Алекса Дантас, 

 

Аскадор Дантейк

 

 

 

Ж Е С Т О К И Й    Р Е Й С

 

р а с с к а з

 

 

Крейсер «Астарта» стремительно летел, разрубая пенистые волны Атлантического океана.

Прочно расставив ноги на палубе и сцепив руки за спиной, капитан мрачно стоял перед двухшеренговым строем команды. На военном корабле случилось ЧП: один из уважаемых офицеров был случайно обнаружен с матросом в кабинке гальюна за позорящим звание мужчины занятием. Ни в одной стране мира давно уже не порицались такого рода нетрадиционные отношения. Но здесь, на «Астарте», правили свои, жестокие, бесчеловечные законы, и законы эти утвердил капитан Шмель. Все были наслышаны о его презрении к людям с сексуальными отклонениями. Команда боялась командира крейсера, как огня. И за всю его богатую событиями службу лишь второй случай мужеложства приключился на вверенном ему боевом корабле. Восемь лет назад капитан Шмель жестоко расправился с провинившимися «сексменами» – он приказал их попросту вышвырнуть за борт. Но, на его счастье, они не утонули и не были съедены акулами. Их подобрало рыболовецкое судно. За ту самовольную расправу трибунал приговорил строптивого капитана к двум годам дисбата на берегу. Крутые порядки дисбата обкатывают любого непокорного. Но редчайшей выдержки человеком оказался наш капитан, даже после мясорубки военно-исправительного ада сохранивший свою непреклонную волю и еще больше озлобившийся на неугодных ему людей. Особенно же люто он возненавидел «голубых», которым теперь ставил в вину все вынесенные им в дисбате лишения, пытки и унижения.

Но свою дальнейшую жизнь Шмель не мог представить без моря. Воспользовавшись прошлыми почитаемыми заслугами перед отечеством и подключив старые дружеские связи в верхах, ему с большим трудом удалось-таки добиться своего возвращения на службу в военный флот.

И теперь вот – уже другая пара провинившихся, стыдливо потупив глаза, стоит перед командиром и экипажем. Неужели и этих несчастных он прикажет выбросить за борт?! Но тогда – снова трибунал, и конец службе, которой капитан так дорожит. Вся команда стояла, затаив дыхание. Рискует, очень рискует Шмель…

Я тоже замер, как и все, навытяжку в конце строя и со страхом косился на грозного командира. Что же это за человек такой? Внешне – солидный, даже привлекательный мужчина, а наделен столь черной, дремуче-загадочной душой… Он очень упитан, живот распирает белый китель; у него короткая, крепкая розовая шея, сразу переходящая в аккуратную, всегда безукоризненно подстриженную голову. Еще совсем не стар – года сорок два – сорок пять, не более. Короткие русые волосы почти без седины, зачесанные на косой пробор. Мелкие, едва приметные сеточки морщин возле красивых, выразительных темно-карих глаз. После дисбата, когда капитан нервничал или злился, правый глаз его западал, был менее подвижен и взгляд его от этого становился жутким и гипнотически приковывающим. Нос у капитана в меру короткий и правильный, сочные губы тоже безупречно правильны и четко очерчены, с легкими мужественными складками по углам. Пухлые, всегда румяные, словно мягко светящиеся треугольники щек возле носа и благородный, с двумя легкими морщинками, лоб. В его округло-мягком облике, на мой взгляд, все было классически правильным и уж слишком красивым для столь жесткого нравом человека, – морского волка, повергающего в трепет всю команду. Он стоял одетый по всей форме – в белом отутюженном мундире и белых лакированных туфлях. Белая форменная фуражка с золотым околышем в такт его жестким словам, колыхалась в сцепленных сзади руках. Он произносил четко и беспощадно:

– Таким извращенцам рода человеческого не может быть места на военном флоте. Они опозорили нашу сплоченную интернациональную команду. Будь моя воля – эти отщепенцы уже кормили бы акул. Но глупый закон защищает даже таких выродков! Посему, дабы не возникла у кого-либо еще подобная дурь в голове, я приказываю заточить их каждого в отдельный карцер и до возвращения из рейса держать под строгой охраной. Третье отделение, выполнять приказ!

Ожидающие расправы встрепенулись, непроизвольно попятились. К ним из строя шагнуло несколько матросов во главе с офицером и старшиной. Приговоренных увели под стражей. Теперь, на целых полгода, они будут лишены нормальной жизни и воинской службы.

Команда расходилась по своим местам. Кто-то самодовольно, грубо посмеивался в разговоре с товарищами, кто-то угрюмо молчал. Я же угнетенно отошел к фальшборту, с тоскою глядя на лазурные волны раскинувшейся от края до края Атлантики. Горячие, пахнущие водорослями порывы ветра трепали мои волосы и темную матросскую робу, успевшую уже стать ненавистной мне. Я с неприязнью развернулся к капитану, который по-прежнему стоял на своем месте и мрачно-оценивающим взглядом провожал каждого матроса, проходившего мимо него. Поджав губы, капитан надел на голову фуражку, четко поправив ребром ладони козырек, недовольно стрельнул косым взглядом в мою сторону. Его лепной, классический профиль и жесткий, задиристый взгляд из-под надвинутого на глаза козырька напоминал хищный орлиный взор и с жутью заставлял сжиматься мое сердце. Я тяжко вздохнул: что за недобрая сила кроется в этом человеке?

На палубе уже никого не осталось, кроме нас двоих. Капитан удивленно процедил:

– В чем дело, матрос Грига? Вы не поняли команду «разойтись»?

– Я все понял. Все видел и слышал. – Губы мои вздрагивали от поднимающихся в душе страха и протеста одновременно. – Не надеятесь ли вы, капитан, что на берегу вас не накажут за антизаконные действия?

– Что?! – рыкнул Шмель, приподняв пышные брови. – Полотер-клозетник, кажется, подал голос?..

– Да как вы… Не смейте называть меня так! – вспыхнул я, как от пощечины, и вдруг запальчиво продолжил: – По какому праву вы позволяете себе так унижать людей? Да, я драю палубы и вычищаю общественный туалет по вашему же приказу, но это еще не значит, что у меня нет человеческого достоинства! И вы… не смейте! Слышите!

Капитан, недобро  ухмыльнувшись, двинулся ко мне. Я в страхе замер, не ожидая ничего хорошего. Все на крейсере знали, какой неимоверной физической силой обладал обманчиво мягкий на вид капитан Шмель. Он подошел ко мне вплотную и пренебрежительно толкнул меня своим внушительным, упруго-крепким животом. Я невольно откинулся спиной на планшир фальшборта, с трепетом глядя на его круглое, жестко напряженное, всегда розовое, а порою распаренно-красное лицо. Его с виду добрые, выразительные глаза сейчас светились откровенным презрением ко мне. Он сказал:

– Вы! Несчастный журналистишка, маменькин сыночек, неизвестно по каким связям направленный на мой боевой корабль! Вы – ни на что еще не годный двадцатилетний сопляк, не служивший ни на флоте, ни в армии – нигде! Вы не понравились мне с первого же взгляда. Да! И, пользуясь тем, что вы уж оказались здесь, я сделаю из вас мужчину. Когда мы вернемся на базу в Марсель, вы просто обязаны будете выйти на твердую землю настоящим, закаленным мужчиной, а не белоручкой, не мармеладными щечками, как сейчас. Здесь я лишил вас привилегированного безделия репортеришки, сделав членом грубой команды – сбродом молодых сорвиголов со всего мира. Так будьте же счастливы возможности закалить свой дух и укрепить свое хилое, немощное тело!

– И вы не боитесь, что я все напишу о вас в «Даниель Гэбриер»?

– Я уже давно отбоялся свое, сынок, – свысока, мрачно ухмыльнулся Шмель. –  Во всяком случае – кто вам поверит? А команда не выдаст меня. Два осужденных мною гомика останутся живы и невредимы – это главное. Потому никто на берегу не воспримет всерьез вашу кляузу и не станет вытирать ваши сопли и слюни. Вы плохо знаете жизнь! Пока существует человечество, оно всегда будет жестоко по отношению к самому себе. Жестокость, бездушие, зависть, подлость – все это грани одного и того же креста, который от рождения обречено тащить бестолковое человечество. Но только жестокость – не есть недостаток, не есть зло в чистом виде, поскольку в определенных дозах оно очищает мир от разного рода мерзостей. Будьте жестоки, беспощадны к окружающим – и вас начнут уважать. И только тогда вы добьетесь многого в жизни! Вот, пожалуй, тогда и я смогу начать уважать вас.

Капитан положил мне горячую, тяжелую ладонь на плечо, закончил:

– А пока вы очень неприятны мне, матрос Грига. Я лично прослежу, чтобы вас прогнали через все круги ада на моем крейсере. – Он убрал руку. – Ну, а теперь… бегом исполнять свои обязанности. Шагом-ммарш!

Я, бочком, сторонясь, начал удаляться. С опаской поглядывая в его презрительно прищуренные глаза, на скривленные губы, споткнулся и чуть не растянулся на палубе. Совладав с собой, отвернулся и быстро пошел, все еще удерживая в памяти образ его красивых, влекущих глаз, оттененных под бровями легкой естественной синевой. Говорят, капитан Шмель был родом откуда-то из-под Полтавы. Внешностью, комплекцией он был типичным представителем своих славянских соплеменников. Но неужели же большинство славян так варварски жестоки (ведь недаром о них в XXII веке ходит недобрая слава бандитов, равных которым нет!)? А ведь я тоже по линии бабушки несу в себе славянские гены, хотя по национальности и считаюсь французом родом из Марселя. Капитан был единственным новорусичем на корабле (может, потому-то, узнав, что во мне на треть течет такая же кровь, он и стал уделять мне столь неприятно-пристальное внимание?).

А я с некоторых пор стал замечать за собой странные вещи. Лицом своим Шмель очень напоминал мою давно почившую любимую бабушку родом из далекой морозной Сибири. Наверное, это смешно, но меня с самого начала появления на борту крейсера исподволь, невольно потянуло к этому жестокому диктатору. Неужели только обманчиво-мягкая, словно домашняя, внешность капитана влекла меня или, может быть, что-то еще? Похоже, капитан чувствовал это, и уж такое-то внимание мое было явно ему не по вкусу. Он всегда относился ко мне с подозрением и недовольством. А однажды я с ужасом осознал: да я же влюбляюсь в этого страшного человека! В нем заключалась такая неодолимая сила, угнетающая, парализующая волю и вдохновляющая одновременно, что перед ней становилось невозможно устоять человеку с романтической натурой, каким и был я. Но как же это глупо – влюбиться в мужлана, да еще с таким демоническим нравом! И вообще – парню возлюбить мужчину… что может быть нелепее! Однако я уже ничего не мог с собой поделать. Мир переворачивался в моем сознании. А что если капитан вдруг прознает о моих тайно зарождающихся чувствах к нему? Тогда самое безобидное, что ожидает меня, – свободный полет за борт на корм акулам, так густо заселившим океан! Дрожь пробивала от мыслей таких. Капитан становился для меня страшной миной замедленного действия, и я чувствовал – добром это не кончится…

Команда также невзлюбила, не приняла меня за своего. Я не ругался матом, не задирался с матросами, был  действительно слабосилен и не ржал вместе со всеми над идиотскими историями чьих-нибудь похабных похождений. Но я опущу эти подробности, не считая их достойными внимания.

В общем, оказался я на корабле белой вороной. Ох, как это тяжело, если б вы знали! И зачем я в редакции напросился командировать меня на этот проклятый крейсер?! Если бы ранее я мог ведать, какие мучения предстоит мне перенести здесь!..

 

– И р-раз, и два! И р-раз, и два!… – измывался надо мной мичман Макс – несносный, беспощадный бельгиец, к команде которого вскоре прикрепил меня капитан Шмель.

Уже который день мичман жестоко гоняет меня, изнуряя физически, изматывая к концу дня до полубессознательного состояния (и это при том, что после отбоя для всей команды, кроме вахтенных, я по-прежнему обязан до блеска драить гальюн и натирать тяжеленной шваброй «машкой» нижнюю палубу!). Но он не знает пощады: «И р-раз, и два!..» – и я отжимаюсь на руках от палубы, истекая потом и теряя последние силы. Больше я не смог отжаться…

– Встать, матрос! – заорал мичман, но я лишь слабо дернулся.

И вдруг удар тяжеленным ботинком в бок поддел меня. Я, в ужасе ухнув, захлебнулся от боли, покатился, скрючился на палубе и снизу видел, как Макс злорадно подходит ко мне, снова занося ногу для пинка.

– А-ат-ставить! – прогремел вдруг командный голос, и мичман в мгновение ока вытянулся по стойке смирно.

Я, шатаясь, поднялся, морщась, не в силах отнять руки от подбитых ребер. Со стороны капитанской рубки с мостков к нам спускался сам капитан Шмель. «Ну надо же, какая честь!» – горько усмехнулся я про себя.

– Мичман, – грозно рявкнул капитан, – кто давал вам право на внеуставные отношения?

– Да я... – панически замялся бельгиец, – я только хотел… Виноват, капитан…

– Пять суток гауптвахты! – отрезал Шмель. Макс открыл было рот, чтобы возразить, но, понимая, как это опасно, кисло покривившись, ответил: «Есть пять суток…» и понуро опустил голову. Исподлобья, он с ненавистью стрельнул на меня взглядом. Было ясно, что мичман не простит мне этих пяти суток «губы».

Капитан встал передо мной, то и дело покачиваясь с пятки на носок и обратно, изучая меня презрительным взглядом. Несмотря на жару, он был традиционно, по форме одет. На нем не было кителя и фуражки, но белоснежная, чуть взмокшая от пота командирская тенниска с наглухо застегнутым ровным воротничком была безукоризненно бела и чиста. Строгий черный галстук, прикрепленный на солидном животе золотым, с бриллиантом, зажимом, черные, как всегда с безупречными стрелками, брюки и зеркально начищенные черные туфли завершали его униформу. Круглое, до огненной красноты распаренное, гладковыбритое лицо его лоснилось, словно помидор, и источало горьковатую, благоухающую свежесть дорогого мужского парфюма. Ему очень шла строгая, короткая прическа с ровно подбритыми пышными висками. Капитан всегда тщательно относился к своей внешности, был предельно опрятен, того же требуя и от всей команды. Это качество было, пока что, единственным, что мне, безусловно, нравилось в нем. Разомкнув красные, четко очерченные плотоядные губы, он сказал, жестко разделяя каждое слово:

– А вам, матрос, за провоцирование бессилием своим неуставного отношения – пять суток подряд, удвоенная физическая подготовка плюс – дополнительная чистка гальюна по вечерам, до ослепительного блеска! Зубной щеткой! Вахтенные офицеры проконтролируют вашу службу. Исполнять! Кру-у-гом!

Я уже машинально развернулся, щелкнув каблуками. Губы сводило от обиды: «За что?! Почему он лично так измывается надо мной? Похоже, никому другому на корабле он не уделяет столь зловеще-пристального внимания. Но я же гражданский человек и не обязан никому здесь подчиняться! Почему же тогда терплю его выходки? Что руководит мною: страх расправы, глупая влюбленность? Да я просто ненавижу его! О какой же любви можно думать теперь?» Я чувствовал за спиной своей злорадный взгляд бельгийца, который, четко печатая шаг, последовал в другую сторону – отбывать наказание.

И вот, короткими ночными часами, остающимися мне для отдыха, тяжело забываясь в полном изнеможении, я стал наивно грезить об одном: обязательно отомстить, по заслугам проучить ненавистного капитана… Обида жесткими тисками сковывала мне душу. Но сущность моя по-прежнему оставалась раздвоенной: чем дальше, тем больше что-то внутри неодолимо привязывалось к этому чудовищу в человечьем обличье. И это было ужасно. Я уже люто боялся его и одновременно с нетерпением, со сладко щемящим трепетом в груди вскакивал по утрам с постели, быстро со всеми матросами готовясь к разводу и предвкушая поскорее увидеть ЕГО.

На разводе, как обычно, капитан, заложив пухлые розовые руки за спину, стоял перед вытянувшимся строем команды и отдавал приказания, перекатываясь с пятки на носок и обратно. При этом большой, налитой, как яблоко, живот его упруго колыхался в такт, почему-то сводя меня с ума! И однажды я с ужасом осознал, что не только лицо капитана нравится мне, что влюбляюсь я еще и в его живот. Да, именно в живот! Смешно... и грустно… Эта часть тела любимого деспота становилась, пожалуй, самым притягательным объектом моего особого внимания. Живот капитана привлекал, он манил, он будоражил воспаленное воображение откровенно выпирающей, соблазнительной красотой!

 

На «Астарте» не было ни одной женщины, а в далеком плавании, наверное, у каждого здорового мужчины в какой-то момент возникают неодолимые сексуальные желания, ищущие выхода. Не мог быть исключением и я. Капитан Шмель, которого я возненавидел и полюбил одновременно, день ото дня все сильнее привлекал мои опасные, порочные мысли. Раньше меня не интересовали мужчины, мне это было совершенно чуждо и непонятно. Но капитан мягкостью телесных форм своих выглядел, пожалуй, привлекательнее многих красивейших женщин. И вскоре я стал ловить себя на мысли, что жажду увидеть его обнаженным (хотя бы по пояс!). С томлением в груди я представлял его пышное, солидное тело: наверное, оно такое же гладкое и нежное, как у женщины, такое же соблазнительно-розовое, чистое, как его руки, как его огненно-румяное лицо и шея. А этот его чуть колышущийся в движении круглый живот, разве он не напоминает соблазнительные окружности пышной женской груди? А очаровательно-мясистые, как помидоры, как нежные румяные персики, припухлости щек, лоснящихся по бокам носа, разве каждая из них не похожа на возбужденную головку полового члена?.. «Какой бред!» – с содроганием гнал я от себя нелепые, скользкие мысли. Но все же, особенно когда капитан изредка улыбался, лицо его казалось по-домашнему добрым, и эти налитые щеки-головки всегда заставляли сладко замирать и трепетать мое сердце. Впрочем, в ассоциациях моих, пожалуй, не было ничего порочного: ведь они связывались у меня с естеством. И, может потому полуженственный образ грозного командира крейсера уже прочно засел в моем сердце. А однажды я печально понял, что хочу… физической близости с ним… Я панически гнал неуместные, нелепые мысли, чувствуя, что они не доведут до добра. Но сокрушительно-необратимый вывих в ориентации моей уже произошел, и я стал стремительно падать в пропасть губительной и все более овладевающей мною страсти. А чем больше я пытался с нею бороться, страшась гнева капитана, тем сильнее страсть овладевала мною.

 

На крейсере было только два полнотелых человека – капитан Шмель и кок Мауна (пятидесятилетний гражданский финн, по контракту нанятый на один рейс). Влюбившись в привлекательную полноту капитана, я уже поневоле начал обращать внимание и на дородного кока. Но сколь великое разочарование и опустошенность, непонимание и обида в душе ожидали меня вскоре!

Месяца через два я с облегчением расстался с тяжеленной «машкой» и постыдным мытьем клозетов. Когда я уже втянулся физически и безупречно выполнял эту мерзкую работу, к удивлению моему, капитан «повысил» меня в матросском ранге. Теперь мне было поручено «ответственное дело» – помогать коку на камбузе.

Сначала я даже порадовался, что смогу быть поближе к этому симпатичному на вид рыжеватому толстяку с неимоверно большим круглым животом, с круглым аппетитным задом и круглым, как у ребенка, голубоглазым, румяным лицом. Словно светлобровый колобок с маленьким носом-кнопкой, утонувшим в припухлости щек, он был со всех сторон круглый и перекатывался по камбузу, восхищая меня налитыми объемами своего упругого тела.

Но симпатия моя очень скоро была попросту уничтожена и растоптана мерзким нравом этого человека. Как выяснилось, нагловатый, жестокий, бесцеремонный мужлан с тонким, как у бабы, голосом, кок абсолютно не вязался с моим формирующимся представлением о человеческой красоте. И как я возненавидел его вскоре! Совсем немного времени прошло – и кок Мауна превратился для меня в тирана №1, своей животной ненавистью и подлой мстительностью напрочь затмившего даже явную бесчеловечность капитана Шмеля.

«Астарта», как и все суда на флоте был полностью оборудован высококлассной техникой, в том числе и для облегчения труда и службы экипажа. На камбузе машины делали почти все. Но как только меня приставили помогать Мауне, тот демонстративно отключил некоторые из машин, вынуждая меня вручную чистить и нарезать горы овощей, мыть полы и бесконечные вереницы посуды. Истекая потом в тропически жаркие дни, я молнией носился по камбузу и, забывая, что у меня всего лишь две руки, старался успевать делать все, что требовал от меня вечно недовольный кок. От постоянного топтания у меня стали опухать и болеть ноги. Но все же месяца через полтора я уже превосходно справлялся со всеми возложенными на меня камбузными обязанностями. Теперь в течение дня я даже умудрялся иногда, незаметно для кока, отдыхать три-пять минут за стенкой камбуза в овощерезке. И вот как-то за таким тайным отдыхом меня и застал тихо подкравшийся кок. О, это надо было видеть! Ярость Мауны невозможно описать! Голубые, почти обесцвеченные от злости глаза его, и так круглые, как у свиньи, вообще выкатились из орбит. На какие-то секунды он потерял дар речи. А я, еле поднимаясь на перетруженые, отекшие ноги, уже и не рад был, что родился на свет…

До сего времени, даже при всех моральных издевательствах никто, кроме мичмана Макса, не смел меня и пальцем тронуть. Любое рукоприкладство на военном флоте – наитягчайшее преступление, и если в штабе флота узнают о таком инциденте – капитан позорно увольняется в запас и лишается чуть ли не половины пенсии. И вот, представьте: толстенный кок, потеряв над собою контроль, со всего маху ударяет меня большой поварешкой-«разводягой» в висок. И как я успел увернуться, поражаюсь! Разводяга пролетела у самой головы, зацепив лишь ухо. Оглушенный, я упал на колени и тут же получил пинок в лицо. Такого сильного, нестерпимо-болезненного удара я еще не переносил в своей жизни никогда! На какую-то секунду я, кажется, отключился. А жирный кок, пыхтя от лютой ненависти, уже не в силах сам остановиться, молотил меня руками и ногами – куда попадя. От боли и потрясений я скоро потерял сознание.

Очнулся на кушетке в санблоке. Иступленная боль разламывала все мое тело. Левый заплывший глаз я не смог открыть. Чьи-то прохладные ладони приподняли мою голову (это был судовой военврач австралиец Даймос). Сквозь кровавую пелену я увидел, как к моей кушетке подходит капитан Шмель и с ним еще два офицера. Капитан остановился, строго глядя на меня, спросил сухо:

– Докладывайте, матрос, кто избил вас.

– Никто… – слабо еле вымолвил я, ощущая в горле комок обиды и железный привкус горечи собственной крови, смешанной с запахами медикаментов.

– Не понял!.. – грозно набычился капитан. – Докладывайте по существу, это приказ!

– Я упал… со ступенек, – прохрипел я, только теперь начиная ощущать бинты на своей голове и правой руке (как выяснилось потом: у меня оказался проломленным череп и перебита кость предплечья, не говоря уже о не столь существенных многочисленных травмах).

Я в изнеможении закрыл глаза, чувствуя наплывающую дурноту, и снова проваливаясь в небытие.

Полтора месяца я провалялся в санблоке. Оказалось, доктор Даймос сделал мне высококвалифицированную операцию на черепной коробке и загипсовал руку. Его отменный профессионализм плюс превосходнейшая медтехника, сделали все возможное, чтобы я начал быстро поправляться. Ранее сухой и равнодушный доктор, вынужденный ухаживать за мною, видать, незаметно для себя, привязался ко мне. Он (пока единственный) начал наедине называть меня по имени. Если б вы знали, насколько приятно услышать вдруг свое уже полузабытое имя после всех этих ужасов и лишений! У меня даже слезы навернулись на глаза, когда он назвал меня и положил теплую ладонь мне на руку. Добрые токи его руки текли сквозь белую простынь, укрывающую мое избитое тело. Тогда впервые я заметил теплую лучистость в серых глазах врача. И впервые я подумал тогда, насколько маняще-прекрасным может быть лицо человека, освобожденное от маски жесткого, казенного безразличия. Лик доктора увиделся мне ангельски-прекрасным и светлым. В его пятидесятилетнем возрасте тонкие аристократические черты, оказывается, были очень привлекательны. Заметная проседь на аккуратно подбритых висках делали его облик еще более благородным. Да и как мне было не любоваться человеком, который на операционном столе вытащил меня из черной, кругом и злобно вертящейся дыры «того света»?! Его добрая рука лежала на моей руке и серо-голубые глаза, окруженные симпатичными сеточками морщин, лучились добротою и пониманием. Сам не знаю, как у меня хватило смелости: я благоговейно положил ладонь своей здоровой руки на его, тихо сжимающую мое плечо, ладонь. Словно добрая молния живительными, горячими токами пробежала тогда по нашим рукам. Он порывисто, крепко, по-мужски пожал мою слившуюся с его ладонью ладонь, улыбнулся по-отечески. Если есть счастье, впервые оно было испытано мною тогда! Он сказал, проводя другой ладонью по отрастающему ёжику волос на моей заживающей, израненной голове:

– Все образуется, Мишель. В экипаже начинает меняться мнение о тебе. Команда догадывается, почти уверена, что это кок разделался с тобой. Но то, что ты не выдал даже своего лютого врага, внушило некоторое уважение к тебе многим. Не исключение и капитан: ты его здорово выручил, не разгласив при свидетелях ЧП на корабле. Иначе б его, по возвращении на берег, ожидал ульттрибунал с последующим увольнением в запас. Однако, Мишель, не думаю, что по этому поводу тебе стоит обольщаться. Крутой командир вряд ли проявит снисхождение даже после этого. Он – очень скрытный, загадочный и жесткий человек, неспособный на сантименты. – Доктор усмехнулся, покачал головой: – А кок совсем хвост поджал от страха, все еще боится своего разоблачения: если капитан начнет вымещать на нем свою злобу, то это будет похуже ада! А если в штабе прознают об его «подвиге», гражданский трибунал его не просто накажет, а по закону переведет его дело в трибунал военный. Полгода дисбата, с его-то избыточным весом – верная мучительная гибель.

До моего достаточно удовлетворительного выздоровления и выписки из санблока мы мало-помалу совсем подружились с доктором Даймосом. Но держали дружбу эту втайне. Как я понял впоследствии, на этом адовом крейсере, под деспотичным командованием капитана Шмеля, считалось зазорным и унизительным для мужчин проявлять искренние, тонкие дружеские чувства (я уже не говорю о чем-то большем). Очень жесткие нравы процветают на военном флоте, о чем зачастую мало информированы гражданские люди на берегу. Но, правда, и дисциплина здесь, в общем-то, четкая, почти железная.

Лишь в санблоке мне выдались часы короткого отдыха в безумье  ада  на  плаву.

 

Как-то ночью, ковыляя от слабости, я сходил по нужде и, возвращаясь, обратил внимание, что за иллюминаторами, вроде бы падал снег. Удивительно: откуда снег здесь и сейчас?! Впрочем, крейсер подходил к полосе так называемого «Холодного Веста». Регулярные шторма, хлеставшие волнами по броне обшивки и свистящие колючими ветрами, все чаще заставляли на палубах ёжиться от промозглого холода. Я открыл тяжелую железную дверь, и легкие сразу наполнил морозный воздух океана, густо пахнущий зимой. Снег, плотный как занавес, валил из незримой небесной поволоки. Я вышел на площадку, открытую всем ветрам. Но ветра не ощущалось теперь, видимо, он дул по ходу крейсера и создавалось впечатление, что корабль стоит на месте и воздух, дружески опекая, зависает над ним. Снег, самый настоящий белый снег большими грузными хлопьями густо и величественно валил и валил с неба! От восторга захватывало дух – такую красотищу я видел лишь раз, да и то в детстве, когда с отцом и мамой мы катались в Альпах на лыжах. Я вспомнил и родину – далекую Францию, милый Марсель, дорогих моих родителей и детство без забот. Опершись рукой о поручень, свободную ладонь я подставил снежинкам, запрокинув жаркое лицо. Холодные кристаллики, налипшие друг на дружку где-то очень высоко в студеном небесном падении, таяли теперь на лице, на ладони моей, падали на плечи, на грудь. И было приятно ощущать единение с ними. Морозный воздух наполнял легкие, воздушное покалывание снега трогательно касалось кожи, и было так хорошо, так мирно и благостно на душе, будто отодвинулось куда-то, исчезло всё плохое в мире, будто никогда уже не коснется меня зло, ненависть, боль… Улыбка умиротворения расплывалась на лице. Я улыбался падающим снежинкам, с любовью ловил их губами, вдыхал вместе с хрустальным морским воздухом и улыбался, улыбался далекому темному в снежных клочьях небу, всесильному и справедливому Творцу, я знал теперь точно – Отец небесный меня защитит. Снегом прекрасным Он подал мне знак поддержки и могучей Любви. Я Ему нужен, я Его сын. Замирающий трепет, сладкий, восторг пред любовью Создателя, пред совершенством бескрайней вселенной наполняли душу, хотелось раскинуть руки и вознестись, воспарить, улететь вдаль, где добро и радость, любовь и понимание, где рай для истерзанной души…

Падает снег… Падает снег… В опаленную душу мне падает снег…

 

Но радость волшебной ночи не повторилась больше. Стремительно подошло время выписки из санблока. После этого меня сразу же поставили обслуживать офицерские столы. К камбузу я имел теперь очень малое отношение. Конечно же, все равно каждый день я невольно видел кока. Однако страх, инстинктивный трепет перед его злобой вдруг куда-то улетучился. Напротив, я почувствовал, что теперь кок опасается меня. Мауна изо всех сил старался не смотреть в мою сторону. Он словно чувствовал начинающую просыпаться во мне силу, загорающийся духовный огонь. По возможности, он старался избегать встречи со мной. Может быть, опасался, что я начну мстить ему: ведь это было бы так просто – пожалуйся я капитану, и тот сотрет его в порошок за дискредитацию воинской дисциплины на крейсере и пятно на репутации капитана перед высшим руководством. Но я-то знал, что никогда не стану «стучать» даже на врага. Видимо, чувствовал это и капитан. Нет, Шмель не стал ко мне добрее – ничуть. Напротив, он был еще более придирчив к новому стюарду, так быстро возвышенному по его милости из «полотеров-клозетников».

Когда капитан появлялся в кают-компании, я чувствовал, как он незаметно, внимательно прослеживает чуть ли не каждое мое движение. Я еще был нездоров: заметно ковылял, да и рука слабо слушалась, а в глазах порой вспыхивали такие жуткие искры, словно в месте срастающихся костей черепа кто-то нещадно бил обухом. Но я старался изо всех сил, чтобы не упасть лицом в грязь перед капитаном, перед офицерами и командой. Нести службу в столовой для рядового состава меня не направили. Наверное, потому, что там несли посменную вахту лишь военнообязанные матросы. Ну а в кают-компании нас было теперь лишь трое стюардов. Каждому из двоих моих крепких коллег поручалось обслуживать одновременно по два стола – пустяковая работа, развлечение! Мне же одному дали сразу четыре стола с первого дня. Казалось, что я мотался между столами быстрее пули (на черную зависть паре других моих коллег), однако офицеры, будто сговорившись, почти всегда были чем-то недовольны. Похоже, недовольство их было напускным, в лучшем случае – они просто не замечали моего присутствия и старания. Я же выкладывался что было сил, я хотел доказать всем, особенно капитану, что все-таки чего-то стою, что напрасно так наплевательски они относятся ко мне. Но все больше приходилось мне убеждаться, что меня, видимо, просто хотят изжить, загонять до смерти… Не знаю, в чем тогда держалась жизнь моя – я был, что называется, кожа да кости. Я превратился в Кощея Бессмертного из славянских сказок, который гремит на поворотах своими костями. Обслуживая жрущих, чванливых офицеров, я зачастую даже не успевал взять в рот и маковой росинки. Но до этого никому не было дела. Один лишь доктор Даймос с сочувствием смотрел на меня. И я был ему очень благодарен за эту тихую, молчаливую поддержку. Проклятая кают-компания превратилась для меня поистине в самый настоящий ад! Даже изнурительное полотерство с чисткой унитазов и каторга на камбузе вспоминались мне теперь почти как отдых! Силы мои были на исходе, их уже просто не было. И однажды, неся поднос с превосходным вином и закуской для боцмана, я почувствовал, как меня повело куда-то в сторону. Я ощутил, что рука моя бессильно опускается, и, словно в замедленной киноленте, видел, как переворачивается поднос и вместе с содержимым, вращаясь, плавно летит на пол. Осколки вдребезги разбитой бутылки и бокалов, брызги красного вина на белых мундирах обедающих офицеров!.. Чья-то белая тень метнулась из-за стола, сильные руки подхватили меня, и, закатывая в полуобмороке глаза, я, как в тумане, видел над собой уплывающее, встревоженное лицо доктора – единственного, кто хотя бы не дал мне упасть и размозжить голову о твердый кафельный пол…

В санблоке я пролежал лишь до вечера. После ужина капитан вызвал меня к себе.

Робко, с кружащейся от слабости головой, я вошел в его каюту. Впервые мне довелось быть в апартаментах командира крейсера. Поразила безупречная чистота и изысканный модный интерьер внутреннего убранства. Капитан мрачно сидел за массивным, красиво инкрустированным полированным столом и, не обращая внимания на мое появление, изучал какие-то бумаги. Он нажал кнопку в столе и тут же из столешницы вырос голубоватый дымок плоского экрана, в котором по грудь трансформировался образ одного из старших офицеров. Шмель жестко и властно отдавал офицеру какие-то приказания, а я в это время с невольным восхищением осматривал обстановку просторной каюты. Да, у этого морского волка был действительно превосходный вкус!

Время было позднее, перед отбоем. За двумя иллюминаторами каюты в студеной черноте мерцали звезды. Серебристым огромным шаром висела тяжесть луны. Зябко на душе, тоскливо… Лунная дорожка, переливаясь, стелилась по океану. Жизнь вокруг чужая, не моя… Я перевел взгляд на капитана. Он так же могуч и холоден, как эта луна. Луна – округлый живот, лицо Шмеля…

Капитан выключил экран и мрачно поднял на меня свои темно-карие глаза. У меня сразу пробежали мурашки по коже: на корабле, пожалуй, не было человека, который бы втайне не робел перед этим тяжелым, повергающим в подсознательный трепет взглядом! Он кивнул мне небрежно: «Садись!»  Говорят, что, кроме офицеров, никому еще из подчиненных не позволялось сидеть в присутствии командира корабля! «Ого, это что-то новое…» – подумалось мне.

Я нерешительно приблизился к столу и с опаской присел на краешек стула возле стены. Строгий, еще более темнеющий, как ледяная ночь, взгляд давил на меня изучающе и загадочно.

– Ну, и что же вы, матрос Грига, этакий-то слабак! – Он откинулся на широкую, красиво прошитую спинку дорогого кожаного кресла и потянулся к трубке, ароматно курившейся в выемке фарфоровой пепельницы. – Да-а-с… чем дальше, тем более вы не нравитесь мне, матрос. А ведь я, помнится, намеревался сделать из вас человека, мужчину, – добавил он, презрительно попыхивая трубкой и сквозь вьющиеся, ломаные кольца дыма продолжая следить за мной.

С томлением в груди я робко смотрел на него воспаленными, усталыми глазами, а в голове все наплывал и наплывал туман слабости. «Какое же у него красивое, по-домашнему доброе лицо сейчас», – почему-то подумалось мне. Сама обстановка в каюте располагала к умиротворенности и покою. Но вместе с тем росло чувство тяжести под ложечкой. Быть может, угнетало несоответствие мягкой, чарующей внешности капитана с его жестоким, грубым нравом и этим тяжелым взглядом дорогих мне, но таких опасных глаз. Что уж говорить о телесных достоинствах Шмеля, в которых мне уже давно нравилось абсолютно все. Особенно же манил и возбуждал желания какой-то домашний добрый, притягательно-налитой, как огромное яблоко, живот, сейчас наполовину закрытый столом… Ну где найти спасение от этого подозрительного, загадочного взгляда! Плотоядные, мясисто изогнутые губы капитана попыхивали ароматным дымком, лениво удерживая мундштук тяжелой расписной трубки. Пауза несколько затянулась; казалось – капитан внимательно изучает меня, глубоко проникая своими мыслями в сознание мое и подсознание тоже.

Но вот капитан встал из-за стола и направился ко мне. Живот его, плотно распирающий белоснежную рубашку, весомо, туго колыхаясь от движений, приближался, надвигался на меня.

Шмель встал передо мной, заложив руки за спину, как обычно, перекатываясь с каблука на носок и обратно.

– Мне абсолютно не нравится, как вы смотрите на меня. Давно не нравится, – четко и пренебрежительно выдавил капитан. – Вы что, матрос… трахнуть меня хотите?!..

Я встрепенулся, как ошпаренный, снизу вверх с ужасом взглянул в презрительно прищуренные во вьющейся табачной дымке глаза. Но пронзительно-жгучего взгляда его не смог выдержать и опустил взор свой, снова невольно задержав его на непомерно объемном, возбуждающем желание животе капитана. Почему-то я продолжал сидеть, не осмеливаясь пошевелиться, встать, как положено перед высоким начальством.

– Отвечайте! – резко напирал он. – Как объяснить ваши масляные глазки – стоит вам только увидеть меня?

Что же я мог ответить? Я был шокирован и абсолютно растерян. Ах, если б он только знал, какие добрые и нежные, по-человечески возвышенные чувства я испытываю к нему – недостойному! Ну как же можно так вот, по-мужлански, неотесанно и примитивно понимать-то их! А Шмель же презрительно и пристально взирал на мое темя, словно безошибочно читая там, под черепной коробкой, каждый всплеск мыслей. Сердце разрывалось от непрошенной нежности к нему, дурацкого влечения и чудовищно безумного страха. Страха позорного разоблачения и жестокого наказания…

Вынув трубку изо рта, он запустил мне в волосы свободную горячую пятерню. Цепко ухватив их, он бесцеремонно повернул мою голову так, что я был вынужден запрокинуть горящее от стыда лицо. Снизу вверх я со страхом смотрел в его мечущий молнии, невыносимо тяжелый, темный взгляд.

– Вы представляете, что я сделаю с вами, матрос, если мои подозрения подтвердятся?

Его жесткая, сильная и вместе с тем притягательно-мягкая рука, сладкими, щемящими сердце токами пронизывала мою голову. Такого удивительно-сладостного состояния от тепла чужой руки мне еще не доводилось  испытывать никогда! Совсем не хотелось, чтобы он убирал эту жестокую, но такую милую руку, и слезы сладкого, неодолимого волнения застилали мой взор. Меня так и подмывало ответить: «Я давно, так давно хочу сказать… что люблю вас!». Но вдруг (о, ужас!) от чрезмерного волнения у меня тихо вырвалось сокращеное:

– Я хочу… вас!..

– Что-о-о?!! – Капитан отпрянул, словно ошпаренный отдернул руку. Пышные брови его взметнулись. Трубка выскользнула, упав на мягкий ковер, но он даже не заметил этого.

Глаза его полыхнули стыдливым испугом и мужским негодованием одновременно. Он судорожно сжал губы и вдруг наотмашь ударил меня ладонью по лицу. Опрокидывая собою стул, я вмиг отлетел к стене, грохнувшись об нее загривком. В глазах вспыхнуло и враз все померкло, закружились светлячки, в ушах ударил звон. Удивительно, как я еще не потерял сознание! Одурело покачиваясь, я пробовал встать, опираясь на опрокинутый стул и снизу вверх, сквозь пелену перед глазами, со страхом и удивлением смотрел на обидчика. Кровь горячими струйками потекла из моего носа, стала капать на красивый паркет. Капитан грозно шагнул ко мне, непроизвольно стискивая кулаки. Глаза его были безумны, страшны и беспощадны. Я впервые видел его таким ужасным. Сердце мое окончательно ушло в пятки. Наверное, уже не отдавая себе отчета, в горячем, лютом гневе, он беспощадно ухватил меня за горло левой клешней руки. Словно щенка, поднял меня перед собой и вдавил в стену. В панике, от жуткой боли я задохнулся, беспомощно суча ногами и напрасно пытаясь руками разомкнуть безжалостные цепкие пальцы. Смертельная обида постыдной, нелепой беспомощности застилала мне глаза. В каком-то зеленоватом наплывающем тумане я видел его хищное от злобы, налившееся кровью круглое лицо, глаз, запавший от гнева и с презрением подергивающиеся губы.

Сдавленно и усиленно я хрипел, панически задыхаясь. Я уже боролся за глоток воздуха, за жизнь из последних сил. И вдруг, в агонии, нечеловеческими усилиями я трясущимися руками кое-как разорвал клещи его пальцев и, теряя рассудок (до сих пор не знаю, как это получилось), с силой всего своего безысходного отчаяния рубанул плотно сжатыми фалангами пальцев по его горлу. Как можно было бить по такой мягкой, некогда милой сердцу красоте? Но я ударил! Да, ударил! Противник мой, пораженно захрипев, невольно отшатнулся, выпуская меня. Он явно не ожидал столь резкого отпора! Обеими руками Шмель схватился за подбитое горло, со свистом хрипя и тщетно пытаясь вдохнуть. Гримаса боли исказила его гневное лицо, вены вздувались на лбу, а я со страхом глядел на то, что натворил. Руки мои неуемно тряслись. Покачиваясь, я тоже судорожно глотал воздух, и обида за незаслуженные боли, за нестерпимое презрение захлестывала меня. Да до каких же пор можно терпеть надругательства над собой! И, вскипая бешенством негодования, я вдруг со всей мочи ударил капитана под дых. Шмель, охнув от неожиданной боли, скорчился, обхватив живот руками. Но уже словно страшный бес, сам Дьявол вселился в меня! Где-то в глубине сознания я еще понимал, что мне конец, что я уже подписал себе смертный приговор. И надо было б остановиться, наверное, еще можно было что-то изменить. Но теперь уж никакая сила не могла меня удержать. Разум помутился, скопившееся звериное бешенство лавиной вырвалось наружу. Обида за все перенесенные издевательства и муки захлестывала меня. И откуда только во мне взялись, вдруг проснулись бесчеловечные, страшные силы?! И я рванулся бить проклято-ненавистного, горячо любимого деспота, его грузное, как несокрушимая скала, тело, его обожаемое лицо... Это был – верх кощунства, равносильный намерению разбить свои самые сокровенные, трепетные чувства, свою непонятую, незаслуженно презренную любовь. Сердце мое разрывалось, а я все бил и бил его нещадно, не в силах уже остановиться, раздираемый любовью, обидой и ненавистью одновременно. Вся моя, до краю накопившаяся, до сих пор сдерживаемая любовь, вдруг вырвалась наружу пламенем неукротимой, всесокрушающей боли-ненависти. Я молотил любимого кулаками по голове, по уже скрюченному телу, бил с одержимостью обреченного, не давая ему опомниться. Сила и натиск! Парализованный еще первым сокрушительным ударом в щитовидку, он почти не сопротивлялся, хрипя мучительно и невольно охая от каждого нового удара. И, если б не тот мой первый удачный выпад по горлу, я уверен, при его-то силе, он мог бы одним махом насмерть зашибить меня! Я видел, как кровь уже хлещет из носа капитана, сочится из рассеченного уха, как багровые пятна забрызгивают его белоснежную рубашку. Загораживая ладонями лицо, он с нескрываемым удивлением взирал на меня сквозь пухлые пальцы. А я молотил испачканными кровью костлявыми кулаками по нежным, пухлым рукам его и не мог ничего с собой поделать.

Капитан неуклюже устремился к двери. Но я метнулся следом, подсечкой сбив его с ног. Трясущимися, окровавленными руками я защелкнул дверь на внутренний замок и грозно и обречено двинулся на противника. Тот, покачиваясь, вставал с колен. Изо рта и носа его струилась кровь. Держась руками за избитый, тяжело и быстро вздымающийся живот, хрипя и шамкая сквозь кровь, он выдавил:

– Что же ты делаешь, глупец? Ведь я могу тебя двумя пальцами удавить, дурачок…

Меня исступленно трясло отчаяние обреченного. Видать, глаза, весь облик мой был безумен, так как он уже с нескрываемым смятением, граничащим со страхом, попятился от меня. Я осознал, что враг мой понял вдруг, какого неукротимого, беспощадного джинна выпустил он на волю. И этим джинном был я, моя любовь, странно трансформировавшаяся вдруг в мстительности своей во всесокрушающую силу духа. О, я сладко смаковал животный страх в прекрасных глазах врага своего! Я неумолимо приближался к нему. Вот он – кульминационный конец моей бесславно загубленной жизни! Так плевать же тогда на все условности, на глупые моральные предрассудки, пусть же свершится праздник моего прощального безумия! Но когда я приблизился к капитану, он неожиданно резко вдруг двинул крюковым ударом мне в живот. Чудовищная, сокрушительная сила подбросила меня в воздухе и отшвырнула почти к самой двери.

Устало покачиваясь, Шмель развернулся и направился к столу. Окровавленная, подрагивающая рука его потянулась к сигнальной кнопке в столешнице. «Ну уж нет! – вспыхнуло у меня в мозгу. – Бой еще не окончен!» И, превозмогая жуткую, схватывающую боль в животе и легких, я, как только мог, устремился к врагу, с рыком, со всего маху сзади обхватив его за шею клещами жилистых рук. Поистине отчаяние обреченного во сто крат приумножает силы человека! Сейчас я был страшен даже сам себе. Рука капитана силилась дотянуться до спасительной кнопки, но мои жесткие объятия увлекали его назад. Зло стиснув зубы, он извернулся и локтем рубанул мне под дых, еще и еще. Я охал, задыхаясь от боли, но не отпускал его. Теряя равновесие, я гребанул его за воротник и, падая на пол, напрочь, до самых брюк разорвал его рубашку. Округлое, розовое тело открылось взору моему. Шмель, раздраженно кривясь, резко сорвал с себя рвань, отшвырнув в сторону, и злобно двинулся на меня. Я понял, что сейчас он меня убьет. Я лежал на спине, быстро, сдавленно дыша и видя, как его туго колышущееся, нежное, словно у женщины, тело с алыми сосками приближается ко мне. Огненно-красное лицо капитана в кровавых пятнах и кровоподтеках было перекошено от бешенства и удивления. Он молниеносно занес ногу для сокрушительного пинка, но я успел чудом изловчиться и, крутнувшись, ногами подсек его опорную ногу. Шмель всей массой, грузно и громко рухнул спиной на пол. Видать, дыхание его перехватило. Выпучив глаза, он натужно, с хрипом пытался вдохнуть и нескрываемый уже страх, смешанный с раздражением и муками, застыл на его лице. Я же, вскочив на ноги, тут же принял страшное, безумное по своей абсурдности решение. Что ж, пусть так и будет! Быстро оглядев каюту, я наклонился над поверженным врагом и резко расстегнул и выдернул ремень из его брюк. Кое-как мне удалось стянуть его запястья ремнем. Подскочив к столу, я ухватил на нем ворох белой писчей бумаги и, скомкав, с трудом втиснул в окровавленный рот капитана. Пленник мотал головой, мычал, пытаясь избавиться от жесткого кляпа, но я коленями немилосердно сжимал его крепкую голову.

Наконец я вскочил на ноги. Возбужденно дыша, смотрел на поверженного обидчика. Шмель извивался на полу, пытаясь встать. Связанными руками он потянулся к своему избитому лицу. Но я не дал ему возможности освободиться от кляпа. Изо всех сил, упираясь так, что затрещали позвонки, я потащил его за стягивающий руки ремень к какому-то никелированному кронштейну в стене. Пленник отчаянно мычал и упирался. Как ни был он тяжел, я все же дотащил и привязал его свободным длинным концом ремня за этот кронштейн. Капитан, зарычав сквозь кляп, начал вставать сначала на колени, потом полностью на ноги. Он дернул за скобу раз, другой, третий, но кожаный ремень прочно удерживал его. Страдальчески простонав, поневоле стоя ко мне спиной, он покосился на меня покрасневшими, в прожилках, воспаленными глазами, хмурясь, что-то промычал, замотал головой. Пытаясь оторваться от стены, он начал разъяренно дергаться, раскачиваться всем телом. Широкая, гладкая спина его, бултыхающиеся от резких движений необъятный живот и круглые бока вибрировали, приковывая к себе мой желающий взгляд. Он невольно вихлял своим круглым, аппетитным задом, тесно обтянутым черными форменными брюками. Я же стоял за его спиной, еле переводя горячее дыхание, еще с трудом веря, что смог физически одолеть столь сильного, серьезного противника. Пот катил с меня градом, и кровь из носа все капала и капала на пышный ворс ковра.

Итак, я оказался нежданным победителем в этой жестокой, до нелепости безумной схватке. Ну, и что же теперь?.. Тыльной стороной ладони я вытер обильный пот со лба. Приговор я себе подписал окончательный. Теперь остается лишь идти до конца! Я должен, теперь просто обязан осуществить ту сумасшедшую идею, что во время битвы внезапно осенила меня. Капитану придется-таки по заслугам расплачиваться за свою неоправданную жестокость к подчиненным (особенно к сексменам, которых он так чудовищно презирает и угнетает).

Капитан Шмель опасливо косил на меня воспаленным глазом, предчувствуя, видимо, что самое страшное для него и непоправимое еще только начинается. С мольбой и надеждой он посмотрел на дверь, похоже, мысленно взывая, чтоб хоть кто-нибудь из команды крейсера постучал в каюту. Но уже подошло время отбоя и вряд ли без особой надобности кому-либо вздумается потревожить покой командира.

«Проклятье! – читалось в его злом, испуганном взоре. – Пленник в своей же каюте! И кто повязал – заморыш, сопляк! Какое постыдное, непростительное позорище!..»

«Пора», – решился я, боясь, что слабость вот-вот начнет одолевать меня. Я опасливо сзади приблизился к капитану и видел, как он настороженно, в отчаянии замер. Руки мои медленно, трепетно обвили его, потянувшись к ширинке чужих брюк. Подрагивающие пальцы расстегнули податливую молнию. Капитан замычал, дернулся, и брюки от движения начали сползать с него, собираясь возле колен. Безупречно белые, чуть взмокшие от жара борьбы плавки на пухлом заде мешали моему взору, и я робко, благоговейно стянул их, опустив вместе с брюками до самых щиколоток пленника. При виде открывшейся мягкой наготы любимого, сладкий восторг захлестнул меня, голова закружилась. Сразу забылись вся боль, все лишения, обиды и опасность – всё. Я видел перед собой лишь чуть колышущееся от нервных движений молочно-розовое, как у женщины, совершенство. Атласные, безупречно красивые ягодицы, словно мягко светящиеся изнутри, и полные, правильно сложенные бедра заветно манили меня. Трепетными ладонями в пятнах засыхающей крови я робко провел по этим знойным, ласковым ягодицам, чуть встряхнул их блаженно. Опустившись на колени, я тихо прикоснулся к ним щекой, тем временем проводя ладонями по налитым, горячим бедрам. Капитан обречено простонал сквозь кляп, может быть, понимая, что избежать «этого» уже не удастся. Пусть же он вытерпит удовольствия, которых так панически боится! Да, вот только кляп во рту будет мешать ему, будет отвлекать от сладостных запредельных ощущений. И я решился рискнуть – вряд ли он в таком виде отважится теперь кого-то звать на помощь.

Потянувшись, я осторожно освободил его от кляпа. Шмель тут же, хрипло, надрывно дыша, сквозь вязкую кровь во рту выдавил:

– Отпусти меня, матрос, слышишь. Я тебе ничего больше не сделаю, никому не сообщу, что произошло тут. Обещаю. Только сейчас же отпусти, прошу тебя… Ну!..

Он умоляюще косился на меня, все еще на что-то надеясь.

– Ты, – он замешкался в волнении, – ты вел себя сейчас глупо, безрассудно, но как настоящий мужик, как боец. За это я, кажется, начинаю уважать тебя. Не порти же меняющееся к лучшему отношение, оставайся мужиком. Не делай самой поганой глупости… Да не позорь же ты меня! Ведь, если об этом кто прознает… это страшнее смерти, понимаешь?..

– Никто не узнает, – пересиливая волнение и поднимающееся сладкое возбуждение, ответил я. – Если только вы сами никому не сообщите.

Заскорузлыми от черной работы ладонями я нежно провел по его горячей, широкой спине, по круглым сахарным бокам, скользя по нависшей крутой покатости живота, поднялся к грудям, ласково колыхнув их.

– Эх… что ж ты… – задрожав, в стыдливом ужасе выдавил он.

Пальцами я начал нежно мять его соски. Он глухо простонал, прерывисто выдохнул:

– Что ж ты, как бабу меня?.. М-м-м…

Но, похоже, мягкие манипуляции мои становились ему поневоле приятными, он даже закрыл глаза, уходя в странные, ранее не испытываемые ощущения. Я наслюнил пальцы и далее продолжал слегка мять и щекотать его соски. А он прерывисто дышал, потихоньку опуская голову.

Я чувствовал, как орган мой начинает распирать мне брюки. Я быстро разделся, отшвырнув свою одежду в сторону и, совсем голый, склонился сзади над пленником, слегка, осторожно приваливаясь к нему. Орган мой, пульсируя, поднимался, упираясь в подрагивающую ягодицу любимого. Шмель открыл глаза, с тревогой тараща их. Поглаживая левой рукой его могучий живот, правой ладонью я потянулся сзади меж гладких бедер, и осторожно дразня пальцами, коснулся чуть набухшего от начинающегося возбуждения, подрагивающего пениса его. Потом, затаив дыхание, сжал сильную, податливую мошонку. Кольцом пальцев обхватил упругую головку и… ласково обнажил ее. Дыхание капитана захлестнуло, он замер смятенно, и в пальцах своих я почувствовал увеличивающийся, крепнущий орган его и каплю клейкой смазки по набрякающей головке. Я мягко вобрал его мошонку в ладонь, чуть потянул на себя, массируя и туго колыша её. Шмель промычал сдавленно, сладко охнул, чуть мотнул головой, откинул ее назад, изгибаясь в спине. Я же, разминая и дразня яички, потянулся и пальцами другой руки обхватил все более набрякающую головку пениса капитана. Снизу, возле натянувшейся уздечки, мизинец мой ласково гладил ее в смазке желания, а чуткие пальцы обнажали, закрывали ее и снова безумно и настойчиво обнажали…

Капитан, забывая обо всем, стал тихо сладко постанывать, дыхание его бархатисто захрипело. Закрыв глаза, он судорожно мотал головой. Мой жаркий пенис призывно просился войти в него, но я еще сдерживался. Головка упруго и горячо скользила меж его трепетных ягодиц. Он в страхе, то и дело сжимал ягодицы, пытаясь еще хоть как-то бороться с посягательством на самое неприкосновенное. Капитан  старался отвести свой соблазнительно-крупный зад то в одну сторону, то в другую, тем еще более распаляя, подстегивая мою накапливающуюся страсть. Он покосился на меня умоляюще:

– Делай, что хочешь со мной: бей, убивай, но только не это!..

Я понимал, что нарастающее удовольствие все еще безуспешно борется в нем с паническим страхом осквернения достоинства. Уже до предела налитой и твердый, вознесшийся орган его желал, просил завершения сладкой пытки, но отчаянный протест неимоверной мужской воли все еще противился кощунству, не хотел сдаваться. Капитан тяжело дышал, разрываемый противоречивыми чувствами и ощущениями, лицо его покрылось испариной и лоснилось. Нужно было дать ему возможность хоть как-то успокоиться, отвлечься от закостенелых страхов. Весь дрожа от возбуждения, я приблизился к нему сбоку, встав на колени, мягко коснулся щекой его пухлой щеки. Он замер. Губы мои скользнули к его губам. Местами засохшая, местами еще слабо сочащаяся кровь из носа обоих  вязко сливалась в единую кровяную массу. Горячая живая струйка потекла сильнее из его аккуратного, красивого носа на губы мои и я стал с удовольствием вбирать ее в себя. Это было странное, доселе неиспытываемое, дикое ощущение сладострастия. С этой кровью я словно пил его пробуждающиеся чувства, словно сливался с ним воедино! Лицо его было так близко с моим, что ближе просто не бывает, я чувствовал, вминался в его жар и ощутил, как оно дрогнуло взаимным желанием. Губы мои сомкнулись с его вязкими в солоноватой крови губами. Он чуть вздрогнул, простонал: видимо, я зацепил ранку на его разбитой, припухшей верхней губе. Мой язык попросился в его чуть отверзтые уста. Горячий кончик языка его неуверенно принял мой язык, но тут же оттолкнул. Капитан мотнул головой, осоловело, протестующе перевел дыхание. Но я снова медленно и упорно скользил губами к его губам и все же языком прикоснулся к его языку. Пленник, обречено помедлив, чуть соснул мой язык, мягко, со вздохом оплел его своим. Оставшийся горький аромат табачного дыма во рту заглушал терпко-кисловатый привкус крови. Мужской, полный силы поцелуй все увереннее и уже откровенно всасывал меня в себя. Вот оно, вот! Наконец-то, свершилось! Мы слились в столь глубоком, горько-соленом поцелуе, что забылась боль, забылось все. Капитан все нежнее и страстней всасывал в себя мой пульсирующий, уходящий и снова  возвращающийся кончик языка. Теряя рассудок, он уже умоляюще и требовательно втягивал его, тихо мыча в нарастающей страсти. Взаимный поцелуй полностью поглотил нас, слил обоих воедино, но, напрягая волю, с неимоверными усилиями я оторвал свои губы от желанного моего и, любуясь его прекрасным, хоть и встрепанным, но дорогим для меня обликом, начал жарко, со всех сторон обцеловывать ненаглядное лицо. А он закрыл глаза, весь уходя в дивные, напрочь растворяющие его железную волю, мои жаркие, тугие и страстные поцелуи. Он, словно заражался, насквозь пропитывался их покоряющей искренностью и уже не столько невольно, сколь желанно позволял себя целовать и целовать... В глазах его проступали слёзы. О, разве можно это передать!

Покосившись немного ниже, я увидел за покатостью живота его откровенно и могуче стоящий орган. Вот бы полностью раствориться в любимом, даже принять в себя, если он хочет! Я задрожал, мелко сотрясаемый волнами ранее неведомого озноба. Ну, нет, я не могу, не имею права уступить слабости, я обязан еще наказать заклятого противника!

Распрямившись на ногах, я с дрожью поднес свой упруго покачивающийся, пылающий член к его лицу. Он оторопел, потрясенно взирая, как налитая, словно красная слива, головка моя со стекающей с нее прозрачной каплей желания приближается к губам его. В смятении, медленно он задирал голову вверх, во все глаза глядя на нее. Это был рискованный шаг с моей стороны, но почему-то тогда я исполнился уверенности, что он возьмет ее у меня. Отступать ему было некуда, огненная, изнывающая головка  коснулась его губ, он замер, кося на нее удивленные глаза. Головка мягко, медленно, но настойчиво и неотвратимо вминалась меж его губ. Ею я ощутил уже зубы капитана! Он промычал сдавленно, начал неуверенно размыкать зубы, и плоть моя стала пролезать упруго в растворяющиеся врата. Решалось многое, решалось всё именно сейчас! Вот головка коснулась уже его прячущегося, втянутого языка. Вот она скользко вминается в язык. И деваться языку уже некуда, и он невольно скользнул по ней сбоку.

Я мягко взял в ладони аккуратную, красиво подстриженную голову любимого и, удерживая ее, чуть уперся внутри горячим агрессором своим, как бы зафиксировав, застолбив победу! Капитан промычал сдавленно, и я почувствовал, как язык его начинает неуверенно, дрожа, ласкать мою плоть. Сильная дрожь пробежала по мне, я чуть простонал от восторга. Деспот повержен, он сдается! Пылающий, скользко-шершавый язык могучего пленника все плотнее обволакивал мой пышущий жаром, желающий орган. Я уже не выдерживал и качнул в его рту, еще, еще… И вдруг вонзился с такой силой, что он гландами заглотнул головку и поперхнулся. В ужасе он пытался мотать головой, надрывно синея. Я, испугавшись за него, спешно вынул твердый, ставший огромным член. Шмель судорожно, мучительно, взахлеб и хрипло вобрал в себя воздух, закашлялся, замотал головой. Словно в ознобе, стуча зубами выдавил:

– Что же ты делаешь со мной, гад! – шумно, со свистом выдохнул, дрожа и понуро опуская голову. – Чтоб тебя разорвало, изверг!

– Кто ж из нас изверг-то? – весь дрожа от нервного напряжения, подивился я. – Вы еще слишком легко платите за ваши издевательства, за ваше бесконечное моральное глумление над людьми. Другой на моем месте вас порвал бы в клочья, растоптал или попросту убил. Я же, вместо этого, напротив, доставляю вам максимум удовольствий, которые, кроме меня, уже вряд ли кто-то вам доставит. Так будьте же мужчиной и терпите, как терпел ваши выходки я.

– Сволочь… – понуро произнес он. – Да ты похуже собак-садистов в дисбате. Те хоть не посягали на самое неприкосновенное у мужика. Даже у них на это не хватило бы ума. А ты же… эх-х… – Он горько замотал головой.

Я густо выдохнул сквозь полустиснутые губы, ощущая себя, как после оглушительной, справедливой пощечины. Он как будто знал, на что наверняка давить – на совесть! Возможно, он в чем-то и прав. Возможно… Но что же делать теперь? Отпустить его? Я видел, как за гладким глобусом его живота плавно опадает вянущий пенис. Я видел, как дрожат его пухлые колени. Я понимал, что он уже устал стоять в такой вынужденной, позорной позе. Сердце мое дрогнуло от жалости и глупой нежности к нему. Я уже готов был отпустить его, но вдруг поймал себя на мысли, что это ведь единственный и последний в серой жизни его шанс и что если сейчас освободить, то он никогда уже не познает того, за что огульно осуждает других. Ну, так пусть же сполна испытает на шкуре своей и не смеет более глумиться над сторонниками нестандартной любви! Пусть узнает, что чувствуем мы, что нас так привлекает в «этом». Для его души дремучей это будет только на пользу: быть может, именно такие ощущения и переживания как раз и послужат толчком для просвета в ней. И тогда я решительно снова вернулся к его ягодицам. Он, опять протестуя, покосился, пытаясь отвести свой пухлый, тревожно колышущийся зад. Но я решился быть непреклонным. Я был силен в главном – в чувстве своей правоты. Шутливо, сладко похлопав его по нежным, дрожащим ягодицам, сказал:

– Все будет хорошо, капитан, успокойтесь. Еще немного терпения – и самое страшное для вас, но и волнующее, вы переживете легко и безболезненно. Никто не узнает об этом. Это останется нашей с вами тайной.

Капитан стиснул зубы, чувствуя, как твердый и беспощадный член мой неодолимо упирается, входит меж его ягодицами. Пленник натужно замер, он понял, наконец, что обречен и, похоже (деваться некуда!), решился по-мужски выдержать самое тягостное испытание в жизни своей. Член мой медленно и туго входил в него. Ладонями я ласково потряхивал его ягодицы, чуть похлопывал по ним. Впервые в жизни я делал все это, руководствуясь лишь интуицией, но пока что, на удивление, все так складно получалось у меня! Грузный капитан тяжело, сдавленно вдыхал, ощущая, как сильный, еще более увеличившийся орган мой входит в него. Глаза его стекленели, рот приоткрывался. И я вошел! Полностью вошел в него! Я уже чувствовал, как лобком и мошонкой упираюсь в его мягкие, как у женщины, податливые ягодицы. Чуть поелозил, плотнее пристраиваясь внутри любимого деспота, и яички мои, сладко перекатываясь по разведенной промежности, коснулись сзади его яичек. Я обхватил любимого из-за спины, взял в одну руку уже слабую мошонку его, пальцами другой начал нежно массировать желанный пенис. Ладонь стала быстро наполняться и наполняться послушными толчками чужого органа. Вожделенно, я похлопал ладонями по необъятному, звонкому, как мяч, животу капитана и снова взял предельно наполняющийся, поднимающийся член его. Я качнул в дрожащем пленнике упруго-твердой частью своей, и он, захрипев, почти хрюкнув, издал вздох не то облегчения, не то боли. Словно гибкий поршень, орган мой медленно, но с каждым разом все быстрее и непреклонней шуровал внутри горячего зада капитана. Грузный пленник, набычившись, еле сдерживал вздохи просыпающихся в нем неведомых странных чувств. Сильная, толстая шея его стала такой же красной, как и лоснящееся лицо. Он то мучительно зажмуривал глаза, то выпучивал их, открывая рот и сперто, надрывно вдыхая. Наконец, он не выдержал и сладко, с чувством охнул. Уже было видно, как от внутренних толчков капитана распирало бешеное, надрывное удовольствие. Такого он явно не испытывал еще! Улыбка-гримаса блаженства дрожью пробегала по холеному, полному лицу. Забыв про все на свете, мучительно, сладко вздыхая, он теперь охал, похрюкивал, постанывал и хрипел, блаженно мотая головой и извиваясь в спине. Призывно и желающе требовательно, он уже чуть подкидывал в мою сторону ласковым задом. Я же, откровенно обхватив и неистово, жадно гладя его глобус-живот и податливые, как у женщины, груди, все напирал и напирал, все плотнее, уже до отказа вторгаясь в любимого!..

И тут я не выдержал. Сотрясаемый нечеловечески-сладкими, густыми схватками ниже поясницы, я стиснул зубы, плотно зажмурился, ощущая, как надрывно свело мою пламенеющую мошонку и тугая, уже ничем не удержимая струя семени враз и с силою ринулась в капитана! Я заскрежетал зубами, сдавленно, с мольбою и хрипло застонал, раз за разом разряжаясь в свою любовь. Я был близок к безумию, сотрясаемый волнами нечеловеческого оргазма. Пленник мой рычал и мотал головой. Я чувствовал, что ему как воздух, как сама жизнь, сейчас важно это немыслимо-жгучее продолжение сладострастия, что он еще только приближается к апогею. И, хотя силы мои тут же стали быстро убывать, я немедля вытащил из него слабеющий, но все еще внушительный орган и, нырнув под его колышущимся животом, встал на разведенные колени и вобрал губами до предела напрягшийся член его. Он застонал благодарно, тут же вогнав в меня свою огненную, твердую плоть, Язык мой плотно обвил скользкую от смазки, пылающую главу. Шмель задрожал весь, хрипло, со свистом дыша. Словно атлант я с благоговением держал, обнимая над головой своей, его гладкий покачивающийся шар – планету-живот, а он неудержимо и все быстрее вторгался в меня до отказа. И необъятный глобус над головой моей бултыхался, вибрировал, сводя меня с ума! Упругая мошонка, словно розовый персик, билась о мой окровавленный подбородок, и я воспринимал, касался ее, как сладость необыкновенную.

И вдруг, стон, рык, сдавленный рев сотряс голого капитана.

– А-а-а… о-о-й-й!.. – Хриплый, клокочущий, всхлипывающе-жалобный и одновременно победный рев сотряс каюту, и я почувствовал во рту своем, как горячими толчками солоновато-терпкого семени ударил, полыхнул его бешеный оргазм. Толчок за толчком, еще и еще! Страстно обхватив меня дрожащими коленями, всеми мужскими силами, блаженно рыча и извиваясь, он разряжался в меня.

Охнув распаренно и жарко, облегченно слабея, он в изнеможении стал медленно заваливаться на меня. Пытаясь удержать его тяжесть, я обхватил любимого за объемный живот, за широкую талию. Но грузное тело скользило, наваливаясь все больше и полностью обессиливая. Я еле выскользнул из-под тучного пленника. С расставленных колен, закрыв глаза, он медленно завалился набок, грудь и живот его еще прерывисто вздымались слабеющим возбуждением. Кисти стянутых ремнем рук оставались над головой, не давая завалиться набок совсем.

Я вскочил и развязал ремень, полностью освободив его руки. Головой и плечами он вяло упирался в стену, лежа спиной на полу. Складка его свесившихся грудей колыхалась выравнивающимся дыханием на расплывающемся объеме живота. Лицо распарено, как после бани, лишь тело молочно-розовое и нежное, как у женщины. Легкая, счастливая улыбка титанического облегчения освещала его лицо в кровоподтеках. Он медленно, осоловело открыл глаза, вытянув губы трубочкой, шумно, с огромным облегчением выдохнул, как после парилки, посмотрел на меня загадочно, как-то по-особенному добро и с тайным интересом, словно видел впервые.

Я встал над ним, с благоговением не отрывая глаз от его признательного взгляда. Затем опустился перед ним на колено и стал медленно, упираясь руками в пол, ложиться на любимого. Губы мои нежно коснулись его пухлых щек. Я почувствовал, как мягкие, могучие руки ласково заскользили по моей спине, по-доброму прижимая меня к горячему, объемному телу.

В блестящих, покрасневших глазах капитана стояли крупные слезы. Он жарко привлек меня к себе и туго, с чувством поцеловал в щеку, скупо, по-мужски шепнув на ухо:

– Спасибо…

 

Я стоял на корме, опершись локтями о планшир, задумчиво с грустью смотрел на бурно пенящуюся внизу, расплывающуюся вдали полосу кильватера. Как неожиданно трогательно заботлив был капитан после нашего безумного откровения! Но теперь, от внезапно проснувшейся симпатии его, продлившейся лишь до расставания после отбоя, не осталось и следа. И ожесточился он еще более прежнего. Жесткий мужланский разум плюс косные стереотипы, укоренявшиеся годами, взяли верх над проблеском минутных, светлых чувств. Да и мне самому свершившееся насилие над любимым вспоминается теперь, как дикость несусветная. Но ведь это было!.. И наградой за перенесенные побои нам послужило короткое, но такое искреннее обоюдное счастье…

Вся команда была поражена: что случилось вдруг с жестким, но всегда уравновешенным командиром крейсера? Теперь он стал страшно нервным, по любому поводу и без повода метал громы и молнии. Впрочем, до рукоприкладства пока дело не доходило, но он так морально давил на командный состав, что все, без исключения, были шокированы этим. И почему у капитана побитое, в синяках и ссадинах лицо, и кисти рук в кровоподтеках?.. Что-то тут не то… Не мог экипаж не заметить и у меня великолепный фингал под глазом. По кораблю ползли разные слухи, один другого фантастичнее и опаснее. Шмель чувствовал это и нервничал еще больше, опасаясь, конечно же, дурной огласки на весь военный флот. Но, похоже, никто толком не догадывался о подлинной причине. Да и кому в голову могло бы прийти, что грозный, неприступный и свирепый капитан допустил оплошность и позволил кому-то попросту изнасиловать себя!

Капитан Шмель по-прежнему оставался опрятен и строг. Каждое утро на разводе он так же стоял перед шеренгами и, покачиваясь на каблуках, отдавал четкие, резкие команды. За все это время он ни разу не взглянул в мою сторону (демонстративно не взглянул!), словно меня и не существовало и ничего не произошло между нами. По его жесткому приказанию меня снова направили нести вахту на проклятый камбуз. Капитан явно избегал встречи со мной и, похоже, не желал видеть меня даже стюардом в кают-компании.

 

Кок Мауна, ранее пугливо сторонящийся меня, теперь же (возможно, с попустительства командира корабля, а быть может, уверенный, что я не стану жаловаться на него), обрушил на мою голову всю свою накопившуюся едкую ненависть. И только теперь я начал по-настоящему понимать, что все прошедшие испытания были не так уж и тяжелы по сравнению с тем адом, что начался теперь…

Что же делать мне?.. Не выдержу я так больше. Капитан не сам, но чужими руками окончательно изводит, уничтожает меня, явно мстя жестоко за свою, как, наверное, ему кажется, поруганную честь.

 Любовь моя оборачивалась лютым зверем. И больше всего угнетали даже не участившиеся оскорбления и побои от ненавистного жирного кока и не бесчеловечные физические нагрузки от пса-мичмана Макса, снова натравленного на меня. Но, ох как тяготило странное, жестоко-безразличное отношение ко мне моего прекрасноликого деспота – любимого капитана.

Сейчас я должен был спешить в проклятый камбуз, где кипела работа и лютый толстый финн, проклиная мою нерасторопность, раскалялся и шипел от злобы жарче огненной плиты. А у меня более не было никаких сил терпеть его выходки, его тупую ненависть и участившиеся, уже нагло, почти не скрываемые от экипажа, унизительные побои, на которые просто не хватало теперь сил ответить отпором. Морально-жестокое, бездушное безразличие капитана лишило меня последнего фундамента. Ничто больше не держало меня в этой тяжелом, безрадостном, нелепом существовании, и жизнь будто угасала во мне. Уже не хотелось ни к чему стремиться, ни о чем мечтать. Словно пустота жестким холодом наполняла изнутри. Я ожесточился сердцем, устало проклиная весь этот корабль, почти со всем его грубым экипажем. Жить на свете этом было омерзительно и жутко, жить не хотелось уже совсем, и я стоял на корме, обдуваемый ледяным ветром, все никак не решаясь прыгнуть за борт и положить, таким образом, конец этому невыносимому, презренному существованию.

Капитан Шмель – по-прежнему любимый, ненаглядный мой человек, не только презирает меня, но и явно ненавидит теперь. А я – наивный глупец, никак не могу позабыть его тот искренний поцелуй, его крепкое мужское объятие и благодарное слово, дороже которого и желаннее я не слышал за всю свою недолгую жизнь. Я не могу позабыть его притягательно-прекрасное, благодатно распаренное, испачканное кровью лицо, его влекущее, нежное, как у женщины, тело, некогда ласково лежащее подо мной и струящееся таинственным, добрым теплом… Я уже совсем потерял голову от любви к этому человеку. Он же, видать, теряет разум от ненависти, от лютой животной неприязни ко мне.

Сегодня я твердо решил покончить со своей никчемной, попираемой всеми жизнью. Но перед смертью хотелось мне обязательно, хотя бы мельком, в последний раз увидеть любимого. Вчера вечером, перед отбоем я случайно заметил его с юта. Шмель одиноко бродил по шкафуту, словно в воду опущенный, погруженный в тяжелые мысли, и на какие-то мгновения сердце мое дрогнуло от жалости к нему. Сегодня после утреннего развода капитан так ни разу и не появился более на верхней палубе, где только и мог бы я украдкой разглядеть его. Хотелось побежать, ворваться к нему в каюту и броситься в жаркие объятия. Но знал я, что никакие объятия меня там не ждут, да у меня бы теперь и не хватило сил, отваги на это… Ну, что ж, пусть образ его дорогой и такой противоречивый тогда останется лишь в памяти, в сердце моем. С этим образом в душе мне и суждено, видимо, уйти в мир иной.

Было совсем непросто решиться на гибельное безрассудство: внизу ледяная вода, которая сразу поглотит, обожжет впившимися тысячами жутких иголок. Ну, да ничего, эта последняя пытка не будет долгой… Тяжело выдохнув, я начал осторожно перелезать через железные прутья кормового борта. Далеко внизу под соплами мощных турбин клокотал и пенился обдающий лицо соленой влагой след корабля. Ну, вот и все… Я стоял, уже с трудом балансируя руками на самой кромке планшира. И тут, сквозь завывание рвущегося ветра, шум турбин и клокотание воды, расслышал приближающийся сзади топот. Сильные руки резко ухватили меня за полу матросской робы и за шиворот, со злостью и бесцеремонно швырнули назад. Будто легкая кукла, я взлетел на воздух и опрометью полетел, больно ударился, покатился по корме.

– Что еще надумал, щенок! Твою мать! – услышал я до боли знакомый, но какой-то надтреснутый голос и, забыв про все на свете, оторопело поднял глаза. Надо мною стоял сам капитан Шмель! Лицо его, несколько осунувшееся, было серьезно и непроницаемо, но в глазах полыхало страшное, бешеное пламя. Ледяной ветер трепал его мягкие русые волосы, заставлял щуриться глаза. Губы – презрительно сжаты и новая, ранее невиданная складка скрываемой горечи залегла на лбу. Как странно: несмотря на жуткий холод, он был только в белой рубашке без галстука, пузырящейся и липнущей к телу от ветра. Похоже, он только что из своей каюты…

– Встать, матрос! – резко выдавил капитан; по его виду можно было и не гадать, что в ненависти своей он готов просто убить меня. – А теперь бегом! На камбуз! Ар-р-ш!..

Не знаю, почему, но я все еще повиновался ему. Такая силища негодования в несколько изменившемся, надтреснутом голосе, во всем облике его, что не подчиниться, задержаться даже на миг, было никак невозможно! Но и что-то новое, ранее неведомое чувствовалось во всем облике его. Я ощутил отчаяние, боль и презрение, волной пахнувшие на меня. У меня снова защемило сердце, глаза наши встретились. Да что же это такое-то! Ну за что он дорог мне?.. Оторопело оборачиваясь и порою запинаясь, я на заплетающихся ногах, но довольно проворно двинулся в сторону камбуза. А капитан стоял, широко расставив ноги в отутюженных, полощущих на ветру брюках и, сжав от холода кулаки, едко прищурившись, смотрел мне вслед. Я же, стиснув зубы и набычившись от бурно переполнявших противоречивых чувств, двигался, уже ничего не видя перед собой. Сердце гулко, возбужденно выпрыгивало из груди, и слезы не то от ветра, не то еще от чего-то застилали мне глаза.

Ну почему этот человек до сих пор имеет надо мной такую власть?! Почему он не дал мне спокойно умереть?

Я вошел, точнее – ввалился в камбуз, словно пьяный, ничего не видя перед собой. В голове моей гудело и пульсировало. Ох, как хотелось упасть и заплакать, закрыв голову руками! Словно сквозь пелену я отрешенно видел Мауну, спешно орудующего сковородой у раскаленной плиты и что-то зло, по привычке орущего мне.

– … где тебя носит, недоделок чертов! – начинаю разбирать его вопли. – Бегом лети, сучонок, в упаковочную! Через час обед подавать, а у тебя еще ни хрена не готово!

Если б он, ну хотя бы сейчас, помолчал!.. Но въедливый кок и не думал униматься, продолжая орать на меня и еще более накаляясь от того, что я не двигался с места.

– Да пропади ж все пропадом! – сквозь стиснутые зубы вырвалось у меня. Запрокинув голову, я схватился за нее руками, с ужасом осознавая, что, кажется, начинаю сходить с ума. Еще этот проклятый кок! Да сколько же можно терпеть-то все это!

И, словно в тот сумасшедший вечер битвы с капитаном, у меня и теперь вдруг полыхнула дерзкая, умопомрачительная мысль. А что? Почему бы и нет? Ведь терять-то мне все равно уже нечего. Ведь я, в сущности, – уже мертвец! Так пусть же эта человекоподобная скотина схлопочет то, на что давно напрашивается! Ну… держись же, кок!

Я зло захлопнул за собою дверь и тут же замкнул ее торчащим в скважине ключом. Подрагивающей от поднимающегося волнения рукой положил ключ в карман. Но, похоже, Мауна и не заметил этого, продолжая хлопотать у плиты. Что ж, хорошо. Тем лучше. Я подошел к топке и до половины засунул в нее железную кочергу. Кок что-то зло орал мне, временами оборачиваясь через плечо, но я, как отмороженный, тупо стоял и ждал, когда наконец раскалится долбаная железяка. Краем глаза я следил за своим врагом. Он все еще ничего не подозревал, продолжая греметь посудой и крутиться, колыхаясь, у плиты. Жирное, круглое лицо его лоснилось от жара, редкие рыжие волосы прилипли к черепу, по толстой, короткой, раскрасневшейся шее стекали капли пота. Тонкий белый халат прилип к широченной, сильной спине. Белый, с грязными пятнами фартук почти горизонтально возлежал на крутом подъеме неимоверно большого брюха.

Ну вот, кочерга стала совсем красной. Я надел рукавицу и выхватил страшное орудие мести из пекла топки. Белые раскаленные искры разлетались от нее во все стороны. Собравшись с решимостью, я резко, свободной рукой толкнул кока в спину:

– А ну, разворачивайся, скотина!

Мауна недоуменно, зло обернулся, но сразу обмер, взирая на пляшущую перед его лицом раскаленную кочергу.

– Ты… да ты что это?.. – испуганно попятился он к двери, со звоном уронив на пол сковороду с зажаркой. Но я стремглав метнулся, отрезав собою путь к двери, и молча, неумолимо снова надвигался на него с кочергой.

Похоже, вид у меня был более чем красноречив. И в глазах моих пылала такая безумная решимость, что враг мой заметно оторопел. У него удивленно отвисала челюсть, он понял, видать, что дело я затеял нешуточное. Кок набрал, было, воздуха, чтобы позвать на помощь, но я жестко отрезал:

– Только вякни: клеймо на роже твоей так и зашипит!

Я слегка дернул кочергой к его мощной руке и он, с болью взвизгнув, боязливо отдернулся.

– Чего… тебе еще надо от меня? – болезненно ухватившись за ожог, испуганно и недовольно пятился кок, окончательно осознавая всю серьезность моего намерения.

Но тут, поскользнувшись на масле расплывающейся по полу зажарки, он резко бултыхнулся назад, мелькнув в воздухе толстыми ногами и больно ударившись о пол задницей и спиной. Я встал над ним, прочно расставив ноги и нещадно поднося раскаленное орудие к перекошенному от страха и бессильного бешенства, пухлому лицу его. Он панически морщился, пытаясь отвернуть лоснящееся лицо. Маленькие, как у свиньи, круглые глаза его выкатывались от страха, губы тряслись, он силился говорить, но не мог. Он просто потерял дар речи!

Я с трудом сдерживался от искушения вогнать в эту ненавистную рожу всю кочергу до отказа. А он проблеял как-то невнятно:

– Н-не-н-на-а-до-о!..

Ну вот и настал час, о котором я не мог мечтать даже в самых умопомрачительных фантазиях своих. Кок был сейчас в полной власти моей, так пусть же так и будет! Я хотел увидеть его голым? Значит, теперь уж точно увижу. Ведь больше терять мне действительно нечего!

– Раздевайся, Мауна, – выдавил я, еле переводя дыхание от враз захлестнувшего волнения.

– З-зачем это? – недоуменно щурился от жара мой враг.

– Быстро! – рявкнул я.

Я отшагнул чуть в сторону, держа кочергу наготове. Кок сел на полу, настороженно глядя на меня во все глаза, начал инстинктивно, судорожно стягивать с себя фартук, халат, прилипшую рубаху. Тело его по пояс обнажилось. Огромный, круглый живот почти ложился, выкатившись, на раздвинутые колени. Мощные, колышущиеся, как у женщины, груди перекатывались по необъятному глобусу живота. У него была классическая фигура японского борца сумо. С единственной лишь разницей, что тело не типично гладкое, а все в чуть приметном рыжем пушку. Впрочем, этот редкий пушистый покров совершенно не портил его. Скорее, даже наоборот: придавал еще более острую, пикантную привлекательность светлому и нежному телу.

Я вынудил его расстегнуть брючный ремень. Потом заставил встать и подойти к стоявшей у стены, не работавшей сейчас, тяжелой плите. Кок крайне неохотно, со страхом нагнулся, вынужденно привязывая себя одной рукой к металлической ручке конфорки. Я стремительно перехлестнул и вторую его руку, прочно сцепив ремнем и мертвой хваткой затянув на скобе.

Кок стоял теперь ко мне спиной, нагнувшись. Он со страхом косился в мою сторону, особенно на кочергу, которую, за ненадобностью, я теперь отставил к стене. Я видел и чувствовал, как страх его гаснет от осознания того, что я не собираюсь использовать каленое железо. Но также я видел, как возрождается его злоба и беспокойство: что же я такое задумал? Начиная освобождаться от страха, он дернулся, но этим лишь приотворил стянутыми руками дверцу конфорки, и не более. Он снова захлопнул дверцу, стараясь хоть как-то опереться на нее. Могучее, полное тело тянуло его к полу, и стоять в такой странной позе было ему тяжело и неудобно.

Я не стал долго мучить врага неизвестностью. Метнувшись к столу, принес большой кухонный нож и положил его на холодную плиту, к которой был привязан пленник.

– Если кто-то тебя услышит, – твердо сказал я, – тогда тебе конец. Уж будь уверен.

Мауна заметно вздрогнул, капли пота текли по его налившемуся, как помидор, лицу. Было неприятно видеть пот и я, подхватив с пола фартук, чистой тыльной стороной нещадно вытер насухо лицо его, спину, грудь и живот. Потом провел ладонями по широкой спине, созерцая видневшуюся за спиной налитую гору брюха. Тело кока оказалось ласково-бархатистым и упругим.

«Пора переходить к самому главному, – лихорадочно думал я. – Времени до обеда – совсем в обрез, в любую минуту кто-нибудь постучит в дверь».

Еще раз я мягко провел ладонями вверх по его вздрогнувшей спине, затем по выпирающим бокам, начал опускаться к необъятному животу, чуть колышущемуся от нервных движений. Из-за спины, обеими руками обхватив огромный, нависший глобус-живот, внутренне захлебнулся от восторга: «Боже, какое богатство!» Словно гигантский надутый мяч, чрево его скрипело под моими подрагивающими от волнения ладонями. Я даже звонко хлопнул по нему озорно с обеих сторон, как по мячу, отчего кок, бедный, хрюкнул. Поневоле я растворялся в блаженстве, без стеснения гладя, тиская, лаская вожделенное чрево. Потом поднялся к грудям, колыхнувшимся, словно у женщины. Мауна дернулся, похоже, теперь только начиная соображать, чего от него хотят. Ладони мои наполнились его грудью. Сдавленный, еле сдерживаемый рык прогудел внутри набычившегося пленника. Руки мои описали дугу к чужой ширинке, быстро расстегнули молнию. Бесцеремонно я стянул брюки вместе с трусами до самого пола, насильно выдернул из-под ног одежду и обалдел… До чего же притягательно-сдобной оказалась его налитая, светлая попа, его крутые, мощные ляжки. Сквозь редкий рыжеватый пушок на всем теле атласно светилась гладкая и нежная кожа. Вот уж никогда бы не подумал, что вроде бы волосатое мужское тело может так эстетически пленить и даже возбудить желание! Однако это случилось. Нежно гладя ладонями пышные, притягательные ягодицы, я совершенно не чувствовал этого легкого, словно солнечная дымка, пуха. Кок, по-видимому, даже и не представлял, насколько красиво и как сексуально-магнетично тело его, как нежно излучает оно тепло человеческое сквозь дымку-вуаль золотистых волос!

Однако пленник дернулся неистово, понимая крайнюю позорность своего положения. Теперь, даже при всем желании позвать кого-либо на помощь, он не рискнул бы этого делать, боясь всеобщего посрамления. Он уже с ужасом смотрел на дверь, в которую в любой момент могли постучаться. Только бы не обнаружился его срам! – читал я в его стекленеющем от страха взгляде.

Да, Мауна оказался необычайно, до неприличия красив в умопомрачительной и вызывающей полноте своей! Но при этом он оставался заклятым моим врагом. И я был уверен, что ското-человек этот не простит мне начатых действий. Ну, так что из того? Теперь-то это не должно иметь для меня никакого значения! Главное сейчас – успешно осуществить кое-что. Я должен, просто обязан доставить ему такие ощущения, о которых он, по своей тупости животной, не мог даже и помыслить!

Становилось  жарко от растопленных в камбузе плит, на которых шкворчали и бурлили заготовки к судовому обеду. Распаляли тело и волнение, сладкое возбуждение, все сильнее охватывающее мое нутро. Я лихорадочно стащил с себя всю одежду и уже абсолютно голый направился к пленнику сзади. Он же, косясь злым, испуганным глазом, вдруг неожиданно сокрушительно лягнул меня пяткой в пах. Но за время жестокой жизни на крейсере, я поневоле научился некоторым видам самозащиты. Совершенно машинально, я резко притянул бедро, согнул ногу в колене, защитив себя от увечья. И все же сила удара оказалась настолько ощутимой, что я отлетел к стене, сморщившись от боли в подбитом бедре. «Ах, ты ж, хряк толстобрюхий!» – прихрамывая, рванулся я к нему. Кок весь сжался от страха, поняв, видимо, что расплата теперь будет чудовищной. Словно вихрь мщения подлетел я к нему сбоку и, схватив с плиты тесак, резко и зло подпер им жирное горло врагу. Еще немного, и я, наверное, полоснул бы острым, как бритва, лезвием (такой демон безумия вселился вдруг в меня). Кок вскрикнул и затрясся от животного страха. Одной рукой я схватил его за жидкие волосы на голове, другой, чуть вминаясь подрагивающим лезвием ножа, повернул лицом к себе, стиснув зубы, выдавил:

– Или ты успокоишься, сволочь, сам, или я тебя навсегда успокою вот этим, – угрожающая рука моя дрожала, и я ненароком чуть кольнул его налитую красную щеку. Кок ойкнул, в страхе, болезненно отдернулся. На месте прокола выступала капля крови. В круглых светлых глазах его застыл неподдельный ужас. В них уже читались покорность и согласие на все, лишь бы не подвергаться боли и мучениям, лишь бы остаться в живых.

Похоже, я выглядел довольно-таки импозантно и свирепым видом своим напоминал, наверное, маньяка-садиста, покушающегося на беззащитную жертву. Тогда я страшен был даже сам себе, как может быть страшен дикий зверь, загнанный в ловушку и ощущающий близость неминуемой погибели своей. Мне недоставало лишь ощериться по-звериному и жестоко пожрать своего давнего, ненавистного обидчика, каким то сверхчудом попавшего в лапы мои. Но первобытный инстинкт мщения быстро слабел в душе моей. Дремучий инстинкт этот постепенно вытесняло другое чувство. Я осознавал, как все более влечет меня к заклятому врагу моему. Припомнилось, как начинал я когда-то влюбляться в добродушно-притягательную внешность его, когда еще не был с коком знаком. В ту пору я еще не знал, какой гадкий дух заключен в столь милой на вид телесной оболочке. Какими же надо быть бездушными негодяями, чтобы довести до бесчеловечного иступления такого хилого и доброго парня, как я, никому еще и никогда, до этого адского плавания, не причинившего боли! Почти все они, особенно капитан и кок, столько времени безнаказанно глумились надо мной; они – капитан и кок, надругались над нежным, благоухающим и ранимым цветком любви, прораставшем в непорочной, формирующейся еще душе моей! Обида и ненависть стали душить меня снова, и комок подкатывал к горлу. Это от их непомерной, тупой жестокости самые тонкие, драгоценные чувства мои извратились, перерождаясь в черную, демоническую ненависть и жажду ответных страданий тех, кого я так любил! И вот теперь… Нет, примитивного кока я уже не смог бы по-человечески полюбить снова – слишком много гадкого он оставил в душе моей. Этого не смыть, не ублажить уже ничем. И потому, я совсем не обязан укрощать свою похоть, распаляющуюся при виде его абсолютной, умопомрачительной наготы. Скорее, наоборот, сейчас я постараюсь разжечь эту похоть, раздуть до неимоверного накала. Я знал, я чувствовал, что именно этим и лишь только этим, раз и навсегда, более, чем другими действиями, сокрушительно отомщу подлецу!

И я начал!

Но от нервного напряжения половое возбуждение мое словно пугливо пряталось внутри. К великой досаде, орган мой никак не желал наполняться. И на успокоительные ласки не оставалось времени. Тогда, не церемонясь, я взял своего врага за пухлые щеки и жестко развернул его красное лицо к себе. Приблизился к нему. Он натужно, инстинктивно пытался втянуть голову в плечи, отстранить лицо, но мои, от усилия взбухшие мускулами руки, нещадно потянули, привлекая его голову к низу моего живота. Сверху вниз, прищурившись, я зло смотрел, как он, вытаращив светлые глаза, с удивлением, обреченно взирает на мой полунаполненный орган. Губы его тряслись от негодования и страха. Жалость мимолетно кольнула мне сердце, но я тут же изо всех сил решительно отогнал ее. И вот трясущиеся губы, горячие и влажные, поневоле коснулись моего пениса. Мауна вздрогнул, замычал и всхлипнул, простонал глухо. Сначала он отодвигался, поджимал губы, но я был настойчив. Тогда, в попытке убрать их, он приоткрыл рот, но этим только подзадорил мое ожидающее желание. Пенис, почувствовав жар приотверзающейся утробы, стал наконец послушно наполняться и, на глазах увеличиваясь, медленно заскользил в рот. Наливающаяся головка упруго тыкалась в зубы врага. Губы, видимо, пытаясь избавиться, выплюнуть член, протестующе, поневоле сжали, обхватили его. Но не тут-то было! Тогда кок слегка разомкнул зубы, надеясь языком отвергнуть чужую похоть прочь. Знойный язык упруго уткнулся в головку, но соскользнул по стволу пениса, пропустив горячего, увеличивающегося агрессора до самой глубины нёба. Мауна надсадно замычал, пытаясь высвободиться из моих цепких рук. Голова и шея его налились кровью от натуги. Он рефлекторно сглотнул слюну, толчком языка и нёба еще более туго вобрав в себя мой уже до предела налившийся, твердый член. Вот она – месть! Такого позорища он не мог бы себе и представить! Вот и все: на этом можно и остановиться. И как ни было мне до жути приятно, я решил заканчивать затянувшееся истязание. Хватит! Я же не садист. Кок мычал, плача, с живым, огнедышащим кляпом во рту, языком все еще пытался вытолкнуть головку. Потом он со стоном сжал ее во рту, словно смакуя, и замер так. Сладострастная волна, будоража, прокатилась по мне до самого темени. Я был близок к оргазменному безумию, это невозможно просто передать! Но пора было заканчивать. Что ж… И я отпустил свои руки…

Следовало ожидать, что пленник тут же отпрянет от меня, с отвращением выплюнет член и накопившуюся слюну. Это было бы логичным рефлексом с его стороны. Я бы оделся, освободил его и ушел на палубу, на корму, за которой ждало меня ледяное, погребальное объятие океана. Эх, еще бы хоть немного жизни!.. Ох, как приятен натиск чужого языка к самой нежной и чувствительной части тела… От сладкой нежности некуда деться! Но, что это? Почему тучный пленник не отстраняет голову – все еще боится расправы? Почему язык его начинает сминать мою изнемогающую головку? О, как он робко сжимает, как шершаво и поневоле ласково облизывает ее! Что же ты делаешь, кок?! Ведь я отпускаю тебя!.. Его горячий язык елозил, обволакивая мою плоть все увереннее и, кажется, все более охотно. Я, не выдержав, качнул в нем. О, нет, это немыслимо! От такой сладости терпкой можно сойти с ума!.. И, набравшись сил, я все же быстро вынул член изо рта Мауны. Кок надрывно, шумно выдохнул, мотнул изможденно головой. Изо рта его стекала клейкая слюна, которую он не имел возможности вытереть. Я взял и ладонью стер эту слюну. Но, вытирая его отвисшие, налитые щеки, почувствовал вдруг, как он губами вобрал большой палец руки моей в рот, как осторожно, совсем не сильно, прикусил его и держал так, начиная, словно преданная собака, шершаво ласкать его языком. Нет, этого не может быть! Он что, совсем рехнулся? Я отдернул свою руку так, что шлепнули его губы. Качая головой, кок угрюмо повернул лицо, во все глаза глядя на мой налитой, так же раскачивающийся возле его лица член. Можно было ожидать чего угодно… но то, что произошло!.. Мауна прикоснулся колючей от щетины щекой к моему пенису, скользнув губами, тут же жарко вобрал конец его в рот, со стоном засасывая полностью! Сам, добровольно… взял! Я запрокинул голову и зажмурился, весь уходя в безумную истому, чувствуя в паху накатывающиеся волны густой, бурной сладости. Язык кока призывно заглатывал головку, жадно и жарко оплетал ее… и лишь боль от зубов в неумелом оральном экстазе начала возвращать меня к реальности. Мауна уже просто грыз, захлебываясь в иступленном желании, упиваясь новыми, сводящими с ума ощущениями. Я, стиснув зубы и поморщившись, быстро высвободил свой набухший огненно-красный член и увидел, как слезы, вперемешку с потом стекают из налитых кровью глаз кока. Он шумно выдохнул, облизнул натруженные губы, все так же не сводя глаз с моего устремленного вверх сильного органа. Никогда еще я не видел свой член таким призывно-огромным и пламенно-красивым! Красная головка его, словно неимоверно большая спелая слива в нежно-тонкой, как у черезчур назревшего помидора, шкурке, так и просилась снова войти в пленительный жар человеческого тела. Сладострастие уже всепоглощающе разбирало меня. Меня трясло от еле сдерживаемого желания. Нужно было найти выход этому сумасшедшему, сверхчеловеческому напряжению. И я нашел. Вожделенно оглядев нетерпеливо колышущуюся фигуру кока, я подошел к нему сзади и провел ладонями по упруго-ласковым ягодицам, по широкой пояснице, скользя все ниже, вперед, мягко обхватывая пленника. Левой рукой я вобрал его мягкую мошонку, а правой с удивлением почувствовал, как отвисает его уже невольно набухающий, утяжеляющийся член. Я трепетно откатил кожицу на упругой головке, чувствуя пальцами, как пенис его быстро, толчками наполняется в горячей ладони моей. Кок простонал покорно и с желанием. Своей жаркой головкой я осторожно уперся меж его ягодиц и начал медленно, но неотвратимо вдавливать ее туда. Дыхание мое захлестнуло!.. Странно, я почти не почувствовал боли при входе! Почувствовал ли он – не знаю. Видимо, желание мое слишком обильно источало сок, и кок лишь хрипло, с надрывом вобрав в себя воздух, замер, наполняясь. И вот, я уже там – в горячем нутре Мауны! Я качнул раз, другой, не отпуская при этом его твердеющую, сжимающуюся желанием мошонку и совсем уже налитой член из своих ладоней. Это было непередаваемое чувство! Его откровенно надувшийся, упругий член являлся как бы продолжением моего. Мне казалось, что я чувствовал его удовольствия, как и он чувствовал мои. Мы все сильнее, все плотнее сливались воедино, становились единым целым! Двух злейших врагов неделимо спаяла на минуты, огненно сплавила умопомрачительная, порочная сладость. Мауна застонал и невольно подмахнул мне ласковым задом, желая еще большего углубления. И я вошел совсем, до отказа, еще и еще!.. Внутри него зудело, надрывалось, нарастало что-то раньше неведомое и сводящее с ума. И я продолжал бурно распирать его и себя накатывающимся, как лавина, блаженством исступления. Страстно, со шлепками от головки до самой мошонки я уже быстро мастурбировал несусветно налившимся, горячим членом кока. И он был рад этому, он рычал и стонал, неистово хрипел и откровенно рыдал, налитые ляжки его дрожали. Он, как безумный, мотал головой, судорожно изгибал спину, гулко, с надрывом охая, похотливо подкидывал меня пышным, разомлело-упругим задом. Все тело его сотрясалось от жара страсти и колыхалось тугой волной от откровенных толчков моих – безумно-сладких, всепоглощающих и все более напористых.

В агонии страсти мы уже не видели и не слышали ничего. Не слышали, как в дверь стучали, как с той стороны кто-то быстро открыл ее ключом, ворвался в камбуз и тут же в смятении закрыл ее за собой. Очнулся я лишь от внезапного, жесткого окрика над самым ухом:

– Вашу, педерастов, мать! Обоих, кобелей, под суд!..

Я встрепенулся, словно от удара по голове, осоловевшими глазами глянул: рядом грозно стоял раскалившийся докрасна капитан Шмель! О, проклятие! Да откуда ж он взялся-то опять на мою голову? Именно сейчас – в самый неподходящий момент!..

Кок весь сжался, потрясенный внезапным, убийственным срамом, мне даже почудилось, как волосы на всем теле его от ужаса встали дыбом и кожа покрылась мурашками. Он панически, изо всех сил зажмурился, в горле его заклокотало и всхлипнуло.

– Ты что ж это, сучонок, делаешь! – негодующе рявкнул капитан, быстро нагнулся и, подхватив с пола мою одежду, со всего маху швырнул ею мне в лицо. – Одевайся, твою мать!

Пока я, прыгая на одной ноге, пытался второпях судорожно засунуть другую ногу в штанину, капитан потянулся и быстро отвязал голого пленного. Кок тут же посрамлено упал перед начальством на колени, вздрагивая всем округлым телом, опустил сокрушенно голову, не зная, куда прятать красные глаза. Но Шмель словно и не видел его. Пнув ногой ему одежду, он процедил презрительно:

– Одевайся, быстро! – нервно погрозив пальцем, добавил: – И только попробуй хоть кому-то, хоть когда-нибудь пикнуть об этом – удавлю, вот этими вот руками!..

Мауна с надеждой и мольбой снизу вверх посрамлено и робко взглянул на капитана: неужели громы и молнии пронесутся мимо, неужели ж грозный и беспощадный начальник не накажет за невольное мужеложство?.. Никому не говорить? Значит, капитану и самому не нужна огласка столь несусветного позорища! Окрыляемый надеждой, сокрушенный кок со стыдом и подобострастной благодарностью поглядывая на капитана, стал быстро, нервно одеваться.

Капитан же не сводил глаз с моего, все никак не опадающего, возбужденного члена, по-прежнему нагло смотрящего вверх и не умещающегося за ширинкой, которую я тщетно в спешке пытался застегнуть. Шмель стал нервно ходить взад и вперед по камбузу, стиснув зубы, стрелять в нашу сторону гневно-убийственным, презрительным взглядом. Лица у меня и у Мауны пылали от срама. Капитан процедил сквозь зубы:

– Я вам, скотам, устрою здесь райскую жизнь!.. Теперь вы у меня попляшете оба! Загоняю, педерастов, как собак!..

Нетерпеливо дождавшись, пока мы кое-как оделись, капитан резко кивнул в сторону выхода, бросил неприязненно:

– А ты, сучий матрос, пойдешь сейчас со мной.

«Ну, почему я подчиняюсь ему?» – снова полыхнуло у меня в сознании. Но, тем не менее, тоскливо, с трепетом в груди глядя на его круглые бока, распирающие капитанскую штормовку, я почти покорно последовал в тягостную неизвестность. За спиной своей я чувствовал взгляд Мауны – ненавидящий и, вместе с тем, молящий меня остаться. О, как он проклинал теперь… и хотел меня!

Ну, вот и все. Влип – дальше некуда! Лучшее, что ожидает меня теперь – это срок за решеткой рядом с парой заключенных гомосексуалистов на корабле. Худшее – пожизненное заключение на твердой земле за изнасилования…

Понуро опустив голову, прихрамывая на подбитой коком ноге, я шел возле капитана по палубе. И чувствовал, как изредка попадающиеся матросы и пара офицеров украдкой косились на нас. Представляю, какая может разнестись молва по кораблю: крутой капитан самолично занимается каким-то тщедушным матросом, ведет его, непонятно куда и зачем!.. Теперь это, конечно неважно, но я чувствовал, что в последнее время становлюсь центром внимания всего экипажа. Но как мне было сейчас не до этого! Ледяная пустота студила сердце, и жить не хотелось совсем. Лишь коснувшись мысли о смерти, я уже не мог отделаться от холодного, тяжкого чувства близости замогильной.

Ледяной ветер крепчал, стегая по лицу колючей, соленой влагой. Единственное ужасное спасение еще есть у меня, еще осталась возможность воспользоваться им – прыгнуть за борт в холодную пучину, которая уже навсегда поглотит всю боль, все обиды и страдания. Океан услужливо освободит от бренного, слабосильного, никому не нужного тела мою мечущуюся, одинокую душу…

– Даже и не думай об этом, – жестко сказал капитан, видимо, украдкой следивший за мной. Тяжелой рукой он с силой ухватил мое запястье, да так и не отпускал до самой своей каюты. Путь к спасению был отрезан…

 

Шмель бесцеремонно втолкнул меня в теплую каюту и захлопнул за собой дверь, нервно закрыв ее на ключ. Ключ положил себе в карман. Что же намерен он делать теперь?.. Удивительно – мысли мои были четкими и ясными. «Видать, перед смертью», – подумалось мне. Посреди комнаты на столе красовалась ваза с роскошным букетом красных, просто багрово-кровавых роз! Удивительно: откуда в открытом океане и, главное, для чего?!. Впрочем, догадываюсь, откуда: утром с плавучего заправщика выгружали еще и много разных коробок; я тоже был задействован в погрузке. Розы были абсолютно свежи и тонкий их яблочный аромат благоухал, заполонив собою всю каюту, особенно остро ощущаемый после жуткого холода на палубе. Странно, капитан любит розы!.. Но вдруг оглушительная, безжалостная пощечина отшвырнула меня к иллюминатору. Я еле удержался на ногах, шатаясь, как пьяный. Но тут же получил вторую звонкую пощечину и кубарем полетел в противоположную сторону, грохнувшись на ковер.

– Сволочь, дрянь! – загремело надо мной. – Сопляк паскудный! Ты что же это с людьми-то делаешь, извращенец чертов? Тебе мало было меня, так ты уже и за других принялся? Всю команду перетрахать надумал?! И откуда ты взялся такой? Волчара в овечьей шкуре!

Я еле встал на ноги, отрезвляюще встряхнул головой. А Шмель неумолимо надвигался. Глаз его в бешенстве западал глубоко и гипнотично. «Сейчас убьет. Ну и поскорее бы…» – подумалось мне. Я стоял, покорно опустив руки, и ждал. Смерть от руки любимого – разве ж это не счастье?

– Подлец! – рычал капитан, снова влепляя звонкую плюху, потом еще и еще. Слева, справа, вот тебе, вот! Голова моя гудела и моталась из стороны в сторону. Капитан бил уже не так сильно, но зато с жарким, нескрываемым чувством. В голосе его я впервые улавливал человечные нотки обиды и справедливого негодования. – Еще хоть раз приблизишься к коку, поубиваю обоих! Чтоб на пушечный выстрел к нему более не приближался! – продолжал он хлестать меня. Пощечины звенели в моей голове, как набат колокола, слезы вылетали, застили глаза. А перед мысленным взором почему-то стоял и стоял этот чудесный букет красных роз.  Как феи из красивой сказки оказались вдруг в логове чудовища эти волшебные розы…

– Но как же…работать-то?.. – наивно и совсем не к месту пытался вставить я.

– Поговори мне еще! – заорал он.

Но вот, капитан перестал бить, поморщившись, чуть подул на свои покрасневшие от ударов пухлые ладони. В горячей голове моей звенело и гудело, а я с любовью и горестной нежностью смотрел на ненаглядный облик его. На какие-то мгновения взор капитана робко дрогнул под моим откровенным взглядом. О, каким прекрасным было лицо его! И еще даже более прекрасным – в гневе праведном! Нет красивее и желаннее этого полного жизни, пылающего негодованием лица, этих покрасневших, лихорадочно блестящих темных глаз, этих, плотно скривленных, наполненных багровой жизнью, губ! Бей меня, убей совсем, и я приму это с признательностью, как Дар Божий! Но почему в глазах его сверкают не только молнии гнева, но и, кажется, слезы? Мягкие, пышные волосы деспота моего были сплошь усеяны мелкими бисеринками морской влаги от ветра, переливающихся разноцветием искорок. Красивые переливы пленили мой взор. Казалось: прикоснись к ним ладонями, и радужная дымка нежно подастся под легким натиском, ласково откликнется в душе моей. Губы капитана вздрагивали тревожно. Что-то творилось в душе его, я видел, я чувствовал это. С некоторых пор я стал словно частичкой его загадочной жизни и, может быть, частичкой дремучей, но где-то в глубине озаряемой его души.

Капитан приблизился ко мне почти вплотную. Глаза его, быстро блуждающие по лицу моему, таинственно блестели, и я видел, как в них скапливаются самые настоящие слезы. Я не мог оторваться от взгляда нежданной красоты. Каждое движение сияющих глаз звало, обещало, восхитительно всколыхивало в душе сладко-томные волны желаний потаенных. Он небольно ухватил меня горячей ладонью за волосы на затылке, но, отпуская, словно не решаясь на что-то, трепетно скользнул рукой по пылающей щеке моей, устало толкнув в нее, глухо вымолвил:

– Гад же ты, га-а-ад… Что ты натворил!..

Капитан отвернулся от меня и направился было к двери, но остановился в нерешительности. Что-то явно мучило его. Резко развернувшись, он вдруг бросил мне:

– П-шел в ванную! Отмойся, чтобы духу от этого кока не осталось в каюте моей!

Когда я вышел из роскошной капитанской ванной чистый и аккуратно причесанный, в голове моей все еще шумело и щеки пылали от перенесенных пощечин. Шмель стоял перед иллюминатором боком ко мне и смотрел на бушующий за бортом океан. На капитане уже не было тяжелой от влаги командирской штормовки. Он стоял, как всегда, собранный, чистый  и румяный, в черных отутюженных брюках и белоснежной рубашке со строгим темным галстуком, возлежащим на животе и чуть стягивающим накрахмаленный воротничок вокруг крепкой шеи.

– С сегодняшнего числа я перевожу своего опытного и толкового кают-юнгу на ваше бывшее место – стюардом в кают-компанию. Хорошему парню, отличному бойцу придется теперь таскать подносы, вместо того, чтоб, как и прежде, следить за порядком здесь. Виной этому – вы, матрос Грига! – не оборачиваясь, сказал он глухо. – Отныне я (он сделал акцент) вас, уважаемый матрос, до конца плавания назначаю на службу в моей каюте.

– Но я не претендую ни на чье место. Мне не нужно чужого! – оторопел я, ничего не понимая.

– А вас никто и не спрашивает.

Я был в полной растерянности. Я не мог поверить ушам своим. Что же это за наказание… для меня? И что может крыться за этим?

Капитан развернулся и направился ко мне, колыхая умопомрачительно влекущим животом. Он приблизился, положил горячие, тяжелые ладони на плечи мои и, глядя мне прямо в глаза затуманенным, быстро блуждающим взглядом, добавил:

– Начинается новая жизнь, новая служба, матрос Грига.

Я изумленно ловил его ласковый, по-отечески добрый взгляд! Никто и никогда еще не смотрел на меня так! Под лучистым теплом волшебного взгляда я таял, как снежинка и превращался в слабую, прозрачную водицу, которая тут же быстро прогревалась и закипала сладким желанием. Капитан – ненаглядный мой деспот, смотрел на меня с любовью, и лучисто сияющие, прекрасные глаза его требовали, просили о чем-то…

Не сводя с меня призывного, загадочного взгляда, он отступил на шаг назад и вдруг метнулся к столу, выхватил весь роскошный букет из вазы. Быстро вернувшись, он горизонтально возложил розы на обе ладони и, склонив голову, протянул мне. Я, обалдевший, машинально принял дар, чуть уколовшись о шипы и ничего еще не понимая. Подрагивающими пальцами капитан начал расстегивать и стягивать ремень с брюк своих. Робко протянув ремень мне, хрипло, краснея от волнения, с трудом выговорил:

– Мишель… Привяжи меня к стенке… Как в прошлый раз. Пожалуйста…

 

Ледяной ветер завывал за иллюминаторами, а в теплой капитанской каюте, сладко стеная, колыхалось подо мной мое обнаженное счастье…

 

 

Э П И Л О Г

(но еще не конец рассказа)

 

 Капитан Шмель оставался верен себе – грубовато-задирист, жесток порой, но скорей, как мне кажется, для виду окружающим. Бывало и наедине выразит мне нечто такое, на что, не зная его уж более-менее, можно было б обидеться и порвать отношения. Однако за эти месяцы я неплохо к нему приспособился, правда, до сих пор так и не изучил.

 – Педик занюханный, – один на один, например, скажет в мой адрес, или: – Чудо в голубых перьях.

 – Сам такой, – неизменно отвечал я что-то вроде того, ему в тон. И никто из нас уже не обижался в по-доброму дружеской перепалке.

 Когда порой совсем не хватало сил от обилия плотской любви, и требовался новый драйв, новое возбуждение чувств, опасная грубость, как ни странно, помогала нам обоим.

 В общем, жили мы с капитаном душа в душу, два сапога – пара.

 Безусловно, наши игры и не-игры в слова добавляли жар в отношения, помогая сохранить остроту чувств, сберечь глубину:

 – Щенок!

 – Любимый.

 – Сучонок…

 – Люблю тебя еще сильней.

 Шмель, как правило, не выдерживал долго и притягивал меня к себе. Раньше я не мог и помыслить, чтоб грозный для всех командир крейсера, морской волк способен был так самозабвенно любить, да еще и кого – совсем не женщину – парня! К тому же быть настолько активным, темпераментным в интиме!.. Я не мог и мечтать, чтоб его сексуально-возбуждающие губы, его крепенькие налитые щеки-головки, которые так восхищали меня всегда, станут касаться моего нагого тела, со страстным упоением и просто взахлёб ласкать собою меня!

 Он запоем целовал и целовал мое лицо, ставшее для него чуть ли не алтарем со временем… Он обцеловывал меня всего с головы до ног. Особенно восхищался моим мужским началом, неизменно восстававшим всегда, красуясь налитой алой головкой. Шмель любовался величием фаллоса и уж не знал, с какой стороны его лучше целовать и возлюбить. Ощущая же свое пышущее жаром крепкое естество в заветном рту капитана, мне редко удавалось выдерживать долго. Но и я не оставался в долгу, вновь и вновь вознося его тело и душу в Нирвану чувств.

 Он никогда не говорил о любви, но он создавал ее и по-своему берег. Он любил по-настоящему, по-мужски всерьёз.

 Однако странными были отношения наши. Иногда он вдруг сильно ударял меня по щеке. Он, конечно, знал, что после этого я обязательно наброшусь и овладею им. И, действительно, мой друг лишь умеренно сопротивлялся, дабы не растрачены были все силы, нужные для главного действа. Мы барахтались с ним, играючи боролись, получая от этого жуткое удовольствие. А как-то морской волк даже сбросил меня с кровати, на которой нежились только что. Хищно он смотрел, ожидая, чем отвечу я – ничтожный кают-юнга, неизвестно для чего лежавший только что в постели с голым мужиком, с самим капитаном! Жесткие прелюдии перед вновь сумасшедшим сексом стали не редкостью в столь противоречивых разборках. Со стороны если б кто увидел, сказали б наверняка, что живут вместе два конченных психа, готовых поубивать друг друга. Но в действительности всё было не так. Жесткость вплоть до серьезных потасовок и даже побоев – один из наших установившихся способов любви, будоражащий, заставляющий стынуть и тут же бурно закипать кровь. До юшки из носа, до синяков порой. Так уж получилось: именно таким мужской секс капитан впервые познал от меня, и перестраиваться на мягкие проявления ему, похоже, не пристало. Любовь у нас вколачивалась и укреплялась с кровью. Зато бурлила любовь, кипела, была поистине живой, настоящей. «Милые бранятся – только тешатся» – это о нас с грозным капитаном, уж точно.

 Однако не только я, но и сам Шмель все чаще поражался ненормальности наших с ним конфликтных отношений. Неужели ж нельзя просто, спокойно сожительствовать, доставляя друг другу удовольствия, как это, наверное, делается у обычных людей?.. А вот не получалось у нас, ну, просто никак! Скандалы, можно сказать, семейные, стали почти обязательной, неотъемлемой частью нашей совместной любовной игры. Причем, очень важной частью, каждый раз дающей возможность нового возрождения порой устало гаснущих чувств. А какой же скандал без пощечин и мордобоя в принципе? Наш мордобой, как правило, – сладкая кульминация и яркий аванс на вновь скоро грядущую любовь.

 И конечно на крейсере всё чаще видели то меня с синяком, то его с кровоподтеком или ссадинами на лице. Но, похоже, к таким украшениям экипаж уже стал привыкать, и, возможно, никто не представлял нас без боевого окраса в какое-нибудь из очередных утренних построений. Уж такой он жесткий задира – капитан Шмель, хорошо хоть из команды больше не трогает никого, а сполна отрывается лишь на бедном кают-юнге, – наверное, радовались многие про себя и тихо в кубриках меж собой. И все же люди могли понять синяки на бывшем репортеришке, но чувствовалось их полное недоумение: откуда явные следы побоев на грозном командире корабля?!. Однако матросы, а порой даже офицеры стали проявлять ко мне неподдельное сочувствие, пытались утешить, что скоро рейс закончится, и все зверства капитана я забуду как страшный сон. Если б они только знали о зверствах наших!..

 – Варвар, – например, скажет он. – Насильник. Изнасиловать такого мужчину!

 – Мужчин, – поправлял я с шутливой гордостью.

 – Ты мне тут еще Мауну вспомни! Поубиваю, зубы вышибу обоим, будете беззубыми делать друг другу менуэт.

 – И тебе тоже.

 – Не-е-ет, – широко улыбался капитан. – Мне твои зубья нужны живые. Как же без них? Ты такое ими вытворяешь с моим малышом! Просто возродил меня, как мужика. Надо же: и язычок, и зубки – всё в ход идет. Мне бы так научиться!

 – Я и без этого тебя разорвать готов от любви.

 Так мы мило общались. То легкая перебранка без обид, то жуткий скандал с мордобоем и хлопаньем дверью. Но однажды он хватил уж слишком через край, здорово обидев меня. Я тут же решил прекратить нелепые отношения, где мне отводилась роль какого-то приживалки при сильном мира сего.

 Может не в настроении, а может в нем снова поднялась мутная волна уже забываемой животной дремучести, Шмель как-то выразился:

 – В каюте пыль, уже с палец толщиной. Ты – ни на что не годный полотер-клозетник. Сопляк, пошел вон из моей каюты! Найду себе юнгу порасторопней тебя!

 Это стало оглушительней любой пощечины и было самым настоящим оскорблением, тем более совершенно не справедливым. С тех пор, как я поселился в капитанской каюте, там пыль исчезла в принципе: ведь всю работу я теперь делал с любовью. И всё у меня сверкало и скрипело от чистоты, и во всем убранстве жилья Шмеля был полный порядок и домашний уют. Он специально зацепил за живое. Но зачем, за что он так со мной снова?!. Назвать меня клозетником, напомнить то жуткое время, когда морской волк с ангельским ликом был мне ненавистным врагом номер один… Я ничего не ответил на это, молча развернулся и, собрав свой нехитрый скарб, твердо, даже не прощаясь, направился к двери. Я понимал: нервный срыв друга – результат нашей сумасшедшей, слишком, наверное, яркой, затянувшейся в насыщенности любви. Любви и секса без границ было слишком много, аж через край. Ни он, ни я не были к этому готовы. Что ж, теперь пора от сумасшествия отдохнуть обоим. Но обида, все-таки, кипела в душе: я этого не заслужил.

 Капитан не дал мне уйти, догнал перед самой дверью, обхватил сзади за плечи и резко развернул лицом к себе. Я не очень сильно сопротивлялся. Мы возбужденно молча смотрели друг на друга и в его взгляде было столько муки, любви и раскаяния, что мне захотелось броситься другу в объятия. Однако я сдержался, стоически, гордо не двигаясь с места. Не отпуская мои плечи, возлюбленный стал тихо сползать на пол, горячими ладонями с чувством проводя вниз по моим рукам. Он встал на колени, опустил голову и уткнулся лбом мне в пах. Ниже живота у меня тут же всё отзывчиво озарилось (еще бы!..) и начало быстро восполняться. Капитан, не поднимая головы, глухо и надрывно простонал:

 – Прости. Я не могу без тебя. Сдохну без тебя, как пёс подзаборный. Ты мне нужен. Прости…

 Обнимая за ягодицы, трогательно, но все сильнее и с чувством, он стал бережно водить лицом, тыкаясь и скользя мне в области паха, где уже вовсю вставало яркое солнце и упругая энергия наполняла, распрямляла плоть. Сквозь ткань брюк Шмель впервые за все время возлюбил меня, и это было так трогательно, странно, восхитительно и светозарно до невозможности! И не вернуться к нему я уже не мог. Какие обиды, когда есть, живет такая любовь!..

 И все ж иногда наедине капитан бывал ко мне мягко-податлив без насилия – просто сама кротость и полная самоотдача жертвы на заклании, – бей, издевайся над ним, распинай, – выдержит всё, и не пикнет, не застонет даже, лишь стиснет зубы, получая удовольствий каскад от шальных дерзостей моих. Что это, как понимать в поведении его?.. Контраст жестокости обыденной и вдруг полной мягкости порой сводил меня с ума, просто доводил до сладкого иступления. И каждый раз я открывал капитана по-новому, и каждый раз восхищался и благоговел перед ним не только за плоть изумительную, за красоту внешних форм. А красотой капитан обладал просто отменной. Отдельно я восхищался и любовался совершенством его ног: со всех сторон восхитительных – ровных налитых бедер, голеней, аккуратных пальцев… Такие ноги бывают у профессиональных спортсменов-борцов или тяжелоатлетов в отставке. С его образа можно было б запросто лепить скульптуры, не хуже античных. Раздвинув сахарные, атласные ляжки, этот ангел-демон губительной красоты с упоительным самозабвением принимал мою плотскую любовь. Ему нравилось, когда я бережно возлежал на нем, погрузившись в объятия добрых ног; тем более нравилось, когда входил в друга. Ему нравилось, когда я целовал его с ног до головы, при этом он еле сдерживал счастливую улыбку. Ему нравилось, когда и он бережно, аккуратно входил в меня: что ж, мужскую силу сбрасывать было нужно и ему активным способом тоже. И растущая активность его в постели становилась все приятнее нам обоим. День ото дня, точнее – ночь от ночи, мы входили во вкус глубокого проникновения и в меня.

 Как бы там ни было, капитан оказался первоклассным другом-любовником – лучше не сыскать. И не верилось, что именно мне так потрясающе повезло. Он был умен, нет – мудр, находчив и чрезвычайно творческой натурой в изысках амурных дел. Несмотря на напускную жесткость и резкость в поступках порой, в душе все чаще оказывался мягок и доверчив, нежен и любящ до невозможности. Он был надежен и просто как друг.

  Мы учились один у другого и учили друг друга искусству любви, на ходу сочиняя, создавая что-то новое и притягательное для обоих. И любовь наша была странна, страшна и светозарна одновременно. Мы позволяли себе многое, но все друг другу прощали. Мы сами активно создавали свой-наш обоюдный рай. Мы строили, разрушали его, перестраивали, возводили заново, делая рай еще лучше и интересней чем раньше. Мы жили друг другом, поистине сходили друг от друга с ума. Сладкое безумие с двух сторон. Так не бывает. Но ведь это есть! И творец всему – капитан Шмель – лучший любовник на всем белом свете!..