но на это нужно было как-то напроситься, поскольку мой друг сам туда ни разу меня не приглашал. Не помню, как мне удалось убедить супругов, но Алена Георгиевна отпустила нас туда вдвоем. Надо сказать, что Василий Павлович отнесся к этому предложению сдержанно и даже не совсем охотно (что несколько обидело меня тогда). Однако, все мои старания позади, и вот мы наконец-то в бане! Вдвоем! И больше ничьих уже лишних глаз! Как я мечтал, как грезил о такой потрясающей возможности подарить любимому близость более сокровенную, чем просто дружба!..

Что вам сказать?.. Сейчас уже только от воспоминаний сердце снова ноет в груди. Такое может быть только раз в жизни, да и то, наверное, лишь в абсурдном сне. С нами же это произошло наяву. И еще как!..

Мы разделись в предбаннике (до поры я старался не смотреть на наготу друга). Потом шагнули в жарко натопленные, знойно пахнущие распаренными березовыми вениками объятия парилки. Я следовал за хозяином и теперь уже невольно залюбовался его округло-сильным и розовым, как у большого ребенка, телом. Впервые я видел его абсолютно обнаженным, и даже со спины пленительная красота его враз закружила мне голову. Перед глазами все поплыло, и гулко, неугомонно застучало в груди. «Сегодня или никогда!» – взволнованно решался я. Но только обнажить свои сокровенные желания, которыми тайно грезил ночами, я хотел так тонко, так искренне и нежно, чтобы не спугнуть, не оттолкнуть любимого, а напротив – всем сердцем приблизить к себе. Как это сделать? – конкретно еще не знал. Оставалось лишь ориентироваться по ситуации, доверившись пламени сердца, своей интуиции. «Что ж,  буду делать все, о чем мечтал и, может, даже больше, лишь бы другу было так хорошо, так приятно только со мной!» – в парализующее-сладком страхе думал я. Ни малейшего опыта подобной близости с мужчиной я, конечно же, не имел. Восемнадцатилетний паренек в далекой провинции… откуда ж взяться опыту? Я и с женщиной-то еще ни разу не был, а тут решился на отношения, о которых и подумать-то страшно!

Василий Павлович поначалу держался несколько скованно, настороженно. Он, как обычно, улыбался и по-отечески разговаривал со мной, но во всем явно сквозила неловкость. Похоже, он догадывался о моем опасном смятении. Он мимолетно скользил взглядом по моему физически развитому, молодому телу, и я млел, робко впитывая в себя эти драгоценные, загадочные взгляды.

Василий Павлович поддал в каменку ковш воды, и жгучий пар клубами наполнил баню. Мы взобрались на верхний полок и, потирая ладонями свои тела, покрякивая от болезненного удовольствия, гулко выдыхая от жары, отогрелись до пламенной красноты. Я осторожно похлестал его вытянутое на полатях знойное тело. Потом он хорошо, с удовольствием, отстегал веником и меня. В жаре парилки чувства мои на время отступили. Уж какая тут любовь, когда сердце от зноя просто выскакивает из раскрасневшейся груди, когда вдыхаемый пар, кажется, обжжет сейчас все внутри! Но стоило нам спуститься на нижний полок – я снова, как завороженный, не мог оторвать взгляд от друга. Как он был прекрасен! Никогда еще я не видел такой огненно-налитой красоты мужского, сильного тела! Гладкое, упругое, оно словно светилось изнутри, будто нежно просилось, чтобы я потрогал, погладил его!.. Березовые листочки, местами прилипшие к нему, делали его еще более обворожительным и притягательным. Мы сидели на полатях рядом, и он обернулся ко мне. Обожгла синева его внимательного, проникновенного взгляда. Но он ничего не сказал. Встал, окатил себя из кадки водой, хорошо намылил мочало, и начал, с удовольствием кряхтя, натирать себе сильные руки, объемную грудь, живот… Я, весь дрожа от нервного напряжения, смотрел, как он, поставив одну ногу на полок, натирает ее пенным мочалом. Не в силах сдвинуться с места, я с умопомрачением созерцал его колышущийся при движениях, объемный живот, а снизу согнутого, гладко светящегося полного бедра у ягодиц видел чуть покачивающийся персик розовой мошонки!.. Василий Павлович с улыбкой покосился на меня:

– Что ты туда смотришь?.. Давай, Кирилл, мойся, пока баня не вытопилась.

– Я сейчас… – слабо, как-то пугливо, пролепетал я, но вдруг, набравшись смелости, выдохнул: – А можно, я вас помою (будто бросился в омут головой!)?

– Да зачем? – нахмурившись, удивленно протянул он. – У меня свои руки есть, – перестав намыливаться, стал на ровные ноги, недовольно повел пушистой бровью.

И тут я встал (и откуда только взялась смелость?), вежливо, но с настойчивым усилием высвободил из его руки пенное мочало, попросил:

– А я только спину потру… Можно?

– Ну… Спину можно, – пожав плечами, согласился он неохотно, чуть расставив ноги, нагнулся вперед, прочнее уперся руками в третью ступень полатей.

Я начал мягко, осторожно тереть мочалом его широкую и красивую, распаренную спину, постепенно усиливая давление. Он сдержанно кряхтел, заметно оттаивая в мареве здорового удовольствия. Я же сгорал от желания дать ему хоть как-то понять, что не только мужскую дружбу ценю в нем, что не менее желанны чувства его сердечные, пока потаенные во мне. Разомлевшее, податливое тело его умопомрачительно колыхалось в такт моим тугим движениям, и мне хотелось не тереть его нещадно, а гладить, ласкать, прижимать к себе и все, с головы до подошв целовать, целовать… Его сильные, красивые, янтарно-гладкие ягодицы сводили меня с ума.

Впервые в жизни я вдруг почувствовал, как на мужчину у меня начинает наливаться желанием, пульсируя и увеличиваясь, плоть. Мне стало страшно, что он может увидеть это, и тогда трудно даже представить реакцию его! В мой тайный замысел никак не входило обнаружить свое возбуждение. Во всяком случае – сейчас. Желание близости подавлялось страхом потерять бесценное расположение друга, и я надеялся лишь незаметно, как бы между прочим, и пока лишь двусмысленно доставить любимому удовольствие. Но что же делать теперь?! Я мучительно, лихорадочно искал способ усмирить предательски, кощунственно поднимающийся орган, который от этого еще более похотливо наливался силой! От ужаса и неодолимого желания прикоснуться горячо пульсирующим органом к ласково-упругим ягодицам друга я терял рассудок! Руки мои дрожали. Я стал медленнее тереть спину и осторожно, как бы между прочим, надеясь, что он не обратит на это внимания, чуть уперся, скользнул гудящей желанием головкой по ложбинке меж пленительными ягодицами… Василий Павлович как-то сдержанно промычал, и я в страхе чуть отпрянул, опасливо стараясь не касаться его своей покачивающейся, набирающей силу плотью. Не разгибаясь, он немного покосился назад, но видеть меня не мог. Его лоснящаяся щека, длинные полуопущенные веки и виски с проседью еще больше воспламеняли меня. Я отложил мочало на полку и лихорадочно начал ладонями мылить ему спину, ягодицы, ноги, снова спину… Но меня уже неодолимо влекло к нему. И, потянувшись к плечам, с большой опаской, я снова скользнул изнывающим органом между ласковых ягодиц вверх-вниз, снова вверх… Дыхание мое захлестнуло! Уже не в силах сдержаться, я с судорожным вздохом прижался к его податливо-упругой попе телом своим, а твердым закаменевшим органом, содрогаясь, стал тонуть в интимной глубине… Всё – теперь конец!.. Василий Павлович как-то глухо не то промычал, не то прохрипел, а я ладонями скользнул по его упругому животу, поднялся к груди. Дрожащие ладони мои наполнились его грудями! Он недовольно передернул плечами. Я, испугавшись, тут же убрал руки, дрожа всем телом, отвалился от него. Стремясь хоть как-то отвлечься, переключиться от сладкого безумия, я взял кадку с водой и осторожно ополоснул друга от мыльной пены.

Ноги мои подкашивались. Василий Павлович молча распрямился и медленно весь развернулся ко мне: чуть мерцающий взгляд загадочно отведен в сторону. Я панически прикрыл свой орган мочалом. Друг мой не смотрел мне в глаза, он не взглянул и ниже. «Может, ничего не почувствовал?» – пытался утешиться я. Дрожащими руками взяв мыло, не спрашивая разрешения, я со страхом начал осторожно намыливать другу колыхающуюся грудь, руки, тугой, объемный живот… Он пока не возражал, отворачивая лицо в сторону. Я же опустился к его упругим, сильным ногам, намыливая их и украдкой поглядывая на ладный орган, покоящийся на полукружиях яичек. Дурея от стыдливого головокружения, мыльными руками нежно скользя вверх по бедрам, я трепетно… взял в ладонь желанную мошонку… На мгновения замер, ожидая грома и молнии! Опасливо, бережно стал намыливать яички, другой ладонью тем временем заскользил по широкой, гладкой пояснице его, медленно, незаметно приобнимая и привлекая друга к себе. Надо мной бархатисто, размеренно захрипело дыхание. Он стоял, сосредоточенно зажмурив глаза, а рука моя круговыми мылящими движениями стала гладить все податливо-упругое достоинство его. Прерывистое дыхание содрогнуло круглый живот, повеяло напряжением, напирающей силой. Но я, как бы продолжая намыливать, нежно вместил в ладонь начавшую чуть сжиматься мошонку друга, сдвигая, чуть оттянул вниз, массирующе сжал, приотпустил, снова сжал ее. Вздох-стон глухо прозвучал в груди Василия Павловича, дыхание участилось. Но я уже не мог остановиться. Продолжая отвлекающе гладить его по широкой пояснице и верху ягодиц, я опустился на колени и другой ладонью трепетно обнажил головку дремлющего органа!.. Я был готов к грому и молнии, которые теперь должны были неизбежно обрушиться на мою голову. Но Василий Павлович пока терпел мои манипуляции, видимо, считая их лишь обмыванием. Скользко-мыльными пальцами я нежно обволок головку, и пальцы ощутили в ответ напрягшуюся, отозвавшуюся крепостью плоть его. Я весь дрожал от возбуждения, опускаясь к яичкам, стягивающимся, словно большой нежно-розовый сухофрукт. Пальцы мои заскользили дальше в горячую промежность, трогательно лелея и дразня ее, двигались взад-вперед, подпирали снова и снова… Было видно, как по мере отвердения сжимающейся мошонки, пенис друга медленно, но неуклонно начинает набухать, увеличиваться! Василий Павлович, все чаще, с тихим хрипом дыша, страдальчески, смятенно простонал и добрыми руками вежливо отнял мои руки от себя.

Он в полном замешательстве опустился на нижнюю полать, стараясь не смотреть на меня, мрачно, осоловело водил взглядом по сторонам. Сильные бедра его раздвинуты, живот прерывисто вздымается возбужденным дыханием. Я стоял перед ним потерянный, дрожащий, и орган мой, уже до предела налившийся, кощунственно смотрел ему прямо в ненаглядное лицо. Василий Павлович застенчиво, испуганно скользнул взглядом мне ниже пояса, и у меня все свело там от бешено-сладких позывов. Наморщив лоб, он с трудом поднял покрасневшие глаза, стыдливо взглянул мне в глаза, спросил глухо:

– Зачем это?..

Но разве мог я что-либо вразумительно ответить в тот момент? И тут он, видимо, тоже стал бороться с неуместным возбуждением, начавшим досадно одолевать его. Я увидел, как орган его, пульсируя, толчками растет, большая, сильная головка, янтарно светясь, выползает из крайней плоти. В стыдливом ужасе он судорожно прикрыл орган рукой, но тот был огромен и головка все равно выползала из-за края ладони. Друг недовольно, плотно сжал губы, набычился и, не отнимая ладони, встал, смущенно повернулся ко мне спиной, тяжело вздохнув, покачал головой.

Ух-х… Да что же это такое-то!.. Незаметно усладить друга не получилось, страсть моя обнаружена. Значит, теперь остается только идти до конца (будь что будет!), пусть любимый мой ясно почувствует, кем я жажду быть для него – единственного, самого дорогого человека! Я, словно во сне, подошел сзади, чувствуя, как баня качается и вот-вот упадет на меня. Трепетно, с опаской, млея от страсти, я просунул ладонь между прочно расставленными ногами друга, скользнул пальцами по промежности и снова с упоением вместил в ладонь его упругую мошонку. Он с силой ухватил мою бесстыдную руку, желая отвести, убрать ее, но тем самым только сильнее сжал ее вместе с яичками, со вздохом подстегнув свое, и без того напирающее возбуждение, поскольку ладонь я не убирал. Более того, потянувшись, борясь с его слабо протестующей теплой ладонью, пальцами я скользнул выше и их упругим кольцом нежно обхватил изнывающее основание головки друга, ласково накатил… и откатил кожицу на ней! Головка толчком увеличилась послушно и быстро!.. Василий Павлович, как-то взахлеб, судорожно вздохнул, напрягся, словно вулкан перед взрывом. Другой рукой я уже откровенно, жарко обнял его за могучий живот и почувствовал, как степенный, умудренный жизнью друг весь задрожал. Дрожь волнами пробегала по его сильному телу. В кольце моих пальцев член его быстро наливался силою. Василий Павлович застонал, мотнул головой и внезапно резко развернулся, так, что я еле успел высвободить руку. Порывисто схватив меня за плечи, с силой, отрезвляюще встряхнул. В блестящих, потемневших глазах его скопились слезы стыда и возмущения, губы и щеки неудержимо вздрагивали. Он хрипло выдавил:

– Прекрати, иначе я перестану тебя уважать! И себя тоже…

Но как прекрасен он был в гневе! Как можно забыть этот его, укоризненно-бешеный и, вместе с тем, по-прежнему любящий меня взгляд? Взгляд этот стал последней каплей, и я, распаленный им, окончательно потерял рассудок! Бросившись к другу, я начал горячо, извиняясь, страстными поцелуями быстро покрывать обворожительное, благородное лицо его. Он, в изнеможении, гладил мою спину, одновременно пытаясь оттолкнуть меня. Но я прижимался все плотнее, все неудержимее, и наши желающие, упругие органы встретились… и скользнули друг по другу. Он, гулко выдохнув, стремительно, в ужасе отпрянул от меня и, споткнувшись о ступень, вытягивая руку, повалился спиной на полати, в страхе пытался отползти от меня наверх. Я же, окончательно обезумев, упал перед ним на колени и, обхватив руками объемную поясницу, опустился лицом туда, где пылала и звала разбуженная страсть… Он дернулся всем телом, умоляюще, громко застонал… но большая, упруго-твердая плоть его уже заскользила у меня во рту. Не знаю, откуда ко мне пришло это умение, но теперь уж я стал делать все, чтобы воедино слиться с любимым, чтобы понял он, наконец, прочувствовал, какое истинное блаженство хочу подарить я ему. Языком я призывно сжимал во рту его пылающую головку, она упруго сминалась и скользила слева, справа, набухая и набухая огнем; я заглатывал ее в себя, тем временем жадно, страстно лаская внутреннюю сторону его разведенных, дрожащих бедер, его вздрагивающий живот, колышущиеся груди. Я слышал, как он плачет, по-настоящему плачет и стонет от ужаса и нарастающей лавины ощущений. Теперь любимый уже полностью был в моей трепетной власти.

– Да что же ты!.. – силясь, с прощальной мольбой, блаженно выпалил он и уже сам непроизвольно, качнул органом во мне.

Дрожащими ладонями, в недоумении, робко, он обхватил мою голову и, млея, толчками стал прижимать к себе. Он уже хотел меня, он входил в меня с ужасом и упоением, все глубже, все требовательнее заталкивал в друга неуправляемую часть себя. Все глубже, до отказа! И этого уже было мало. Он стонал от невозможности взять меня всего сразу. Обуреваемый страстью, он запустил руки в волосы мои, жарко лаская их. Поворачиваясь в сладко-соленом желании, он стал подминать меня на полати под себя, сильными ногами судорожно обхватил мою спину и все сильнее, все быстрее толчками входил во всасывающую утробу мою. Мы оба мычали в экстазе, и я жадно, ненасытно обхватывая все упруго колышущееся тело, неистово гладил, месил его, а языком туго оплетал, мял скользкую, быстро ходящую во рту, пылающую и твердую плоть…

И в это время что-то произошло. Мы оба сначала не поняли, что именно?.. Дверь в баню изнутри никогда не запиралась, на ней даже не было крючка (закрываться было не от кого: ведь туда ходили только члены семьи). И вдруг мы оба обмерли, словно возвращаясь из другого измерения, увидели, что на пороге в парилку стоит супруга Василия Павловича и, потрясенно подняв брови, смотрит на нас!

Василий Павлович вдруг затрясся в ужасе, посрамленно прикрывая ладонью свое лицо. Но, обуреваемый неодолимыми схватками, сотрясаемый страшной дрожью, он мучительно зарычал, и я почувствовал во рту своем – удар тугого, пряно-соленого семени. Во всеподавляющей власти бешеного оргазма Василий Павлович уже не в силах был остановиться. Плотно обхватив меня, он все выплескивал, сладко и горестно, струя за струей, уже не умещающуюся во рту, стекающую по губам драгоценную жидкость. Иступленно, в невыразимой сладости, со стоном и рыком он вгонял в меня всего себя и я, подмятый всей его массой, в ужасе позора пытался высвободиться, но не мог. Я и сам весь дрожал, охваченный неодолимым уже, исступлением. В тазу все онемело, переполнившись, и неуместно-сладкие, безумные схватки вдруг плеснули в пустоту семя мое, которое упало на широкую, гладкую спину друга и потекло по ней вниз… Все было кончено… И дружбе нашей – конец, понимали мы оба…

Дверь в баню неистово хлопнула, и нервные шаги жены быстро удалялись от места позорища. Василий Павлович бессильно, тяжело и горестно обмяк на мне. Плоть его, мягко уменьшаясь, выскальзывала изо рта и выплыла совсем. Он грузно отвалился набок, отчужденно высвобождая меня. Я еле поднялся на подкашивающихся ногах, чувствуя себя наипоследнейшим подлецом, неблагодарной свиньей, ничтожеством! Что мог сказать я другу теперь, чем утешить его, помочь чем? Мне было так безумно стыдно, как никогда еще в жизни! По моей вине произошло непоправимое! Я видел, как Василий Павлович, лежа на животе, уперся лбом в свое мощное предплечье и, с силой зажмурив мокрые глаза, горько качал головой, беспрерывно стонал. Никогда он не простит мне этого. Никогда… Лучше б он избил меня, лучше б и убил тут же, но только б не видеть это неутешное страдание! Рушилось все. На грани развала его семья, и это – самое страшное! Что я натворил!..

Первая же попытка сблизиться закончилась сокрушительным крахом. Второй возможности уже не будет. Василий Павлович медленно встал, не глядя в мою сторону, грузно шагнул к двери, неприязненно оттолкнув меня прочь – будто жестоко ударил мне под дых. В леденеющей груди оборвалось, и огромная бездна, лишая опоры, разверзлась подо мной. Повесив голову, он пошел в предбанник. А я, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой, будто во сне, потерянно смотрел ему вслед и видел, как по широкой спине его стекают бело-голубые капли моего семени – моей первой и прощальной, так нелепо загубленной любви…

После этого я сильно заболел. Что-то случилось с моими нервами. Около месяца я пролежал в больнице. Я так высох, что навещавшие ребята с нашего двора забеспокоились, даже пытались насильно кормить меня. Но причина была не в питании. Просто мне не хотелось жить. Никто не мог понять, что же со мной такое. И тем более никто не мог знать этого… кроме нас… троих…

В гараже я больше так ни разу и не появился (даже не пришел забрать расчет). Лишь от знакомых слышал, что Василий Павлович по-прежнему живет с семьей. Но все удивлялись, отчего он вдруг так разительно изменился: сильно осунулся, потемнел, стал угрюмым и замкнутым. Никто не видел более его очаровательной улыбки. Стоит ли рассказывать, с какой мукой я постоянно думал о нем, какие страдания от сознания собственной вины рвали сердце мое? Вся сущность моя металась, порывалась умолять о прощении. Но разве ТАКОЕ можно было простить? Как бы мог я теперь смотреть в глаза ему и его жене? Не стало ли бы еще более кощунственным – мое появление? Беда свершилась… и не нужно усугублять ее, не нужно даже напоминать о себе. Вот и все…

По вечерам, скрываясь за столбом, я с болью смотрел на красные «Жигули», мчащиеся с работы, и за бликами стекол никак не мог разглядеть дорогого, милого лица. Иногда я различал: рядом с ним, безучастно отвернув лицо, сидит жена. Как мне хотелось броситься под колеса этой мчащейся красной машины, чтобы в один миг искупить свою непростительную ошибку, в последний раз напомнив о своей истерзанной, одинокой душе! Но я хотел, чтобы в машине той сидел только ОН один, чтобы не было там свидетельницы и виновницы нашего с ним позора, чтобы только ЕМУ единственному подарить свой прощальный, предсмертный крик. Но каждый раз, как только я решался на это безумство, обязательно в машине оказывалась его жена. Уже потом я понял, оценил, сколь обязан ей – его супруге. Своим присутствием она уберегла нас обоих: мужа от неминуемой тюрьмы (если б он сбил человека), меня – от глупой смерти. Ведь сейчас страшно даже представить, на какую беду, еще большую, чем случилась, мог обречь я любимого, кинувшись ему под колеса!.. Молодость и глупость проходят. Со временем утихают и страдания. Но остаются в сердце самые дорогие, самые светлые воспоминания и чувства…

Меня призвали в армию, и больше я уже не видел моего светлого друга – мою первую, настоящую, незабываемую любовь.

Демобилизовавшись, я лишь на неделю заехал домой в свой родной поселок. Как ни было это тяжко, но я твердо решил более никоим образом не вмешиваться в жизнь самого дорогого мне человека, даже не напоминать о своем существовании. От знакомых я узнал, что живет Василий Павлович со своей семьей хорошо, поправился, постепенно вернулась его прежняя жизнерадостность; что работает он там же, немного постарел, погрузнел телом; иногда болеет и жена заботливо ухаживает за ним. Значит, все у них наладилось. Ну, и слава Богу! Да вот только чувство вины до сих пор не покидает меня. Разве этого я хотел? Разве этого?.. До конца жизни буду бережно хранить я в сердце милый образ с добрыми, ласковыми, ясно-голубыми глазами – голубую мою мечту. Ненаглядный и единственный мой друг-любовник…

И вот, двадцать лет спустя, сюда, в Киев ко мне пришло письмо. На конверте не было обратного адреса – только штамп почтового отделения родного поселка. Кто же вспомнил обо мне на далекой родине?! Волнуясь до дрожи, я вскрыл конверт, быстро развернул письмо… и обмер: перед глазами поплыли несколько размашистых, лаконичных строчек:

 

«Жена давно простила нас. Простил тебя и я. Приедь, сынок, если сможешь. Не хочу умереть, не повидавшись с тобой. Прости, если я был неправ. Жду. Очень жду. Ведь дороже семьи и тебя у меня никого нет и другого никого мне не надо.

 

Искренне твой, Василий Павлович».